ю  дачу  его  хозяин
поставил.
     - А любили его, -  спрашиваю,  -  ваши  ребята-то?  Бондарь  подумал  и
сказал:
     - Ничего будто.
     - Ведь он добрый.
     - Да, он худа не делал. Рассказывать,  бывало,  когда  что  зачнет  про
Филарета Милостивого либо про другое что, то все на  доброту  сворачивает  и
против богачества складно говорит. Ребята его много, которые слушали.
     - И что же: нравилось им?
     - Ничего. Тоже другой раз и смешно сделает.
     - А что же бывает смешно?
     - А вот, например, говорит-говорит про божество, да вдруг - про господ.
Возьмет горсть гороху,  выберет  что  ни  самые  ядреные  гороховины,  да  и
рассажает их по свитке: "Вот это, говорит, самый набольший - король; а  это,
поменьше, - его министры с князьями; а это, еще поменьше, - баре, да  купцы,
да попы толстопузые; а вот это, - на горсть-то показывает, -  это,  говорит,
мы, гречкосеи". Да как этими гречкосеями-то во всех  в  принцев  и  в  попов
толстопузых шарахнет: все и сровняется. Куча станет. Ну,  ребята,  известно,
смеются. Покажи, просят, опять эту комедию.
     - Это  он  так,  известно,  дурашен,  -  подсказал  другой.  Оставалось
молчать.
     - А из каких он будет? Не из комедиантов? - спросил второй бондарь.
     - С чего это вы выдумали?
     - Народ так-то баил. Миронка, что ли, сказывал. Миронка был  маленький,
вертлявый мужик, давно разъезжающий с Александром  Ивановичем.  Он  слыл  за
певца, сказочника и балагура. В самом деле, он иногда выдумывал нелепые утки
и мастерски распускал их между простодушным народом  и  наслаждался  плодами
своей изобретательности. Очевидно было,  что  Василий  Петрович,  сделавшись
загадкою для ребят, рубивших лес, сделался и  предметом  толков,  а  Миронка
воспользовался этим обстоятельством  и  сделал  из  моего  героя  отставного
комедианта.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

     Была масленица. Мы с Настасьей Петровной едва достали билет на вечерний
спектакль. Давали "Эсмеральду", которую ей давно хотелось видеть.  Спектакль
шел очень хорошо и, по русскому театральному обычаю, окончился очень поздно.
Ночь была погожая, и мы с Настасьей Петровной пошли домой пешком. Дорогою  я
заметил, что моя винокурша очень задумчива и часто отвечает невпопад.
     - Что вас так занимает? - спросил я ее.
     - А что?
     - Да вы не слышите, что я вам говорю. Настасья Петровна засмеялась.
     - А как вы думаете: о чем я задумываюсь?
     - Трудно отгадать.
     - Ну, а так, например?
     - Об Эсмеральде.
     - Да, вы почти отгадали; но не сама Эсмеральда меня  занимает,  а  этот
бедный Квазимодо.
     - Вам жаль его?
     - Очень. Вот настоящее несчастие: быть таким человеком, которого нельзя
любить. И жаль его, и хотел бы снять с него горе, да нельзя  этого  сделать.
Это - ужасно! А нельзя, никак нельзя, - продолжала она в раздумье.
     Усевшись за чай, в ожидании возвращения к ужину  Александра  Ивановича,
мы очень долго толковали. Александр Иванович не приходил.
     - Э! Еще слава богу, что в самом деле на свете таких людей не бывает.
     - Каких? Как Квазимодо?
     - Да.
     - А Овцебык?
     Настасья Петровна ударила ладонью по столу и  сначала  рассмеялась,  но
потом как бы застыдилась своего смеха и проговорила тихо:
     - А ведь в самом деле!
     Она придвинула свечку и пристально стала смотреть в  огонь,  прищуривая
слегка свои прекрасные глаза.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     Свиридовы пробыли в Петербурге до лета. Все день за день откладывали за
делами свой отъезд. Они уговорили меня ехать с ними вместе. Вместе мы  ехали
до нашего уездного города. Тут я сел на перекладную и повернул к матушке,  а
они уехали к себе, взяв с меня слово быть  у  них  через  неделю.  Александр
Иванович собирался тотчас же по приезде домой ехать в Жогово, где у него шла
рубка и где резидировал теперь Овцебык, а через неделю обещал быть  дома.  У
нас меня не ожидали и очень мне  обрадовались...  Я  сказал,  что  с  неделю
никуда не выеду; мать вызвала моего двоюродного брата с  женою,  и  начались
разные буколические наслаждения. Так прошло дней десять, а  на  одиннадцатый
или  на  двенадцатый,  на  самой  ранней  зоре,  ко  мне   вошла   несколько
встревоженная моя старушка-няня.
     - Что такое? - спрашиваю ее.
     - От барковских, дружочек, к тебе, - говорит, - прислали.
     Вошел двенадцатилетний мальчик - и, не кланяясь, переложил раза два  из
руки в руку свою шляпенку, откашлялся и сказал:
     - Хозяйка тебе велела, чтоб сичас к ней ехал.
     - Здорова Настасья Петровна? - спрашиваю.
     - Ну, а то что ей.
     - А Александр Иваныч?
     - Хозяина нетути дома, - отвечал мальчик, снова откашливаясь.
     - Где ж хозяин?
     - У Жогови... там, вишь, случай припал.
     Я велел оседлать себе одну из матушкиных пристяжных лошадей и, одевшись
в одну минуту, поехал шибкою рысью в Барков-хутор. Было  только  пять  часов
утра, и дома у нас все еще спали.
     В домике на хуторе, когда я приехал туда, все окна, кроме комнаты детей
и гувернантки, были уже отворены, и в одном окне стояла  Настасья  Петровна,
повязанная большим голубым фуляром. Она растерянно отвечала головою  на  мой
поклон и, пока я привязывал к коновязи лошадь, два раза махнула рукой, чтобы
я шел скорее.
     - Вот напасть-то! - сказала она, встречая меня на самом пороге.
     - Что такое?
     - Александр Иванович третьего дня вечером уехал в Турухтановку, а нынче
в три часа ночи из Жогова, с порубки, вот какую записку прислал с нарочным.
     Она подала мне измятое письмо, которое до того держала в своих руках.

     "Настя! - писал Свиридов. - Пошли сейчас в М.  на  телеге  парой,  чтоб
отдали письмо лекарю и исправнику. Чудак-то твой таки наделал нам дел. Вчера
вечером говорил со мной, а  нынче  перед  полдниками  удавился.  Пошли  кого
поумнее, чтоб купил все в порядке и чтоб гроб везли поскорее.  Не  то  время
теперь,  чтобы  с  такими  делами  возиться.  Пожалуйста,   поторопись,   да
растолкуй, кого пошлешь: как ему  надо  обращаться  с  письмами-то.  Знаешь,
теперь как день дорог, а тут мертвое тело.

                                                   Твой Александр Свиридов".

     Через десять минут я ехал крупной рысью к Жогову.  Виляя  по  различным
проселкам, я очень скоро потерял настоящую дорогу и едва к сумеркам добрался
до жоговского леса, где шла рубка. Лошадь я совершенно измучил и сам изнемог
от продолжительной верховой езды по жару. Въехав на поляну, на которой  была
караульная изба, я увидел Александра Ивановича. Он стоял на крыльце в  одном
жилете и держал в руках счеты. Лицо у него было, по  обыкновению,  спокойно,
но несколько серьезнее обыкновенного.  Перед  ним  стояло  человек  тридцать
мужиков. Они были без шапок, с заткнутыми за  пояса  топорами.  Несколько  в
стороне от них стоял знакомый мне приказчик Орефьич, а  еще  далее  -  кучер
Миронка.
     Тут же стояла пара выпряженных коренастых лошадок Александра Ивановича.
     Миронка подскочил ко мне и, взяв мою лошадь, с веселой улыбкой сказал:
     - Эх, как упарили!
     - Поводи, поводи хорошенько!  -  крикнул  ему  Александр  Иванович,  не
выпуская счет из руки.
     - Так так,  ребята?  -  спросил  он,  обратясь  к  стоявшим  перед  "им
крестьянам.
     - Должно, так, Александра Иваныч, - отозвалось несколько голосов.
     - Ну, и с богом, коли так, - отвечал он крестьянам, протянул  мне  руку
и, долго посмотрев мне в глаза, сказал:
     - Что, брат?
     - Что?
     - Какову штучку-то отколол?
     - Повесился.
     - Да; сказнил себя. Ты от кого узнал? Я рассказал, как было.
     - Умница баба, что спосылала за тобою; я, признаться, и не вздумал.  Да
ты еще-то что знаешь? - понизив голос, опросил Александр Иванович.
     - А еще я ничего не знаю. Разве еще что есть?
     - Как же! Он тут, брат, было такую гармонию изладил, что унеси  ты  мое
горе. Поблагодарил было за хлеб за соль. Да  и  вам  с  Настасьей  Петровной
спасибо: одра этакого мне навязали.
     - Что же такое? - говорю. -  Сказывай  толком!  А  самому  страсть  как
неприятно.
     - Писание, братец, начал толковать на свой салтык, и, скажу тебе, уж не
на честный, а на дурацкий. Про мытаря начал, да про Лазаря убогого,  да  вот
как кому в иглу пролезть можно, а кому нельзя, и свел все на меня.
     - Как же он оборотил на тебя?
     - Как?.. А так, видишь ли, что я в его расчислении "купец -  загребущая
лапа" и гречкосеям надо меня лобанить.
     Дело было понятно.
     - Ну, а что же гречкосеи? - спросил я Александра Ивановича, смотревшего
на меня значительным взглядом.
     - Ребята, известно - ничего.
     - То есть начистоту, что ли, все вывели?
     - Разумеется. Волки! - продолжал Александр Иванович с лукавой усмешкой.
- Все, будто не смысля, ему говорят: "Это, Василий Петрович, ты,  должно,  в
правиле. Мы теперь как отца Петра увидим, тоже его об этом  расспрошаем",  а
мне тут это все больше шутя сказывают и говорят: "Не  в  порядках,  говорят,
все он гуторит". И прямо в глаза при нем его слова повторяют.
     - Ну, что ж дальше?
     - Я было это хотел так и спустить, будто тоже не разумею; ну, а теперь,
как такой грех случился,  призывал  их  нарочно  будто  счеты  поверить,  да
стороною им загвоздку добрую закинул, что эти, мол, речи пустотные, их  надо
из головы выкинуть и про них крепко молчать.
     - А хорошо, как они это соблюдут.
     - Небось соблюдут, со мной не дурачатся.
     Мы вошли в  избу.  На  лавке  у  Александра  Ивановича  лежали  пестрая
казанская кошма  и  красная  сафьяновая  подушка;  стол  был  накрыт  чистой
салфеткой, и на нем весело кипел самовар.
     - Что это ему вздумалось? - проговорил я, усевшись к столику  вместе  с
Свиридовым.
     - Поди ж ты! С большого ума-то ведь чего не  вздумаешь.  Терпеть  я  не
могу этих семинаристов.
     - Третьего дня вы с ним говорили?
     - Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут  рабочие
пришли, водкой я их потчевал, потолковал с  ними,  денег  дал,  кому  вперед
просили; а он тут и улизнул. Утром его  не  было,  а  перед  полден  -  ками
девчонка какая-то пришла к рабочим: "Смотрите, говорит, вот тут  за  поляной
человек какой-то удавился". Пошли ребята, а  он,  сердечный,  уж  очерствел.
Должно, еще с вечера повесился.
     - А больше ничего неприятного не было?
     - Ничегошеньки.
     - Может, ты не сказал ли ему чего?
     - Еще что выдумай!
     - Письма он никакого не оставил?
     - Никакого.
     - В бумагах ты у него не посмотрел?
     - Бумаг у него, кажется, и не было.
     - А все бы посмотреть, пока полиция не приехала.
     - Пожалуй.
     - Что у него сундучок, что ли, был?  -  спросил  Александр  Иванович  у
стряпки.
     - У покойника-то? - сундучок.
     Принесли маленький незапертый сундучок. Открыли его  при  приказчике  и
стряпке. Ничего тут не было, кроме двух перемен белья, засаленных выписок из
сочинений Платона да окровавленного носового платка, завернутого в бумажку.
     - Что это за платок такой? - спросил Александр Иванович.
     - А это как он, покойник, руку тут при хозяйке  порубил,  так  она  ему
своим платочком завязала, - отвечала стряпка. -  Тот  он  самый  и  есть,  -
добавила баба, посмотрев на платок поближе.
     - Ну, вот и все, - проговорил Александр Иванович.
     - Пойдем посмотреть на него.
     - Пойдем.
     Пока Свиридов одевался, я внимательно рассмотрел бумажку, в которой был
завернут платок. Она была совершенно чистая. Я перепустил  листы  Платоновой
книги - нигде ни малейшей записочки; есть только очеркнутые  ногтями  места.
Читаю очеркнутое:
     "Персы и афиняне  потеряли  равновесие,  одни  слишком  распространивши
права монархии, другие - простирая слишком далеко любовь к свободе".
     "Вола не поставляют начальником над волами, а человека. Пусть царствует
гений".
     "Ближайшая к природе власть есть власть сильного".
     "Где бесстыдны старики, там юноши необходимо будут бесстыдны".
     "Невозможно быть отлично добрым и отлично богатым. Почему?  Потому  что
кто приобретает честными  и  нечестными  способами,  тот  приобретает  вдвое
больше  приобретающего  одними  честными  способами,   и   кто   не   делает
пожертвований добру, тот менее расходует, чем тот, кто готов на  благородные
жертвы".
     "Бог есть мера всех вещей, и  мера  совершеннейшая.  Чтобы  уподобиться
богу, надо быть умеренным во всем, даже в желаниях".
     Тут есть на поле слова, слабо написанные каким-то  рыжим  борщом  рукой
Овцебыка. С трудом разбираю: "Васька глупец!  Зачем  ты  не  поп?  Зачем  ты
обрезал крылья у слова  своего?  Не  в  ризе  учитель  -  народу  шут,  себе
поношение, идее - пагубник. Я тать, и что дальше пойду, то больше сворую".
     Я закрыл Овцебыкову книгу.
     Александр Иванович надел свой казакин, и мы пошли на поляну.  С  поляны
повернули вправо и пошли глухим сосновым бором; перешли просеку, от  которой
начиналась рубка, и опять вошли на другую большую поляну. Здесь  стояли  два
большие стога прошлогоднего сена.  Александр  Иванович  остановился  посреди
поляны и, вобрав в грудь воздуха, громко  крикнул:  "Гоп!  гоп!"  Ответа  не
было. Луна ярко освещала поляну и бросала две длинные тени от стогов.
     - Гоп! гоп! - крикнул во второй раз Александр Иванович.
     - Гоп-па! - отвечали справа из леса.
     - Вот где! - сказал мой спутник, и мы пошли вправо. Через десять  минут
Александр Иванович снова крикнул, и ему тотчас отвечали, а вслед за  тем  мы
увидели двух мужиков: старика и молодого парня. Оба  они,  увидя  Свиридова,
сняли шапки и стояли, облокотись на свои длинные палки.
     - Здорово, христиане!
     - Здравствуй, Ликсандра Иваныч!
     - Где покойник-то?
     - Тутотка, Ликсандра Иваныч.
     - Покажите: я не заприметил что-то места.
     - Да вот он.
     - Где?
     - Да вот он!
     Крестьянин усмехнулся и показал вправо.
     В трех шагах от нас висел Овцебык. Он удавился  тоненьким  крестьянским
пояском, привязав его к сучку не выше человеческого  роста.  Колени  у  него
были поджаты и чуть недоставали до земли. Точно он на  коленях  стоял.  Руки
даже у него, по обыкновению, были заложены в карманы свитки. Фигура его  вся
была в тени, а на голову сквозь ветки падал бледный свет  луны.  Бедная  это
голова! Теперь она была уже покойна. Косицы на ней  торчали  так  же  вверх,
бараньими рогами, и помутившиеся, остолбенелые глаза смотрели на луну с  тем
самым выражением, которое остается в глазах  быка,  которого  несколько  раз
ударили обухом по лбу, а потом уже сразу проехали  ножом  по  горлу.  В  них
нельзя было прочесть  предсмертной  мысли  добровольного  мученика.  Они  не
говорили и того, что говорили его платоновские цитаты  и  платок  с  красною
меткою.
     - Вот тебе и все: был человек, как его и не было, - сказал Свиридов.
     - Ему гнить,  а  вам  жить,  батюшка  Ликсандра  Иваныч,  -  проговорил
старичок заискивающим сладеньким голоском.
     Он тоже говорил, что ему гнить, а Александрам Ивановичам жить.
     Душно тут было, в этом темном лесном куточке, избранном  Овцебыком  для
конца своих мучений. А на поляне было так светло и отрадно. Месяц купался  в
лазури небес, а сосны и ели дремали.

     Париж.
     28-го ноября 1862 года.


ПРИМЕЧАНИЯ

     Печатается по собранию сочинений, т. VI, 1890, с исправлением  опечаток
и искажений по "Отечественным запискам", 1863, э 4 (где напечатано впервые),
и по изданию: "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, 1867,
     Дата, поставленная под рассказом ("Париж. 28-го ноября  1862  года")  и
впервые появившаяся в журнальном тексте, сохранилась в  собрании  сочинений,
хотя под другими вещами в этом издании дат нет. Очевидно, Лесков придавал ей
особое значение - не столько самой дате, сколько указанию места, где рассказ
был написан. Возможно, что за этим скрывался  намек  на  пережитую  Лесковым
историю в связи с его статьей о пожарах, послужившей  главной  причиной  его
отъезда за границу (см. в книге Андрея Лескова -  "Жизнь  Николая  Лескова",
М., 1954, главы: "Катастрофа" и "Бегство").
     Журнальный   текст   "Овцебыка"   подвергся   значительной    авторской
переработке при его переиздании в сборнике 1867 года и некоторому сокращению
в собрании сочинений. Так, глава XI, заканчивающаяся словами: "Она (Настасья
Петровна)1  придвинула  свечку  и  пристально  стала  смотреть   на   огонь,
прищуривая слегка свои прекрасные глаза",  имела  в  журнале  и  в  сборнике
следующее продолжение:
     "- Настасья Петровна! - сказал я, взяв ее за руку.
     - Что?
     - А ведь он вас любит.
     Молодая женщина опустила глаза и через  минуту  встала  и  заходила  по
комнате".
     Впоследствии Лесков отказался от  этой  детали  -  вероятно,  чтобы  не
осложнять историю самоубийства мотивом любви.

     ...в иллюстрированном руководстве к зоологии Юлиана  Симашки.  -  Юлиан
Иванович Симашко (1821-1893) - автор ряда трудов по зоологии - в  том  числе
книги: "Русская фауна, или описание  и  изображение  животных,  водящихся  в
России" (СПб., 18561861).

     Когда у Василия Петровича не было сапогов и т. д - ср. в  воспоминаниях
Лескова о П. И. Якушкине (см. в томе X), откуда  взяты  и  некоторые  другие
детали.

     Сейм - приток реки Десны.

     ...о "дилетантизме в  науке".  -  Так  озаглавлено  сочинение  Герцена,
появившееся в "Отечественных записках" 1843 года.

     Стой один перед грозою и т. д. - цитата из "Полтавы" Пушкина: "Тот стой
один перед грозою" и т. д.

     В гостиницах П-ской и Л-ской  пустыни.  -  В  "Отечественных  записках"
названия этих "пустынь" были даны полностью:  Площанской  (в  Севском  уезде
Орловской губернии) и Ливенской (Ливны - уездный город в той же губернии).

     ...в чистом дикеньком платьице. - Дикий цвет - серый.

     Колпик - цапля.

     Орлик - приток Оки.

     Слимак - улитка, слизняк.

     Питра - пьянство.

     ...когда мне были новы  и  т.  д.  -  слова  из  стихотворения  Пушкина
"Демон".

     Стрягнул - стряхнул, бросил.

     ...точно теньеровская картина. - Давид  Теньер  (правильнее  -  Тенирс)
младший - фламандский  художник,  прославившийся  картинами  сельской  жизни
(1610-1694).

     Забобоны - вздор, пустяки.

     ...на цуфусках - пешком (от немецкого "zu Fuss").

     Праздно, весело, богато и т. д. - цитата из сказки Пушкина "Царь Никита
и сорок его дочерей".

     "Под сень струй" - слова Хлестакова в "Ревизоре" Гоголя  (действие  IV,
явление 13).

     "Русь, куда стремишься ты?" - неточная цитата из финала  "Мертвых  душ"
Гоголя: "Русь, куда ж несешься ты? дай ответ"




    Н.С.Лесков.
    Житие одной бабы



     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 1
     Государственное издательство художественной литературы, М.: 1956
     OCR Бычков М.Н.


                                                       Викентию Коротынскому

                       (Из гостомельских воспоминаний)

                                                       Ивушка, ивушка.
                                                       Ракитовый кусток!
                                                       Что же ты, ивушка,
                                                       Не зелена стоишь?
                                                       - Как же мне, ивушке,
                                                       Зеленой быть?
                                                       Срубили ивушку
                                                       Под самый корешок,

                                                              Русская песня.

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  *

I

     Маленький мужичонко был рюминский Костик, а злющий был такой, что упаси
господи! В семье у них была мать Мавра Петровна, Костик этот самый, два  его
младшие брата, Петр и Егор, да сестра Настя. Петровна уж  была-таки  древняя
старуха, да и удушье ее все мучило, а П