шь.
     В лавке он помолился,  взглянув  на  всех  хозяйским  оком,  и  стал  у
конторки. Внешность сосуда была  очищена,  но  внутри  еще  ходила  глубокая
скверна и искала своего очищения.
     Я это видел и теперь перестал бояться. Это  меня  занимало  -  я  хотел
видеть, как он с собою разделается: воздержанием или какой благодатию?
     Часов в десять он стал больно нудиться, все ждал и высматривал  соседа,
чтобы идти втроем чай пить, - троим собирают на целый пятак  дешевле.  Сосед
не вышел: помер скорописною смертью.
     Дядя перекрестился и сказал:
     - Все помрем.
     Это его не смутило, несмотря на то, что они сорок лет вместе  ходили  в
Новотроицкий чай пить.
     Мы позвали  соседа  с  другой  стороны  и  не  раз  сходили,  того-сего
отведали, но все н_а_трезво. Весь день я просидел и проходил с ним, а  перед
вечером дядя послал взять коляску ко Всепетой.
     Там его тоже знали и встретили с таким же почетом, как у "Яра".
     - Хочу пасть перед Всепетой и о грехах поплакать.  А  это,  рекомендую,
мой племяш, сестры сын.
     - Пожалуйте, - говорят инокини, - пожалуйте, от кого же  Всепетой,  как
не от вас, и покаянье принять, - всегда ее обители благодели. Теперь  к  ней
самое расположение... всенощная.
     - Пусть кончится, - я люблю без людей, и чтоб  мне  благодатный  сумрак
сделать.
     Ему сделали сумрак; погасили все, кроме одной или двух лампад и большой
глубокой лампады с зеленым стаканом перед самою Всепетою.
     Дядя не упал, а рухнул  на  колени,  потом  ударил  лбом  об  пол  ниц,
всхлипнул и точно замер.
     Я и две инокини селя в темном углу за дверью. Шла  долгая  пауза.  Дядя
все лежал, не подавая ни гласа, ни послушания. Мне казалось,  что  он  будто
уснул, и я даже сообщил об этом монахиням. Опытная сестра подумала, покачала
головою и, возжегши тоненькую свечечку, зажала ее в горсть  и  тихо-тихонько
направилась к кающемуся. Тихо обойдя его  на  цыпочках,  она  возмутилась  и
шепнула:
     - Действует... и с оборотом.
     - Почему вы замечаете?
     Она пригнулась, дав знак и мне сделать то же, и сказала:
     - Смотри прямо через огонек, где его ножки.
     - Вижу.
     - Смотрите, какое борение!
     Всматриваюсь  и   действительно   замечаю   какое-то   движение:   дядя
благоговейно лежит в молитвенном положении, а в ногах у него словно два кота
дерутся - то один, то другой друг  друга  борют,  и  так  частенько,  так  и
прыгают.
     - Матушка, - говорю, - откуда же эти коты?
     - Это, - отвечает, - вам только показываются коты, а  это  не  коты,  а
искушение: видите, он духом к небу горит, а ножками-то еще к аду перебирает.
     Вижу,  что  и  действительно  это  дядя  ножками   вчерашнего   трепака
доплясывает, но точно ли он и духом теперь к небу горит?
     А он, словно в ответ на это, вдруг как вздохнет да как крикнет:
     - Не поднимусь, пока не простишь меня! Ты бо один свят, а мы все  черти
окаянные! - и зарыдал.
     Да ведь-таки так зарыдал, что все мы трое с ним навзрыд плакать начали:
господи, сотвори ему по его молению.
     И не заметили, как он уже стоит рядом с  нами  и  тихим,  благочестивым
голосом говорит мне:
     - Пойдем - справимся. Монахини спрашивают:
     - Сподобились ли, батюшка, отблеск видеть?
     - Нет, - отвечает, - отблеска не сподобился, а вот... этак вот было.
     Он сжал кулак и поднял, как поднимают за вихор мальчишек.
     - Подняло?
     - Да.
     Монахини стали креститься, и я тоже, а дядя пояснил:
     - Теперь мне, - говорит, -  прощено!  Прямо  с  самого  сверху,  из-под
кумпола, разверстой десницей сжало мне все  власы  вкупе  и  прямо  на  ноги
поставило...
     И вот он не отвержен и счастлив; он щедро одарил обитель,  где  вымолил
себе это чудо, и опять почувствовал "жисть", и послал  моей  матери  всю  ее
приданую долю, а меня ввел в добрую веру народную.
     С этих пор я вкус народный познал в падении и в восстании... Это вот  и
называется чертогон, "иже беса  чужеумия  испраздняет".  Только  сподобиться
этого, повторяю, можно в одной Москве, и  то  при  особом  счастии  или  при
большой протекции от самых степенных старцев.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание  сочинений,  т.  5,  СПб.,
1889, стр. 587-601. Впервые - "Новое время", 1879, 25 декабря, Э  1375,  под
заглавием: "Рождественский вечер  у  ипохондрика".  Этот  текст  существенно
отличается от  позднейших  редакций  повести.  Первые  две  главы  посвящены
детским воспоминаниям автора, рассуждениям о таянии веры и о встрече со ста-
рым товарищем Иваном Ивановичем. Иван Иванович, некогда атеист, обратился  к
вере под влиянием виденного им события. Он и рассказывает (начиная  с  главы
третьей, соответствующей главе первой позднейшего текста) всю  историю;  ряд
деталей изложен при этом иначе. Конец также иной - он возвращает  к  теме  о
таянии веры. Не веровавший в бога Иван Иванович обратился к вере после того,
как видел "все":  падение  и  восстановление,  грехи  и  покаяние...  веру".
Написанный в жанре  "рождественского",  рассказ  заканчивался  обращением  к
празднику и весь был пропитан моралью о превосходстве веры над неверием.
     Первоначальное, принадлежащее Лескову заглавие неизвестно. В  письме  к
А. С. Суворину, по-видимому в декабре 1879 года, Лесков писал:  "Заглавие  я
забыл переменить. Надо поставить: "Таяние".  А  если  есть  лучше,  то  свое
поставьте" (ИРЛИ, фонд 268, Э 131, лист 37(45). Цитировано в примечаниях  А.
Н. Лескова в издании: Н. С. Лесков, Избранные  сочинения,  М.,  Гослитиздат,
1948,  стр.  455).  Но  предложенное  Лесковым   заглавие   было   Сувориным
отвергнуто: заглавие, под которым рассказ был напечатан в  газете,  очевидно
принадлежит Суворину.
     Заглавие  "Чертогон"  (т.  е.  изгнание  черта)  было  установлено  при
сокращении и  стилистической  переработке  рассказа  для  сборника  "Русская
рознь. Очерки и рассказы (1880 и  1881)",  СПб.,  1881,  стр.  187-202.  При
последней прижизненной перепечатке в собрании сочинений  Лесков  снова  ввел
целый ряд стилистических поправок.
     В цитированном выше письме, отвечая на какие-то замечания  Суворина  по
поводу рассказа, Лесков после его переработки писал: "Конечно, это  смазано.
Как иначе быть? Делано лежа и наскоро. Я только не хотел  Вам  отказывать  и
делал как мог.  Теперь  и  переделал,  как  хочется  Вам.  Главное:  картина
хлудовского кутежа, который был в прошлом году и на нем Кокорев  играл.  Это
живо прочтется. Сказано теперь толковее, - впрочем, делайте сами что хотите,
- я ведь пустого самолюбия не имею и дело ценю выше вздоров".
     Говоря о хлудовском кутеже, Лесков из  ряда  представителей  московской
купеческой семьи Хлудовых скорее всего имеет в виду  миллионера,  основателя
нескольких  хлопчатобумажных  торговых  фирм  и   собирателя   древнерусских
рукописей и книг А. И. Хлудова (1818-1882), который  и  является  прототипом
героя повести - Ильи Федосеевича.

     Филаретов катехизис - см. стр. 634.

     Плюмса - гримаса.

     Эфиопы - здесь в значении: цыгане.

     ...Ивану Степанову... бить на литавре. -  Как  видно  из  цитированного
выше письма, речь идет об  известном  миллионере-откупщике  В.  А.  Кокореве
(1817-1889).

     Черный царь у Фрейлиграта. - В стихотворении  немецкого  революционного
поэта  Ф.  Фрейлиграта  (1810-1876)  "Негритянский  вождь"  плененный  вождь
племени, обреченный бить в ярмарочном балагане в барабан, в ярости прорывает
его.

     Вальпургиева ночь - ночь на 1 мая (день св.  Вальпургия).  По  немецким
народным поверьям, ведьмы собираются в  эту  ночь  на  свой  шабаш  на  горе
Брокек; см. в первой части "Фауста" Гете.

     Скорописною смертью - то есть скоропостижно.

     Новотроицкий - известный московский трактир.

     Всепетая - икона богородицы в одном из московских монастырей.
     Кумпол - купол.


        Н.С.Лесков.
        Мелочи архиерейской жизни

                            (Картинки с натуры)

----------------------------------------------------------------------------
     Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6.
     М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

                         Нет   ни   одного  государства,  в  котором  бы  не
                    находились  превосходные  мужи  во  всяком  роде,  но, к
                    сожалению,  каждый  человек  собственному  своему  взору
                    величайшей важности кажется предметом.

                                      ("Народная гордость". Москва, 1783 г.)

        "ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ"

     В течение 1878 года русскою печатью сообщено очень много  интересных  и
характерных анекдотов о некоторых из наших архиереев. Значительная доля этих
рассказов так невероятна, что человек, незнакомый с епархиальною  практикою,
легко мог принять их за вымысел; но для людей, знакомых с  клировою  жизнью,
они имеют  совсем  другое  значение.  Нет  сомнения,  что  это  не  чьи-либо
измышления, а настоящая, живая правда, списанная с натуры, и  притом  отнюдь
не со злою целью.
     Сведущим людям известно, что среди наших "владык" никогда не оскудевала
непосредственность, - это не подлежит ни малейшему сомнению, и с этой  точки
зрения рассказы ничего не открыли нового; но досадно, что они  остановились,
показав, как будто умышленно, только одну сторону  этих  интересных  нравов,
выработавшихся  под  особенными  условиями   оригинальной   исключительности
положения русского архиерея, и скрыли  многие  другие  стороны  архиерейской
жизни.
     Невозможно согласиться, будто все странности, которые рассказываются об
архиереях, напущены ими на себя произвольно, и я  хочу  попробовать  сказать
кое-что в _защиту_ наших владык, которые не находят  себе  иных  защитников,
кроме узких и односторонних людей, почитающих всякую  речь  о  епископах  за
оскорбление их достоинству.
     Из моего житейского опыта я имел возможность  не  раз  убеждаться,  что
наши  владыки,  и  даже  самые  непосредственнейшие   из   них,   по   своим
оригинальностям, отнюдь не так  нечувствительны  и  недоступны  воздействиям
общества, как это представляют корреспонденты. Об этом я и  хочу  рассказать
кое-что, в тех целях,  чтобы  отнять  у  некоторых  обличений  их  очевидную
односторонность, сваливающую непосредственно все дело на одних владык  и  не
обращающих ни малейшего внимания на их положение и на отношение к ним самого
общества. По моему мнению, наше общество должно понести на себе  самом  хоть
долю укоризн, адресуемых архиереям.
     Как бы это кому ни показалось парадоксальным, однако прошу  внимания  к
тем примерам, которые приведу в доказательство моих положений.

        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"

     Первый русский архиерей, которого я знал, был орловский  -  Никодим.  У
нас в доме стали упоминать его имя по тому случаю, что  он  сдал  в  рекруты
сына бедной сестры моего отца. Отец  мой,  человек  решительного  и  смелого
характера, поехал к нему и в собственном его архиерейском доме разделался  с
ним очень сурово... Дальнейших последствий это не имело.
     В доме у нас не  любили  черного  духовенства  вообще,  а  архиереев  в
особенности. Я их просто боялся, вероятно потому, что долго помнил  страшный
гнев отца на Никодима и пугавшее меня заверение моей няньки, будто "архиереи
Христа распяли". Христа же меня научили любить с детства.
     Первый архиерей, которого я узнал лично, был Смарагд  Крижановский,  во
время его управления орловскою епархиею.
     Это воспоминание относится к самым ранним годам моего отрочества, когда
я, обучаясь в орловской гимназии, постоянно слышал рассказы о деяниях  этого
владыки и его секретаря, "ужасного Бруевича".
     Сведения мои об этих лицах были довольно разносторонние, потому что, по
несколько исключительному моему семейному положению, я в то время вращался в
двух  противоположных   кругах   орловского   общества.   По   отцу   моему,
происходившему из духовного звания, я бывал у некоторых орловских духовных и
хаживал  иногда  по  праздникам  в  монастырскую  слободку,  где   проживали
ставленники  и  томившиеся  в  чаянии  "владычного  суда"  подначальные.   У
родственников  же  с  материной   стороны,   принадлежавших   к   тогдашнему
губернскому "свету", я видал губернатора, князя Петра Ивановича  Трубецкого,
который терпеть не мог Смарагда и находил .неутолимое удовольствие везде его
ругать. Князь Трубецкой постоянно называл Смарагда не иначе, как "козлом", а
Смарагд в отместку величал князя "петухом".
     Впоследствии я много раз  замечал,  что  очень  многие  генералы  любят
называть архиереев  "козлами",  а  архиереи  тоже,  в  свою  очередь,  зовут
генералов "петухами".
     Вероятно, это почему-нибудь так следует.

     Губернатор князь Трубецкой и епископ Смарагд невзлюбили  друг  друга  с
первой встречи и считали долгом враждовать между собою во все  время  своего
совместного служения в Орле, где по этому случаю насчет их ссор и пререканий
ходило много рассказов, по большей части, однако же,  или  совсем  неверных,
или по крайней мере сильно преувеличенных. Таков,  например,  повсеместно  с
несомненною достоверностию рассказываемый анекдот о том, как епископ Смарагд
будто  бы  ходил  с  хоругвями  под  звон  колоколов  на  съезжую   посещать
священника, взятого по распоряжению князя Трубецкого в часть ночным  обходом
в то время, как этот священник шел с дароносицею к больному.
     На самом деле такого происшествия в Орле вовсе не было. Многие говорят,
что оно было будто бы в Саратове или в Рязани,  где  тоже  епископствовал  и
тоже ссорился преосвященный Смарагд, ко не мудрено, что и там этого не было.
Несомненно одно, что Смарагд терпеть не мог князя Петра Ивановича Трубецкого
и еще более его супругу, княгиню Трубецкую, рожденную  Витгенштейн,  которую
он, кажется не без основания, звал "буесловною  немкою".  Этой  энергической
даме Смарагд оказывал замечательные грубости, и в  том  числе  раз  при  мне
сделал ей в церкви такое резкое и оскорбительное замечание, что это ужаснуло
орловцев. Но княгиня снесла и ответить Смарагду не сумела.
     Епископ Смарагд был человек раздражительный и резкий, и если ходящие  о
его распрях с губернаторами анекдоты не всегда фактически верны, то все  они
в самом сочинении своем верно изображают характер ссорившихся  сановников  и
общественное о них представление. Князь Петр Иванович Трубецкой во всех этих
анекдотах представляется человеком заносчивым, маточным и бестактным. О  нем
говорили, что он "петушится", - топорщит  перья  и  брыкает  шпорою  во  что
попало, а покойный Смарагд  "козляковал".  Он  действовал  с  расчетом:  он,
бывало, некое время посматривает на петушка и даже бородой  не  тряхнет,  но
чуть тот не поостережется и выступит за ограду, он его в ту же минуту боднет
и назад на его насест перекинет.
     В кружках орловского общества, которое не любило ни  князя  Трубецкого,
ни епископа Смарагда, последний все-таки пользовался лучшим вниманием. В нем
ценили по крайней мере его ум и его "неуемность". О нем говорили:
     - Сорванец и молодец - ни бога не боится, ни людей не стыдится.
     Такие  люди  в  русском  обществе  приобретают  авторитет,   законности
которого я и не намерен оспаривать, но я имею основание думать, что покойный
орловский дерзкий епископ едва ли на самом деле "ни бога не боялся, ни людей
не стыдился".
     Конечно, если смотреть на этого  владыку  с  общей  точки  зрения,  то,
пожалуй, за ним как будто можно признать такой авторитет; но если  заглянуть
на него со стороны некоторых мелочей, весьма часто  ускользающих  от  общего
внимания, то выйдет, что и Смарагд не был чужд способности стыдиться  людей,
а может быть даже и бояться бога.
     Вот тому примеры, которые, вероятно, одним вовсе неизвестны, а другими,
может быть, до сих пор позабыты.
     Теперь  я  сначала  представлю  читателям  оригинального  человека   из
орловских старожилов, которого чрезвычайно боялся "неуемный Смарагд".

     В то самое время, когда жили и враждовали в Орле кн. П. И. Трубецкой  и
преосвященный Смарагд, там же, в этом "многострадальном Орле",  в  небольшом
сереньком домике на Полешской площади проживал не очень  давно  скончавшийся
отставной майор Александр Христианович Шульц. Его все в  Орле  знали  и  все
звали его с титулом: "майор Шульц", хотя он никогда не носил военного платья
и самое его майорство некоторым казалось немножко  "апокрифическим".  Откуда
он и кто такой, - едва ли кто-нибудь знал с полною достоверностию.  Шутливые
люди решались даже утверждать, что "майор Шульц" есть вечный жид Агасфер или
другое, столь же таинственное, но многозначащее лицо.
     Александр Христианович Шульц с тех пор, как я его помню, -  а  я  помню
его с моего детства, - был старик,  сухой,  немножко  сгорбленный,  довольно
высокого роста, крепкой комплекции, с сильною проседью в волосах, с густыми,
очень приятными  усами,  закрывавшими  его  совершенно  беззубый  рот,  и  с
блестящими,  искрившимися  серыми  глазами  в  правильных  веках,  опушенных
длинными и густыми темными ресницами. Люди, видевшие его  незадолго  до  его
смерти, говорят, что он таким и умер. Он был человек очень умный и еще более
- очень приятный, всегда веселый, всегда свободный,  искусный  рассказчик  и
досужий шутник, умевший иногда ловко  запутать  путаницу  и  еще  ловчее  ее
распутать. Он не только был человек  доброжелательный,  но  и  делал  немало
добра. Официальное положение Шульца  в  Орле  выражалось  тем,  что  он  был
бессменным старшиною дворянского клуба. Никакого другого места он не занимал
и жил неизвестно чем, но жил очень хорошо.  Небольшая  квартира  его  всегда
была меблирована со вкусом, на  холостую  ногу;  у  него  всегда  кто-нибудь
гостил из приезжих дворян; закуска в его доме  подавалась  всегда  обильная,
как при нем, так и без него. Домом у него заведовал очень умный  и  вежливый
человек Василий, питавший  к  своему  господину  самую  верную  преданность.
Женщин в доме не было, хотя покойный Шульц  был  большой  любитель  женского
пола и, по выражению Василия, "страшно следил по этому предмету".
     Жил он, как одни думали, картами, то есть вел постоянную картежную игру
в клубе и у себя дома; по другим же, он жил  благодаря  нежной  заботливости
своих богатых друзей Киреевских. Последнему верить гораздо легче, тем  более
что Александр Христианович умел заставить любить себя очень искренно.  Шульц
был человек очень сострадательный и не забывал заповеди "стяжать себе друзей
от мамоны неправды". Так, в то время,  когда  в  Орле  еще  не  существовало
благотворительных   обществ,   Шульц   едва   ли   был    не    единственным
благотворителем, который подавал больше гроша, как это делало  и,  вероятно,
доселе делает  орловское  православное  христианство.  Майора  хорошо  знали
беспомощные  бедняки  Пушкарской  и  Стрелецкой  слобод,   куда   он   часто
отправлялся в своем куцем коричневом сюртучке с  запасом  "штрафных"  денег,
собиравшихся у него от поздних клубных гостей, и здесь раздавал  их  бедным,
иногда довольно щедрою рукою. Случалось, что он даже покупал и дарил рабочих
лошадей и коров и охотно  хлопотал  об  определении  в  училище  беспомощных
сирот, что ему почти всегда удавалось  благодаря  его  обширным  и  коротким
связям.
     Но, помимо этой пользы обществу, Шульц приносил ему еще и другую, может
быть не менее важную услугу: он олицетворял в своей особе местную  гласность
и сатиру, которая благодаря его неутомимому и  острому  языку  была  у  него
беспощадна  и  обуздывала  много  пошлостей  дикого  самодурства  тогдашнего
"доброго  времени".  Тонкий  и  язвительный  юмор  Шульца   преследовал   по
преимуществу местных светил, но преследование это  велось  у  него  с  таким
тактом и наи