меня
сие философствование.
     Я  отрешен  от  благочиния и чуть не отвержен сана. А  за что? А вот за
что. Занотую повесть сию с подробностью.
     В  марте  месяце  сего  года,  в проезд  чрез  наш  город  губернатора,
предводителем дворянства  было  праздновано  торжество,  и  я, пользуясь сим
случаем моего свидания с губернатором, обратился к оному сановнику с жалобой
на  обременение  помещиками  крестьян  работами  в  воскресные дни и даже  в
двунадесятые  праздники  и  говорил,  что  таким  образом  великая  бедность
народная еще более  увеличивается, ибо по целым селам нет ни  у кого ни ржи,
ни овса... Но едва лишь  только я это  слово "овса"  выговорил, как сановник
мой возгорелся на  меня гневом;  прянул от  меня, как от гадины, и закричал:
"Да что вы ко мне с овсом пристали! Я вот, - говорит, - и то-то, и то-то, да
и, наконец,  я-де не Николай Угодник, я-де  овсом не  торгую!"  Этого  я  не
должен  был стерпеть и отвечал: "Я вашему превосходительству, как человеку в
делах  веры не сведущему, прежде всего должен объяснить, что Николай Угодник
был  епископ и ничем не торговал. А затем вы должны знать, что православному
народу нужны священник и дьякон, ибо до сих пор их одних  мы еще у немцев не
заимствовали".  Рассмеявшись  злобным смехом  на  мои слова,  оный правитель
подсказал  мне:  "Не бойтесь, отец, было бы болото,  а черти найдутся".  Эта
последняя  вещь была,  для меня горше первой. "Кто  сии  черти,  и  что твои
мерзкие уста болотом  назвали?" -  подумал  я  в гневе и, не удержав себя  в
совершенном молчании, отвечал сему пану, что "уважая сан свой,  я даже и его
на сей раз чертом  назвать не  хочу". Чем же сие для  меня кончилось? Ныне я
бывый благочинный, и слава Тебе  Творцу  моему,  что еще  не бывый поп и  не
расстрига. Нет, сего  ты, современный сочинитель повестей,  должно  быть  не
спишешь. Не постараешься, чтобы люди знали, как тяжело мне!
     3-го сентября.  Осенняя  погода  нагоняет  на меня  жесточайшую  скуку.
Привык  я  весьма постоянно действовать,  но  ныне без дела тоскую и  до той
глупости, что даже секретно от жены часто плачу.
     27-го января 1842 года. Купил у жида за семь рублей органчик и  игорные
шашки.
     18-го мая. Взял в клетку чижа и начал учить его петь под орган.
     9-го  августа. Зачал сочинять повесть  из своего духовного быта. Добрые
мне  женщины  наши  представляются  вроде  матери  моей,  дочери  заштатного
дьякона, всех нас  своею работой  кормившей;  но когда думаю  - все это вижу
живообразно, а стану описывать - не выходит. Нет, я к сему неспособен!
     2-го  марта  1845  года.  Три  года прошло без всякой перемены в жизни.
Домик свой учреждал да занимался чтением отцов церкви и историков. Вывел два
заключения,  и  оба  желаю  признавать   ошибочными.   Первое  из  них,  что
христианство еще на Руси не проповедано; а второе, что события повторяются и
их  можно предсказывать.  О первом  заключении  говорил раз с довольно умным
коллегом своим, отцом Николаем, и был удивлен, как он это внял и согласился.
"Да, - сказал  он, - сие  бесспорно,  что мы во Христа  крестимся, но еще во
Христа не облекаемся". Значит, не я один сие вижу, и другие видят, но отчего
же им всем это смешно, а моя утроба сим до кровей возмущается.
     Новый 1846  год. К  нам  начинают ссылать поляков.  О записке  моей еще
сведений  нет. Сильно интересуюсь политичною заворожкой,  что  начинается на
Западе, и пренумеровал для сего себе политическую газету.
     6-го мая 1847 года. Прибыли к нам еще два новые  поляка, ксендз Алоизий
Конаркевич да пан Игнатий Чемерницкий,  сей в  летах самых юных,  но  уже  и
теперь  каналья  весьма комплектная. Городничиха наша,  яко полька,  собрала
около себя целый сонм соотичей и сего последнего нарочито к себе приблизила.
Толкуют, что сие будто потому, что сей юнец изряден видом и мил манерами; но
мне мнится, что здесь есть еще нечто и иное.
     20-го ноября. Замечаю что-то весьма удивительное и непонятное: поляки у
нас  словно  господами нашими  делаются,  все  через  них  в губернии  можно
достигнуть, ибо Чемерницкий оному моему правителю оказывается приятель.
     5-го  февраля 1849  года. Чего сроду  не хотел сделать, то ныне сделал:
написал на поляков  порядочный  донос, потому что они превзошли всякую меру.
Мало  того,  что они  уже  с давних  пор  гласно  издеваются  над  газетными
известиями  и представляют,  что  все сие,  что в газетах изложено, якобы не
так, а совершенно обратно, якобы нас бьют, а не  мы  бьем неприятелей, но от
слова уже  и  до дела доходят. На панихиде  за  воинов, на  брани  убиенных,
подняли с городничихой столь непристойный хохот, что  отец протоиерей послал
причетника попросить  их о спокойном  стоянии или о выходе,  после чего они,
улыбаясь, из храма вышли. Но когда мы с причтом, окончив служение, проходили
мимо бакалейной лавки братьев Лялиных, то один из поляков вышел со  стаканом
вина  на крыльцо и,  подражая голосом дьякону,  возгласил: "Много ли это!" Я
понял, что это посмеяние над многолетием, и так и описал, и сего не срамлюсь
и  за  доносчика  себя не почитаю, ибо  я русский и деликатность с  таковыми
людьми должен считать за неуместное.
     1-го апреля. Вечером. Донесение мое о поступке поляков, как видно, хотя
поздно,  но  все-таки  возымело свое действие. Сегодня утром приехал в город
жандармский начальник и  пригласил меня к  себе, долго и  в подробности  обо
всем этом расспрашивал. Я рассказал все как было, а он объявил мне, что всем
этим польским мерзостям на Руси скоро будет конец. Опасаюсь, однако, что все
сие,  как  назло, сказано мне первого апреля. Начинаю  верить, что число сие
действительно обманчиво.
     7-го  сентября.  Первое  апреля  на  сей  раз,  мнится,   не  обмануло:
Конаркевича и Чемерницкого обоих перевели на жительство в губернию.
     25-го ноября. Наш городничий с супругой изволили  выехать: он определен
в губернию полицеймейстером. Однако этак не очень еще его наказали.
     5-го  декабря.   Прибыл   новый  городничий.   Называется  он   капитан
Мрачковский.  Фамилия происходит от слова мрак.  Ты, Господи, веси, когда  к
нам что-нибудь от света приходить станет!
     9-го декабря. Был сегодня у нового городничего на фрыштыке. Любезностью
большою обладают оба - и он и жена. Подвыпив изрядно, пел нам:  "Ты  помнишь
ли,  товарищ славы  бранной?" А потом сынишка его, одетый в русской рубашке,
тоже  пел:  "Ах,  мороз,  морозец,  молодец ты  русский!"  Это что-то  новые
новости! Замечательность беседы сего  Мрачковского,  впрочем, наиболее всего
заключалася   для  меня   в   рассказе   о  некоем  профессоре   Московского
университета, получившем будто бы отставку за  то, что на торжественном акте
сказал:  "Nunquam  de  republica desperandum"  в  смысле  "никогда не должно
отчаяваться за государство", но  каким-то канцелярским мудрецом понято,  что
он якобы  велел не  отчаяваться в  республике, то  за сие и  отставлен. Даже
невероятно!
     12-го декабря. Прочитал в газетах, что  будто одному  мужику, стоявшему
наклонясь над водой, вскочила в  рот небольшая щука  и, застряв жабрами,  не
могла быть вытащена, отчего сей ротозей и умер. Чему же  после сего в России
верить нельзя? Верю и про профессора.
     20-го  декабря.  Нет,  первое-то  апреля  не  только  обманчиво,  но  и
загадочно.  Не  хочу  даже всего, со мною бывшего в  сей  приезд в губернию,
вписывать, а скажу одно, что я был руган и срамлен всячески и только  что не
бит  остался за мое  донесение.  Не  ведаю,  с чьих  речей сам-то  наш прямо
накинулся на меня, что "ты, дескать, уже  надоел своим сутяжничеством; не на
добро тебя  и грамоте выучили, чтобы ты не в свое дело мешался, ябедничал да
сутяжничал". Сердцеведец мой! Когда ж это я ябеды пускал и с кем сутяжничал?
Но  ничего я отвечать не  мог, потому что каждое движение губ моих встречало
грозное "молчи!" Избыхся всех лишних,  и се, возвратясь,  сижу  как крапивой
выпоронная наседка, и твержу себе  то слово: "молчи!", и вижу, что слово сие
разумно. Одного  не  понимаю,  отчего  мой поступок,  хотя,  может  быть,  и
неосторожный,  не  иным  чем, не  неловкостию  и не  необразованностию  моею
изъяснен, а  чем бы вам  мнилось? злопомнением, что  меня те самые поляки не
зазвали, да и пьяным не напоили, к чему я, однако, благодаря моего Бога и не
привержен.  От  малого  сего  к  великому  заключая,  припоминая себе  слова
французской девицы Шарлоты  Кордай  д'Армон,  как она в предказненном письме
своем писала,  что "у  новых народов мало  патриотов, кои  бы  самую простую
патриотическую  горячность понимали и  верили  бы  возможности  чем-либо  ей
пожертвовать.  Везде эгоизм,  и все им объясняется".  Оно бы, глядя на одних
своих, пожалуй бы  и я был склонен  заключить, как Кордай д'Армон, но,  имея
пред очами  сих самых поляков, у которых  всякая  дальняя сосна своему  бору
шумит, да раскольников, коих все обиды и пригнетения не отучают любить Русь,
поневоле должен ей противоречить  и думать, что  есть еще  у людей  любовь к
своему  отечеству! Вот  до чего, долго  живучи, домыслишься,  что и ляхов за
нечто похваливать станешь. Однако звучно да будет мне по вся дни сие недавно
слышанное мною: "молчи". Nunquam de republica desperandum.
     2-го января  1849 года.  Ходил  по  всем  раскольникам и брал  у  ворот
сребреники.  Противиться  мне  не  время,  однако  же минутами горестно  сие
чувствовал; но  делал ради  того,  дабы не перерядить попадью в дьячихи, ибо
после  бывшего со мною и сие возможно.  Был я у городничего: он все со  мною
бывшее  знает и весьма  меня на речах  сожалел, а что там на сердце,  про то
Богу известно. Но что поистине  достойно смеха, то  это выходка нашей модной
чиновницы  Бизюкиной. "Правда ли,  - спросила  она меня, - что вы донесли на
поляков?  Как  это низко. Вы после этого теперь не  что иное,  как ябедник и
доносчик. Сколько вам за это заплатили?" А я ей на это отвечал: "А вы не что
иное, как дура, и к тому еще неоплатная".
     1-го  января  1850 года. Год  прошел  тихо  и  смиренно.  Схоронил  мою
благотворительницу Марфу Андревну Плодомасову. Скончалась,  пережив  пятерых
венценосцев: Елизавету, Петра, Екатерину,  Павла  и Александра, и с двумя из
них  танцевала на собраниях.  Ждал неприятностей  от  Бизюкинши,  которая со
связями  и могла потщиться  пострекать меня чрез  губернию, да  все обошлось
прекрасно: мы,  русские,  сколь  ни яровиты порой, но, видно,  незлопамятны,
может потому, что за нас  и заступиться некому.  В будущем году думаю начать
пристройку,  ибо вдался в  некоторую слабость: полюбил преферансовую  игру и
начал  со  скуки  курить,  а  от  сего  траты.  Курил  спервоначала  шутя  у
городничего, а ныне и дома всею этою сбруей обзавелся. Надо бы и бросить.
     1850 год. Надо бросить. Нет, братик, не бросишь. Так привык курить, что
не  могу оставить. Решил  слабость сию не искоренять,  а за нее взять к себе
какого-нибудь   бездомного   сиротку  и  воспитать.   На  попадью,   Наталью
Николаевну,  плоха надежда:  даст  намек,  что будто  есть у  нее что-то, но
выйдет сие всякий раз подобно первому апреля.
     1-го января 1857 года. Совсем не узнаю себя.  Семь лет и строки сюда не
вписал.  Житие  мое  странное,  зане житие  мое  стало  сытое и  привольное.
Перечитывал  все   со  дня  преподобия  своего  здесь  написанное.  Достойно
замечания, сколь я стал иначе ко всему относиться  за сии годы. Сам не воюю,
никого  не  беспокою  и  себе никакого беспокойства не  вижу. "Укатали сивку
крутые горки", и против рожна прати более не охота.
     20-го  февраля.  Благородное дворянство избрало  нам нового исправника,
друга моего, поляка, на  коего я доносил  во  дни моей молодой строптивости,
пана Чемерницкого.  Он женился на русской  нашей богатой  вдове  и  учинился
нашим помещиком, а ныне  и  исправником.  В господине Чемерницком непременно
буду иметь врага и, вероятно, наидосадливейшего.
     7-го  апреля. Приехал новый исправник, пан Чемерницкий, сам мне и визит
сделал. О старой ссоре моей за "много ли это" и помина не делает.
     20-го  мая.  Впервые  читал  у  исправника  заграничную  русскую газету
"Колокол" господина Искандера. Речь бойкая  и весьма штилистическая,  но  по
непривычке к смелости - дико.
     2-го июня. Вчера, на день ангела своего, справлял  пир.  Думал  сделать
сие  скромненько, по моему  достоянию, но  Чемерницкий  утром прислал  целую
корзину вина, и сластей, и рому, а вечером ко мне понагрянули  и Чемерницкий
и  новый  городничий  Порохонцев.  Это  весьма добрый  мужик.  Он,  подпивши
зело-зело, стал вдруг меня с Чемерницким мирить за старое,  и я помирился, и
просил извинения,  и много раз  с ним поцеловался. Не знаю, к чему мне  было
сие делать, если  бы сам не был тоже в подпитии? Сегодня утром выражал о сем
мирителю  Порохонцеву  большое  сожаление,  но  он  сказал,  что  по-ихнему,
по-полковому, не надо  о  том  жалеть,  когда, подпивши,  целуешься, ибо это
всегда  лучше,  чем выпив да подерешься.  Все это так,  но все-таки досадно.
Служивши сегодня  у  головы  молебен,  сам  себя  поткал в  нос  кропилом  и
назидательно сказал себе: "Не пей, поп, вина".
     23-го  августа. Читал  "Записки" госпожи Дашковой  и о Павле Петровиче;
все заграничного издания. Очень все любопытно. С мнениями Дашковой во многом
согласен,  кроме   что  о  Петре,  -  о  нем  думаю  иначе.  Однако  спасибо
Чемерницкому, что рассевает этими редкими книгами мою сильную скуку.
     9-го  сентября.  Размолвился  с  Чемерницким  на  свадьбе  Порохонцева.
Дерзкий этот поляк, глумяся, начал расспрашивать бесхитростного Захарию, что
значит,  что  у нас при  венчании  поют:  "живота  просише  у тебе"? И начал
перекор: о каком здесь животе идет речь? Я же вмешался и сказал,  что он сие
поймет, если ему когда-нибудь под виселицей петлю наденут.
     20-го декабря. Я в  крайнем недоумении. Дьячиха, по маломыслию, послала
своему сыну по почте рублевую  ассигнацию в простом конверте, но конверт сей
на почте подпечатали и, открыв преступление вдовы, посылку ее конфисковали и
подвергли ее штрафу. Что на почте письма подпечатывают и читают - сие никому
не новость; но как же это  рублевую  ассигнацию вдовицы ловят,  а "Колокол",
который  я  беру  у  исправника,  не  ловят? Что  это  такое:  простота  или
воровство?
     20-го октября. Вместо скончавшегося дьякона нашего, смиренного Прохора,
прибыл  из губернии новый дьякон, Ахилла Десницын. Сей всех нас больше, всех
нас толще, и с такою физиономией и  с  такою фигурой, что  нельзя,  глядя на
него,  не удивляться силе  природной  произрастительности.  Голос  он  имеет
весьма добрый,  нрава  весьма веселого и на  первый раз  показался мне будто
очень  почтителен.  Но  наипаче  всего   этот  человек  нравится  мне  своим
добродушием. Предъявлял мне  копию со своего  семинарского аттестата, в коей
написано: "поведения хорошего, но удобоносителен". "А что сие обозначает?" -
спросил я. "Это  совершенные пустяки,  -  объяснил он,  - это больше не что,
как, будучи в горячечной болезни в семинарском госпитале, я проносил больным
богословам водку". И сие, мол, изрядно.
     9-го декабря. Получил камилавку и крест св. Анны. По чьему бы, мнилось,
ходатайству?  А все  сие  по  засвидетельствованию  милостивца  моего,  пана
Чемерницкого, о моей рачительности по благочинию.
     7-го  марта  1858 года.  Исход Израилев  был:  поехали  в  Питер Россию
направлять  на  все  доброе все  друзья  мои  -  и  губернатор,  и его  оный
правитель,  да  и нашего Чемерницкого за  собой на изрядное место  потянули.
Однако мне его даже искренно  жаль стало, что от нас уехал.  Скука будто еще
более.
     1-го декабря. По указанию  дьячка Сергея заметил, что наш новый  дьякон
Ахилла несколько малодушник: он многих приходящих из деревень богомольцев из
ложного честолюбия благословляет потаенно иерейским благословением и при сем
еще как-то  поддерживает левою рукой правый рукав рясы.  Сказал ему, дабы он
сего отнюдь себе вперед не дозволял.
     18-го  июля  1859  года.  Дьякон  Ахилла  опять  замечен  в   том,  что
благословляет. Дабы уменьшить его подобие  со священником,  я отобрал у него
палку, которую он даже и права носить по своему  чину не имеет.  Перенес все
сие благопокорно и тем меня ужасно смягчил.
     15-го августа. Пировали у городничего, и на сем  пиру чуть не произошел
скандал, опять  по поводу спора  об уме,  и напомнило мне это  старый  спор,
которому  в  молодости  моей  когда-то я  смеялся.  Дьякон  Ахилла  и лекарь
сразились  в  споре  обо мне:  лекарь отвергал мой ум, а дьякон  - возносил.
Тогда  на их шум, и  особливо на крик  лекаря, вошли  мы, и я с  прочими,  и
застали,  что лекарь  сидит  на  верху  шкафа  и  отчаянно  болтает  ногами,
производя стук,  а Ахилла в спокойнейшем виде сидит посреди комнаты в кресле
и  говорит: "Не снимайте его, пожалуйста, это я его яко на водах повесих  за
его сопротивление". Удерживая свой смех, я достаточно дьякона за его шалость
пощунял и сказал, что сила не доказательство. А он за сие мне  поклонился и,
отнесясь к лекарю, добавил: "А, что  такое? Небось сам теперь видишь, что он
министр юстиции". Предивно, что этот казаковатый дьякон как бы провидит, что
я его смертельно люблю - сам за что не ведая, и он тоже меня  любит,  отчета
себе в сем не отдавая.
     25-го  августа.  Какая  огромная  радость! Ксендзы  по  Литве  учредили
общества трезвости:  они проповедуют против пьянства, и пьянство престает, и
народ остепеняется, и  откупщики-кровопийцы  лопаются. Ах, как бы хотелось в
сем роде проповедничать!
     5-го  сентября. В  некоторых  православных обществах  заведено  то  же.
Боюсь, не утерплю  и скажу  слово! Говорил бы по мысли Кирилла Белозерского,
како:  "крестьяне ся  пропивают, а души  гибнут". Но как  проповедовать  без
цензуры  не  смею, то хочу интригой учредить у себя общество трезвости.  Что
делать,  за неволю и  патеру  Игнатию Лойоле следовать станешь, когда прямою
дорогой ходу нет.
     1-го октября.  Составили  проект нашему обществу, но  утверждения оному
еще  нет,   а  зато   пишут,  что  винный  откупщик  жаловался  министру  на
проповедников, что они не допускают народ  пить. Ах ты, дерзкая каналья! Еще
жаловаться смеет, да еще и министру!..
     20-го  октября. Бешеная  весть! Газеты  сообщают, что в июле  сего года
откупщики жаловались министру  внутренних дел  на  православных священников,
удерживающих народ  от  пьянства,  и  господин  министр  передал эту  жалобу
обер-прокурору  святейшего   синода,  который  отвечал,   что   "св.   синод
благословляет  священнослужителей ревностно  содействовать  возникновению  в
некоторых  городских и сельских  сословиях  благой решимости  воздержания от
употребления вина". Но  откупщики не унялись и снова просили  отменить  указ
святейшего синода,  ибо,  при содействии его, общества трезвости  разведутся
повсеместно.  Тогда  министр  финансов   сообщил   будто  бы  обер-прокурору
святейшего  синода, что совершенное запрещение  горячего  вина,  посредством
сильно действующих на умы простого  народа  религиозных угроз  и  клятвенных
обещаний, не должно быть допускаемо, как противное не  только общему понятию
о пользе умеренного употребления вина, но и тем постановлениям, на основании
которых правительство отдало питейные  сборы  в откупное  содержание. Затем,
сказывают,  сделано  распоряжение,  чтобы  приговоры  городских  и  сельских
обществ  о воздержании  уничтожить  и впредь  городских собраний  и сельских
сходок для сей цели нигде не допускать. Пей, бедный народ, и распивайся!
     5-го  ноября.  В  день  святых  и  небесных сил воеводы и  архистратига
Михаила прислан мне пребольшущий  нос, дабы не  токмо об учреждении общества
трезвости  не злоумышлял, но  и  проповедовать о сем не смел,  имея в виду и
сие, и оное, и всякое, и овакое, опричь единой пользы человеческой... Да  не
полно  ли мне, наконец, все  это писать? Довольно с