ра Васильевна стояла здесь у небольшого стола, и когда вошли
     Водопьянов и Подозеров, она держала в руках рюмку вина.
     - Господа! у меня прошу пить и есть,  потому  что,  как  это,  Светозар
Владенович, пел ваш Испанский Дворянин: "Вино на радость нам  дано".  Андрей
Иваныч и вы, Водопьянов, выпейте пред ужином - вы будете интереснее.
     - Я не могу, я уже все свое выпил, - отвечал Водопьянов.
     - Когда же это вы выпили, что этого никто не видал?
     - Семь лет тому назад.
     - Все  лжет  сей  дивный  человек,  -  отвечала  Бодростина  и,  окинув
внимательным взглядом вошедшего в  это  время  Горданова,  продолжала:  -  я
уверена, Водопьянов, что  это  вам  ваш  Распайль  запрещает.  Ему  Распайль
запрещает  все,  кроме  камфоры,  -   он   ест   камфору,   курит   камфору,
ароматизируется камфорой.
     - Прекрасный, чистый запах, - молвил Водопьянов.
     - Поздравляю вас с ним и сажусь от вас подальше. А где же Лариса
     Платоновна?
     - Они изволили велеть сказать, что нездоровы и  к  столу  не  будут,  -
ответил дворецкий.
     - Все это виноват  этот  Светозар!  Он  всех  напугал  своим  Испанским
Дворянином. Подозеров, вы слышали его рассказ?
     - Нет, не слыхал.
     - Ну да; вы к нам  попали  на  финал,  а  впрочем,  ведь  рассказ,  мне
кажется, ничем не кончен, или он, как  все,  как  сам  Водопьянов,  вечен  и
бесконечен. Лета выбила табакерку и засыпала нам  глаза,  а  дальше  что  же
было, я желаю знать это, Светозар Владенович?
     - Она спрыгнула с окна.
     - С третьего этажа?
     - Да.
     - Но кто же ей кричал: "Я здесь"?
     - Испанский Дворянин.
     - Кто ж это знает?
     - Она.
     - Она разве осталась жива?
     - Нет, иль то есть...
     - То есть она жива, но умерла. Это прекрасно. Но кто  же  видел  вашего
Испанского Дворянина?
     - Все видели: он веялся в тумане над убитой Летой, и было следствие.
     - И что же оказалось?
     - Ничего.
     - Je vous fais mon compliment {Поздравляю  вас  (фр.).}.  Вы,  Светозар
Владенович, неподражаемы!  Вообразите  себе,  -  добавила  она,  обратясь  к
Подозерову: - целый битый час  рассказывал  какую-то  историю  или  бред,  и
только для того, чтобы  в  конце  концов  сказать  "ничего".  Очаровательный
Светозар Владенович, я пью  за  ваше  здоровье  и  за  вечную  жизнь  вашего
Дворянина. Но Боже! Что такое значит? чего вы вдруг так  побледнели,  Андрей
Иванович?
     - Я побледнел? - переспросил Подозеров. - Не знаю, быть  может,  я  еще
немножко слаб после болезни...  Я,  впрочем,  все  слышал,  что  говорили...
какая-то женщина упала...
     - Бросилась с третьего этажа!
     - Да, это мне напоминает немножко... кончину...
     - Другой прекрасной женщины, конечно?
     - Да, именно прекрасной, но... которую  я  мало  знал,  ко  всегдашнему
моему прискорбию, - так умерла моя мать, когда мне был один год от роду.
     Бодростина выразила большое сожаление, что она, не зная семейной  тайны
гостя, упомянула о случае, который навел его на печальные воспоминания.
     - Но, впрочем, - продолжала она, - я поспешу  успокоить  вас  хоть  тем
способом, к которому прибег один известный испанский же  проповедник,  когда
слишком растрогал своих слушателей. Он сказал им: "Не плачьте,  милые,  ведь
это было давно, а может быть, это было и не так, а может быть...  даже,  что
этого и совсем не было". Вспомните одно, что ведь  эту  историю  рассказывал
нам Светозар Владенович, а его  рассказы,  при  несомненной  правдивости  их
автора, сплошь и рядом бывают подбиты... ветром. Притом  здесь  есть  имена,
которые вам, я думаю, даже и незнакомы, - и Бодростина  назвала  в  точности
всех  лиц  водопьяновского  рассказа  и  в  коротких  словах   привела   все
повествование Сумасшедшего Бедуина.
     - Ничего, кажется, не пропустила? - обратилась она затем  к  Водопьнову
и, получив от него утвердительный ответ, добавила: - вот  вы  приезжайте  ко
мне почаще; я у вас буду учиться духов  вызывать,  а  вы  у  меня  поучитесь
коротко рассказывать. Впрочем,  a  propos  {Кстати  (фр.).},  ведь  сказание
повествует, что эта бесплотная и непостижимая Лета умерла бездетною.
     - Я этого не говорил, - отвечал Водопьянов.
     - Как же? Разве у нее были дети, или хоть по крайней мере одно дитя?
     - Может быть, может быть, и были.
     - Так что же вы этого не говорите?
     - А!.. да!.. Понял: Труссо говорит,  что  эпилепсия  -  болезнь  весьма
распространенная, что нет почти  ни  одного  человека,  который  бы  не  был
подвержен  некоторым  ее  припадкам,  в  известной  степени,  разумеется;  в
известной степени... Сюда  относится  внезапная  забывчивость  и  прочее,  и
прочее... Разумеется, это падучая  болезнь  настолько  же,  насколько  кошка
родня льву, но однако...
     - Но, однако, Светозар Владенович, довольно, мы поняли, что  вы  хотите
сказать: на вас нашло беспамятство.
     - Именно: у Летушки был сын.
     - От ее брака с красавцем Поталеевым?
     - Конечно.
     - Но что было у господ Поталеевых, то пусть там и останется, и  это  ни
до кого из здесь присутствующих не касается... Андрей Иванович, чего  же  вы
опять все бледнеете?
     - Я попросил бы позволения встать: я слаб еще; но впрочем... виноват, я
оправлюсь. Позвольте мне рюмку вина! - обратился он к Водопьянову.
     - Хересу?
     - Да.
     - Да; вы его пейте, - это ваше вино!
     - А чтобы перейти от чудесного к тому, что  веселей  и  более  способно
всех занять, рассудим вашу Лету, - молвила Водопьянову Бодростина, и  затем,
относясь ко всей компании, сказала: - Господа! какое ваше мнение:  по-моему,
этот Испанский Дворянин - буфон и забулдыга старого университетского закала,
когда думали, что хороший человек непременно должен быть и хороший  пьяница;
а его Лета просто дура, и  притом  еще  неестественная  дура.  Ваше  мнение,
Подозеров, первое желаю знать?
     - Я промолчу.
     - И это вам разрешаю. Я очень рада, что вино вас, кажется, согрело;  вы
закраснелись.
     Подозеров даже был теперь совсем красен, но в  этой  комнате  было  все
красновато и потому его краснота сильно не выделялась.
     - По-моему, - продолжала Бодростина, - самое типичное, верное  и  самое
понятное мне лицо во всем этом рассказе - старик Поталеев. В нем нет  ничего
натянуто-выспренного и  болезненно-мистического,  это  человек  с  плотью  и
кровью, со страстями и... некрасив немножко, так что даже бабы его пугались.
Но эта Летушка все-таки глупа;  многие  бы  позавидовали  ее  счастию,  хотя
ненадолго, но...
     -  Что  ж  вам  так  нравится?  Неужто  безобразие?  -  спросил,  чтобы
поддержать разговор, Висленев.
     - Ах, Боже мой, а что мужчинам нравится в какой-нибудь Коре, которой  я
не имела чести видеть, но о которой имею понятие по тургеневскому "Дыму". Он
интереснее: в нем есть и безобразие, и характер.
     Гости промолчали.
     - Интересно врачу заставить говорить немого от рождения, еще интереснее
женщине  слышать  язык  страсти  в  устах;  которые  весь  век  боялись   их
произносить.
     Глафире опять никто не ответил, и она, хлебнув вина, продолжала сама:
     - Признаюсь, я бы хотела видеть  рыдающего  от  страсти...  отшельника,
монаха, настоящего монаха... И как бы  он  после,  бедняжка,  ревновал.  Эй,
человек! подайте мне еще немножко рыбы. Однажды я смутила  схимника:  был  в
Киеве такой старик, лет неизвестных, мохом  весь  оброс  и  на  груди  носил
вериги, я пошла к нему на исповедь и насказала ему таких грехов, что он...
     - Влюбился в вас?
     - Нет; только просил: "умилосердися, уйди!" Благодарю, подайте вон  еще
Висленеву, он, вижу, хочет кушать, - докончила  она  обращением  к  старому,
седому лакею, державшему пред  ней  массивное  блюдо  с  приготовленною  под
майонезом рыбой.
     - Подозеров! Ведь мы с вами, кажется, пили когда-то на брудершафт?
     - Никогда.
     - Так я пью теперь.
     И с этим она чокнулась бокал о бокал с Подозеровым и, положив  руку  на
его руку, заставила и его выпить все вино до дна.
     Висленева скрючило.
     - Да; новый мой камрад, - продолжала  Бодростина,  -  пожелаем  счастия
честным мужчинам и умным женщинам. Да соединятся эти редкости жизни и да  не
мешаются с тем, что им не к  масти.  Ум  дает  жизнь  всему,  и  поцелую,  и
объятьям... дурочка даже не поцелует так, как умная.
     - Глафира Васильевна! - перебил ее Подозеров. - То дело,  о  котором  я
сказал... теперь мне некогда уже о нем лично  говорить.  Я  болен  и  должен
раньше лечь в постель... но вот в чем это заключается. - Он вынул из кармана
конверт с почтовым штемпелем и с разорванными печатями и сказал: - Я  просил
бы вас выйти на минуту и прочесть это письмо.
     - Я это для тебя сделаю, - отвечала, вставая, Бодростина. - Но что  это
такое? - добавила она, остановясь в дверях: - я вижу, что фонарик у  меня  в
кабинете гаснет, а  я  после  рассказов  Водопьянова  боюсь  одна  ходить  в
полутьме. Висленев! возьмите лампу и посветите мне.
     Иосаф Платонович вскочил и побежал за нею с лампой.
     Горданов воспользовался временем, когда он остался один с Подозеровым и
Водопьяновым.
     - Вы, конечно, знаете, чем должно кончиться то, что произошло два  часа
тому назад между нами? - спросил он,  уставясь  глазами  в  вертевшего  свою
тарелку Подозерова.
     - Я знаю, чем такие вещи кончаются между честными  людьми,  но  чем  их
кончают люди бесчестные, - того не знаю, - отвечал Подозеров.
     - Кого вы можете прислать ко мне завтра?
     - Завтра? Майора Форова.
     - Прекрасно: у меня секундант Висленев.
     - Это не мое дело, - отвечал Подозеров и, встав, отвернулся  к  первому
попавшемуся в глаза портрету.
     В это время в отдаленном кабинете Бодростиной раздался звон разбившейся
лампы и послышался раскат беспечнейшего смеха Глафиры  Васильевны.  Горданов
вскочил и побежал на этот шум.
     Подозеров  только  оборотился  и  из  глаза  в  глаз   переглянулся   с
Водопьяновым.
     - Место значит много; очень много, много! Что в другом  случае  ничего,
то здесь небезопасно, - проговорил Водопьянов.
     - Скажите мне, зачем же вы здесь, в этих стенах, и при всех этих  людях
рассказали историю моей бедной матери?
     - Вашей матери? Ах, да, да... я теперь вижу... я вижу: у вас есть с ней
сходство и... еще больше с ним.
     - Валентина была моя мать, и я люблю того, кого она любила, хотя он  не
был мой отец; но мне все говорили, что я даже похож на того, кого вы назвали
студентом Спиридоновым. Благодарю,  что  вы,  по  крайней  мере,  переменили
имена.
     Водопьянов с неожиданною важностью кивнул ему головой и отвечал: - "да;
мы это рассмотрим; - вы будьте покойны, рассмотрим". Так говорил долго  тот,
кого я назвал Поталеевым. Он умер... он приходил ко мне раз... таким  черным
зверем... Первый раз он пришел ко мне в сумерки... и плакал, и  стонал...  Я
одобряю, что вы отдали его состоянье его родным...  большим  дворянам...  Им
много нужно... Да вон видите... по стенам...  сколько  их...  Вон  старушка,
зачем у нее два носа... у нее было две совести...
     И Водопьянов понес околесицу, в которой все-таки опять были  свои,  все
связывающие штрихи.
     Между тем, что же такое произошло в кабинете Глафиры Васильевны, откуда
так долго нет никого и никаких вестей?


        Глава восьмая
        Не краснеющие

     Глафира Васильевна в сопровождении Висленева скорою походкой прошла две
гостиных, библиотеку, наугольную и вступила в свой кабинет.  Здесь  Висленев
поставил лампу и, не отнимая от нее своей руки,  стал  у  стола.  Бодростина
стояла спиной к нему, но, однако, так, что он не мог ничего видеть в листке,
который она пред собою развернула. Это было письмо из Петербурга, и вот  что
в  нем  было  написано,  гадостным  каракульным  почерком,   со   множеством
чернильных пятен, помарок и недописок:
     "Господин Подозеров! Я  убедилась,  что  хотя  вы  держитесь  принципов
неодобрительных   и   патриот,   и   низкопоклонничаете   пред   московскими
ретроградами, но в действительности вы человек  и,  как  я  убедилась,  даже
честнее многих абсолютно честных, у которых одно  на  словах,  а  другое  на
деле, потому я с вами хочу быть откровенна. Я пишу вам о страшной  подлости,
которая должна быть доведена до Бодростиной.  Мерзавец  Кишенский,  который,
как  вы  знаете,  ужасный  подлец  и  его,  надеюсь,  вам  не   надо   много
рекомендовать,  и  Алинка,  которая  женила  на  себе  эту  зеленую  лошадь,
господина Висленева, устроили страшную подлость:  Кишенский,  познакомясь  с
Бодростиным у какого-то жида-банкира, сделал такую подлую вещь: он вовлекает
Бодростина в компанию по водоснабжению городов особенным  способом,  который
есть не что иное, как отвратительнейшее мошенничество и подлость. Делом этим
орудует какой-то страшный мошенник и плут, обобравший уже здесь и  в  Москве
не одного человека, что и можно доказать. С ним в стачке  полька  Казимирка,
которую вы должны знать, и Бодростина ее тоже знает..."
     - Ox, ox! - сказала,  пятясь  назад  и  покрываясь  румянцем  восторга,
Бодростина.
     - Что? верно, какие-нибудь неприятные известия? - спросил ее  участливо
Висленев.
     - Боюсь в обморок  упасть,  -  ответила  шутя  Глафира,  чувствуя,  что
Висленев робко и нерешительно берет ее за талию и поддерживает. -  "Держи  ж
меня, я вырваться не смею!"  -  добавила  она,  смеясь,  известный  стих  из
Дон-Жуана.
     И с этим Глафира, оставаясь на руке Иосафа Платоновича, дочитала:

     - "Эта Казимира теперь княгиня Вахтерминская. Она считается красавицей,
хотя я этого не нахожу: сарматская, смазливая  рожица  и  телеса,  и  ничего
больше, но она ловка как бес и готова для своей прибыли на всякие  подлости.
Муж ей давал много денег, но теперь он банкрот:  одна  француженка  обобрала
его как липку, и Казимира приехала теперь назад  в  Россию  поправлять  свои
делишки. У нее  теперь  есть  bien  aime  {Возлюбленный  (фр.).},  что  всем
известно, - поляк-скрипач, который играет и будет  давать  концерты,  потому
полякам все дозволяют, но он совершенно бедный и  потому  она  забрала  себе
Бодростина с первой же встречи  у  Кишенского  и  Висленевой  жены,  которая
Бодростиной терпеть  не  может.  Я  же,  хотя  тоже  была  против  принципов
Бодростиной,  когда  она  выходила  замуж,  но  как  теперь  это   все   уже
переменилось и все наши, кроме Ванскок, выходят за разных мужей замуж, то  я
более против Глафиры Бодростиной ничего не имею, и вы  ей  это  скажите;  но
писать ей сама не хочу, потому что не знаю ее адреса, и как она на меня  зла
и знает мою руку, то может не распечатать, а вы как служите, то я  пишу  вам
по роду  вашей  службы.  -  Предупредите  Глафиру,  что  ей  грозит  большая
опасность, что муж ее очень легко может потерять все, и она будет ни с  чем,
- я это знаю наверное, потому что немножко понимаю по-польски и  подслушала,
как  Казимира  сказала  это  своему  bien  aime,  что  она  этого  господина
Бодростина разорит, и они это исполняют, потому что  этот  bien  aime  самый
главный зачинщик в этом деле водоснабжения, но все они, Кишенский и  Алинка,
и Казимира, всех нас от себя отсунули и делают все  страшные  подлости  одни
сами, все только жиды да поляки, которым в России  лафа.  Больше  ничего  не
остается, как всю эту мерзость разоблачить и пропечатать, над чем и я и  еще
многие думаем скоро работать и издать в виде большого романа или  драмы,  но
только нужны деньги и осторожность, потому что Ванскок  сильно  вооружается,
чтобы не выдавать никого.
     Остаюсь готова к услугам известная вам Ципри-Кипри".
     "Р. S. Можете спросить Данку, которая знает, что я пишу вам это письмо:
она очень честная госпожа и все знает,  -  вы  ее  помните:  белая  и  очень
красивая барыня в русском вкусе,  потому  что  план  Кишенского  прежде  был
рассчитан на нее, но Казимира все это перестроила самыми  пошлыми  польскими
интригами. Данка ничего не скроет и все скажет".
     "Еще Р. S. Сейчас ко мне пришла  Ванскок  и  сообщила  свежую  новость.
Бодростин ничего не знает, что под его руку пишут уже большие векселя по его
доверенности.  Пускай  жена  его  едет  сейчас  сюда  накрыть  эту  страшную
подлость, а если что нужно разведать и сообщить, то я могу, но на это нужны,
разумеется, средства, по крайней мере рублей пятьдесят или семьдесят пять, и
чтобы этого не знала Ванскок".

     Этим  и  оканчивалось  знаменательное  письмо  гражданки   Ципри-Кипри.
Бодростина, свернув листок и суя его в  карман,  толкнулась  рукой  об  руку
Висленева и вспомнила, что она еще до сих пор некоторым образом находится  в
его объятиях.
     Занятая тем, что сейчас прочитала, она бесцельно взглянула полуоборотом
лица на Висленева и остановилась; взгляд ее вдруг сверкнул и заискрился.
     "Это прекрасно! - мелькнуло в ее голове. - Какая блестящая мысль! Какое
великое счастие! О, никто,  никто  на  свете,  ни  один  мудрец  и  ни  один
доброжелатель  не  мог  бы  мне  оказать  такой  неоцененной  услуги,  какую
оказывают Кишенский и княгиня Казимира!.. Теперь я снова я, -  я  спасена  и
госпожа положения... Да!"
     - Да! - произнесла она вслух, продолжая в уме свой план и под  влиянием
дум пристально глядя в глаза Висленеву, который смешался и залепетал  что-то
вроде упрека.
     - Ну, ну, да, да!  -  повторяла  с  расстановками,  держась  за  голову
Бодростина и, с этим бросясь на отоман, разразилась неудержимым истерическим
хохотом.
     Увлеченный ею в этом движении,  Висленев  задел  рукой  за  лампу  и  в
комнате настала тьма, а черепки стекла  зазвенели  по  полу.  На  эту  сцену
явился Горданов:  он  застал  Бодростину,  весело  смеющуюся,  на  диване  и
Висленева, собирающего по полу черепки лампы.
     - Что такое здесь у вас случилось?
     - Это все он, все он! - отвечала сквозь смех Бодростина,  показывая  на
Висленева.
     - Я!.. я! При чем здесь я? - вскочил Иосаф Платонович.
     - Вы?.. вы ни при чем! Идите в мою уборную и  принесите  оттуда  лампу!
Иосаф Платонович побежал исполнить приказание.
     - Что это такое было у  вас  с  Подозеровым?  -  спросила  у  Горданова
Глафира, став пред ним, как только вышел за двери Висленев.
     - Ровно ничего.
     - Неправда, я кой-что слышала: у вас будет дуэль.
     - Отнюдь нет.
     - Отнюдь нет! Ага!
     Висленев появился с  лампой  и  вдвоем  с  Гордановым  стал  исправлять
нарушенный на столе порядок, а Глафира Васильевна, не теряя минуты, вошла  к
себе в комнату и, достав из туалетного ящика две радужные ассигнации, подала
их горничной, с приказанием отправить эти деньги  завтра  в  Петербург,  без
всякого письма, по адресу, который Бодростина  наскоро  выписала  из  письма
Ципри-Кипри.
     - Затем, послушай, Настя, - добавила она, остановив  девушку.  -  Ты  в
черном платье... это хорошо... Ночь очень темна?
     - Не видно зги, сударыня, и тучится-с.
     - Прекрасно, - сходи, пожалуйста, на мельницу... и...  Ты  знаешь,  как
пускают шлюз? Это легко.
     - Попробую-с.
     - Возьмись рукой за ручку на валу и поверни. Это совсем  не  трудно,  и
упусти заслонку по реке; или забрось ее в крапиву, а потом беги  домой  чрез
березник... Понимаешь?
     - Все будет сделано-с.
     - И это нужно скоро.
     - Сию же минуту иду-с.
     - Беги, и платья черного нигде не поднимай,  чтобы  не  сверкали  белые
юбки.
     - Сударыня, ужели первый раз ходить?
     - Ну да, иди же и все сделай.
     И Бодростина из этой комнаты перешла к запертым дверям Ларисы.
     - Прости меня, chere Глафира; я очень разнемоглась и была  не  в  силах
выйти к столу, - начала Лариса, открыв дверь Глафире Васильевне.
     - Все знаю, знаю; но надо быть девушкой, а не ребенком:  ты  понимаешь,
что может случиться?
     - Дуэль?
     - А конечно!
     - Но, Боже, что я могу сделать?
     - Прежде всего не ломать руки, а обтереть лицо водой и выйти. Одно твое
появление его немно