ранству которой в самом  деле  можно  было
позавидовать. Та же несказанная, невыразимая чистота,  светлая,  веселенькая
мебель, какая уже теперь редко встречается или какую можно только  встретить
у охотников работать  колькомани  вся  эта  мебель  обита  светлым  голубым
ситцем, голубые ситцевые занавесы, с подзорами на окнах, и  дорогой  голубой
шелковый полог над широкою  двуспальной  постелью.  По  углам  были,  как  я
сказал, везде горки и этажерки, уставленные самыми затейливыми фигурками, по
преимуществу женскими и, разумеется, обнаженными. Дорогой полог над кроватью
был перетянут через толстое золотое кольцо, которое держал в лапах  огромный
вызолоченный орел. В углу был красивый  трехъярусный  образник  и  пред  ним
темного дерева аналой с зелеными  бархатными  подушками.  Словом,  это  было
маленькое небо недоставало  только  небожителя.  Но  и  его  собственно  не
недоставало: он был тоже здесь налицо, но только я его сразу не рассмотрел.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 - Ах, приношу вам  сто  извинений!  -  услышал  я  почти  из-за  своего
собственного плеча и,  обернувшись,  увидел  пред  дамским  туалетом,  какой
привык видеть в спальне моей матери... как вам сказать, кого я увидел? Иначе
не могу выразиться, как увидел уже самого настоящего купидона.  Увидел  и...
растерялся, да и было  отчего.  Вы,  конечно,  помните,  что  я  должен  был
встретить здесь капитана но представьте себе мое удивление, когда я  увидел
пред туалетом какое-то голубое  существо  -  таки  все-все  сплошь  голубое
голубой воротник, голубой  сюртук,  голубые  рейтузы  -  одним  словом,  все
голубое, с легкою белокурою головкой, в белом спальном дамском чепце, из-под
которого выбивались небольшие золотистые кудерьки в бумажных папильотках.  Я
просто никак не мог себе уяснить, что это - мужчина или женщина.  Но  в  это
время купидон обернул ко мне свою усыпанную папильотками голову, и я  увидел
круглое, нежное, матовое личико с нежным пушком на верхней губе,  защипнутым
у углов уст вверх тоненькими колечками. За этою  работой,  за  завертыванием
усиков, я собственно и застал моего купидона.
 - Приношу вам пятьсот извинений, что я  вас  принимаю  за  туалетом:  я
спешу сегодня в наряд, - заговорил купидон, - и у меня есть несколько  минут
на все сборы "о эти минуты все к вашим услугам. Мне сказали, что вы  хотите
занять комнату у сестры Маши? Это прекрасная комната,  вы  будете  ею  очень
довольны.
 - Да, - отвечал я, - мне нужна комната, и  мне  сказали...  -  Кто  вам
сказал?
 - Не знаю... какая-то старушка...
 - Ах, это, верно, Авдотьюшка да, у сестры прекрасная  комната  сестра
моя - это не из барышей отдает, она недавно овдовела, так только чтобы не  в
пустой квартире жить. Вам будет прекрасно: там тишина невозмутимая.  Скучно,
может быть?
 - Я, - говорю, - этого не боюсь.
 - А не боитесь, так и прекрасно а соскучитесь -  пожалуйте  во  всякое
время ко мне, я всегда рад. Вы студент? Я страшно  люблю  студентов.  Сам  в
университете не был, но к студентам всегда чувствую слабость. Да что! Как  и
иначе-то? Это наша надежда. Молодой народ, а между тем  у  них  все  идеи  и
мысли... а притом же вы сестрин постоялец, так, стало быть,  все  равно  что
свой. Не правда ли?
 Я очень затруднялся отвечать на этот поток красноречия, но купидон и не
ждал моего согласия.
 - Эй, Клим! - крикнул капитан, - Клим!
 Он при этом ударил два раза в ладони и крикнул:
 - Трубочку поскорее, трубочку и шоколад...  Две  чашки  шоколаду...  Вы
выкушаете? - спросил он меня и, не дождавшись моего ответа, добавил: - Я чаю
и кофе терпеть не могу: чай действует на сердце,  а  кофе  -  на  голову  а
шоколад живит... Приношу вам тысячу извинений, что мы так мало знакомы, а  я
позволяю себе шутить.
 С этими словами он  схватил  меня  за  колено,  приподнялся,  отодвинул
немного табуретку и, придвинувшись к зеркалу, начал тщательно вывертывать из
волос папильотки.
 - Приношу вам две тысячи извинений, что  задерживаю  вас,  но  все  это
сейчас кончится... мне и самому некогда... Клим, шоколаду!
 Клим подал шоколад.
 Я поблагодарил.
 - Нет, пожалуйста! У нас на  Руси  от  хлеба-соли  не  отказываются.  В
Англии сорок тысяч дают, чтоб было хлебосольство, да нет, -  сами  с  голоду
умирают, а у нас отечество кормит. Извольте кушать.
 Делать было нечего, я принял чашку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 - Вон ваша комната-то, всего два шага от меня, - заговорил  капитан.  -
Видите, на извозчика ко мне уж немного истратите. Вон  видите  тот  флигель,
налево?
 Я приподнялся, взглянул в окно и отвечал, что вижу.
 - Нет, вы подойдите, пожалуйста, к окну.
 - Да я и отсюда вижу.
 - Нет, вы подойдите тут есть  маленький  фокус.  Видите  -  прекрасный
флигелек. У нас, впрочем, и вообще весь двор  в  порядке.  Прежде  этого  не
было. Хозяйка была страшная скареда. Я здесь не жил сестра моя здесь прежде
поселилась я к ней и хаживал. Хозяйка, вот точно так же как сестра  теперь,
лет пять тому назад овдовела. Купчиха ничего себе - эдакая  всегда  довольно
жантильная была, с манерами, потому что  она  из  актрис,  но  тяготилась  и
вдовством и управлять домом а я, как видите, люблю жить чисто, - не  правда
ли? Что? Я ведь, кажется, чисто живу? Правда-с?
 - Да, - отвечаю я, - правда.
 - Кажется, правда, и это с самого детства. Познакомитесь с сестрой, она
вам все это расскажет я всегда любил чистоту и еще в кадетском  корпусе  ею
отличался. Кто  там  что  ни  говори,  а  военное  воспитание...  нельзя  не
похвалить его разумеется, не со всех сторон: с других  сторон  университет,
может  быть,  лучше,  но  с  другой  стороны...  всегда  щеточка,  гребенка,
маленькое зеркальце в кармане, и я всегда этим отличался. Я, бывало, приду к
сестре, да и говорю: "Как  это  у  вас  все  грязно  на  дворе!  Пять  тысяч
извинений, говорю, приношу вам, но  просто  в  свинушнике  живете".  Хозяйка
иногда хаживала к сестре... ну, и... сестра ей шутила: "вот, говорит, вам бы
какого мужа". Шутя, конечно, потому что моя сестра знает мои правила, что  я
на купчихе не женюсь, но наши, знаете, всегда больше  женятся  на  купчихах,
так уж те это так и рассчитывают. Однако же я совсем не такой, потому что  я
к этой службе даже и неспособен но та развесила уши. Ну  куда  же,  скажите
пожалуйста, мне жениться - приношу вам двадцать тысяч извинений,  -  да  еще
жениться  на  купчихе?..  Нет,  говорю,  я  жениться  не  могу,  но  порядок
действительно моя пассия, и домом управлять я согласен. Она мне и предложила
вот эту квартиру. Квартира, конечно,  очень  не  велика.  Передняя,  что  вы
видели, зал, да вот эта комната но ведь с одного довольно, а денщик  мой  в
кухне но кухоньку выправил, так что не стыдно Клим у меня не  так,  как  у
других. Вот вы его видели спросите его потом когда-нибудь, пожалуется ли он
на меня? Клим! - крикнул он громко, - Клим! В дверях показался серый Клим.
 - Доволен ты мной или нет? Не бойся меня, отвечай им так, как  бы  меня
здесь не было.
 - Много доволен, ваше благородие, - отвечал денщик.
 - Ах ты, скотина!
 Постельников самодовольно улыбнулся и, махнув денщику рукою, добавил:
 - Ну, и только, и ступай теперь к своему месту, готовь шинель. На  меня
никто не жалуется, - продолжал капитан, обратясь ко мне. - Я  всем,  кому  я
что могу сделать, - делаю. Отчего же, скажите, и не делать? Ведь эгоизм, - я
приношу вам сто тысяч извинений, - я ваших правил не знаю, но  я  откровенно
вам скажу, я терпеть не могу эгоистов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

 Поток этих слов был сплошной и неудержимый и даже увлекательный, потому
что голос у Леонида Григорьевича был необыкновенно мягкий, тихо  вкрадчивый,
слова, произносимые им, выходили какие-то  кругленькие  и  катились,  словно
орешки по лубочному желобку. На меня от его говора самым неприличным образом
находил неодолимейший магнетический сон. Под обаянием этого рокота я даже  с
удовольствием  сидел  на  мягком  кресле,  с  удовольствием  созерцал  моего
купидона и слушал его речи, а он продолжал  развивать  передо  мной  и  свои
мысли и свои папильотки.
 - Хозяйка, - продолжал он, - живет  тут  внизу,  но  до  нее  ничто  не
касается всем управляю я. И сестра теперь тоже, и о ней надо  позаботиться.
У меня, по правде сказать, немалая опека, но я этим не тягощусь, и вы будьте
покойны. Вы сколько платили на прежней квартире? Я сказал, сколько я платил.
 - О, мы устроим вас у сестры даже гораздо  дешевле  и,  верно,  гораздо
лучше. Вы студент, а в той комнате, где вы будете жить, все даже располагает
к занятиям. Я оттуда немножко отдаляюсь, потому что я жизнь люблю, а  сестра
теперь, после мужниной смерти, совсем, как она говорит, "предалась богу" но
не суди да не сужден будеши.  Впрочем,  опять  говорю,  там  бесов  изгоняют
ладаном, а вы если когда захотите посмотреть бесов, ко мне  милости  просим.
Я, знаете, живу молодым человеком, потому что юность дважды не приходит, и я
вас  познакомлю  с  прекрасными  дамочками...  я  не  ревнив  нет,  что  их
ревновать!
 Он, махнув рукой, развернул последнюю папильотку  и,  намочив  лежавшее
возле него полотенце одеколоном, обтер себе руки и заключил:
 - А теперь прошу покорно в вашу комнату. Времени уже совсем нет, а  мне
еще надо завернуть в одно местечко. Клим! - громко  крикнул  он,  хлопнув  в
ладоши, и, пристегнув аксельбанты, направился чрез гостиную.
 Я шел за ним молча, не зная на что и  для  чего  я  все  это  делал.  В
передней стоял Клим, держа в руках серую шинель и фуражку. Хозяин мой взял у
него эту шинель из рук и молча указал ему  на  мою  студенческую  шинель  я
торопливо накинул ее на плечи, и мы вышли, прошли через двор и  остановились
у двери, обитой уже не зеленою сияющею клеенкой, а  темным,  толстым,  серым
сукном. Звонок здесь висел на довольно широком черном ремне, и когда капитан
потянул за этот ремень, нам послышался не веселый, дребезжащий звук,  а  как
бы удар маленького колокола, когда он ударяет от колеблемой ветром  веревки.
Прошла минута, нам никто не отворял, Постельников снова  дернул  за  ремень.
Снова раздался заунывный звук, и дверь неслышным движением проползла по полу
и распахнулась. Пред  нами  стояла  старушка,  бодренькая,  востроносенькая,
покрытая темным коричневым платочком. Капитан осведомился, дома ли сестра  и
есть ли у нее кто-нибудь.
 - Есть-с, - отвечала старушка.
 - Монахи?
 - Отец Варлаамий и Евстигнея с Филаретушкой.
 - Ну, вот и прекрасно! Пусть они себе там и  сидят.  Скажи:  постояльца
рекомендую знакомого. Это необходимо, - добавил он мне шепотом и  тотчас  же
снова начал вслух: - Вот видите, налево, этот  коридор?  там  у  сестры  три
комнаты в двух она живет, а третья там у нее  образная  а  это  вот  прямо
дверь - тут кабинет зятев был вот там в нее  и  ход  а  это  и  есть  ваша
комната. Глядите, - заключил он, распахивая  передо  мной  довольно  высокие
белые двери в комнату, которую действительно можно было назвать прекрасною.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 Комната, предлагаемая мне голубым купидоном,  была  большой  наугольный
покой в два окна с одной стороны, и в два - с  другой.  Весь  он  выходил  в
большой густой сад, деревья которого обещали весной и летом много прохлады и
тени. Стены комнаты были оклеены дорогими  коричневыми  обоями,  на  которых
миллион раз повторялась одна и та же буколическая  сцена  между  пастухом  и
пастушкой. В углу стоял большой образ, и  пред  ним  тихо  мерцала  лампада.
Вокруг стен выстроилась тяжелая мебель красного  дерева  с  бронзой,  обитая
темно-коричневым  сафьяном.  Два  овальные  стола  были  покрыты  коричневым
сукном бюро красного дерева с  бронзовыми  украшениями  дальше  письменный
стол и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром  одним  словом,
такая комната, какой я никогда и не думал  найти  за  мои  скромные  деньги.
Неудобств, казалось, никаких.
 Несмотря на то, что мы только что вступили в эту комнату, тишина ее уже
оказывала на меня свое приятное действие. Это действительно была глубокая  и
спокойная тишина, охватывающая собой человека с первой же  минуты.  Вдобавок
ко всему этому в комнате слышался слегка запах росного ладану и смирны,  что
я очень люблю.
 Капитан Постельников заметил, что этот запах не ускользнул от  меня,  и
сказал:
 - Запахец, конечно, есть но как на чей взгляд, а на мой  все-таки  это
не бог весть какое  неудобство.  А  зато,  я  вам  говорю,  эта  Василиса  -
старушка, которую вы видели, - предобрая, и  сестра  предобрая.  Богомольная
только, ну да что же вам до этого? Я, разумеется, не знаю ваших правил, но я
никогда  открыто  против  религии  не  возражаю.  К  чему?  Всех  вдруг   не
просветишь. Это все само собой имеет свое течение и окончится. Я богомольным
не возражаю. Вы даже, может быть, заметили, у меня у самого есть лампады?  Я
их сам жгу. Что же такое? Это ведь в существе ничему не мешает, а есть люди,
для которых это очень важно... Вы можете этому не поверить,  но  это  именно
так вот, недалеко ходить, хоть бы сестра моя, рекомендую:  если  вы  с  ней
хорошенько обойдетесь да этак иногда кстати пустите  при  ней  о  чем-нибудь
божественном, так  случись  потом  и  недостаток  в  деньгах,  она  и  денег
подождет а заговорите с ней по-модному, что "мол бог - пустяки, я знать его
не хочу", или что-нибудь такое подобное, сейчас и провал, а... а особенно на
нашей службе... этакою откровенностию даже все можно потерять сразу.
 - Сестра! - крикнул капитан, стукнув в стену, - вели Василисе чрез  два
часа здесь все освежить, к тебе придет твой постоялец, мой хороший знакомый.
Это необходимо, - опять сказал он мне шепотом.
 - А как вас зовут? Я назвал мое имя.
 - Его зовут Орест Маркович Ватажков запиши у себя, а теперь мы  с  ним
едем. - И с этим Постельников надел посреди комнаты фуражку и повлек меня за
собою.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 Через ту  же  лестницу  мы  снова  спустились  на  двор,  где  я  хотел
раскланяться с Постельниковым,  не  имея,  впрочем,  никакого  определенного
плана ни переезжать на квартиру к его сестре, ни улизнуть от него но Леонид
Григорьевич предупредил меня и сказал:
 - Нет, вы что же? разве вы куда-нибудь спешите?
 - Да, немножко.
 - Ну, немножко ничего... Вы в какую сторону? Я сказал. - Ах, боже  мой,
нам почти по дороге. Немножко в сторону, да отчего же? Для друга семь  верст
не околица, а я - прошу у вас шестьдесят тысяч извинений - может быть, и  не
имею еще права вполне  называться  вашим  другом,  но  надеюсь,  что  вы  не
откажете мне в небольшой услуге.
 - Охотно, - говорю, - если только могу.
 - О, очень можете, а я вам сделаю услугу за услугу.
 С этими словами мы снова очутились у знакомой зеленой двери капитановой
квартиры. Он нетерпеливо дернул звонок и, вскочив на  минуту,  действительно
тотчас же выскочил назад.  В  руках  его  была  женская  картонка,  в  каких
обыкновенно модистки носят дамские шляпы, большой конверт и  длинный  тонкий
сверток. Из этого свертка торчала зонтичная ручка.
 - Вот, - обратился он ко  мне,  -  потрудитесь  это  подержать,  только
держите осторожнее, потому что тут цветы, а тут, -  я,  разумеется,  приношу
вам сто тысяч извинений, но ведь вам уж все равно, -  так  тут  зонтик.  Но,
боже мой, что же это такое? - воскликнул капитан, взглянув на этот зонтик. -
Вот проклятая рассеянность! Эта проволочка так и осталась неспиленною! Клим,
скорее напилок! - И капитан быстро, одним движением сбросил с  себя  шинель,
присел верхом на стул, с большим мастерством укрепил к столбику стула зонтик
и начал быстро отпиливать небольшой кусок проволоки.
 - Я люблю эту работу, - говорил он мне между делом. - Я  вам  скажу:  в
наши лета все в магазинах для дам покупать - это, черт возьми, накладно,  да
и что там купишь?  Все  самое  обыкновенное  и  втридорога  а  я  этак  все
как-нибудь у Сухаревой  башни  да  на  Смоленском...  очень  приятно,  вроде
прогулки, и вещи подержанные недорого, а  их  вот  сам  починю,  выправлю  и
презентую... Вы увидите, как мы заживем, - жаловаться не будете. Я  вот  вас
сейчас подвезу до Никитских ворот и попрошу о  маленьком  одолжении,  а  сам
поскорее на службу а вы зато заведете первое знакомство, и в  то  же  время
вам будет оказана услуга за услугу.
 Я совсем не знал, что со мною делают. У подъезда стояла гнедая лошадка,
запряженная в небольшие дрожечки. Мы сели и  понеслись.  Во  всю  дорогу  до
Никитских ворот капитан говорил мне о своем житье, о службе,  о  бывающих  у
него хорошеньких женщинах, о том, как он весело  живет,  и  вдруг  остановил
кучера, указал мне на одни ворота и сказал:
 - Вот тут я вас усердно прошу спросить прямо  по  лестнице,  в  третьем
этаже, перчаточницу Марью Матвеевну  отдайте  ей  эти  цветы  и  зонтик,  а
коробочку эту Лизе,  блондинке  приволокнитесь  за  нею  смело:  она  самое
бескорыстнейшее существо и очень влюбчива, вздохните, глядя ей в  глаза,  да
руку к сердцу, она и загорится а пока au revoir(До свиданья (франц.)).
 И прежде чем я нашелся что-нибудь ответить,  капитан  Постельников  уже
исчез из моих глаз.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

 Должно вам сказать, что все эти поручения, которые надавал мне  капитан
Постельников, конечно, были мне вовсе не по нутру,  и  я,  несмотря  на  всю
излишнюю мягкость моего характера и на апатию, или на полусонное  состояние,
в котором я находился во все время моих  разговоров  с  капитаном,  все-таки
хотел возвратить ему все эти порученности, но, как я сказал,  это  было  уже
невозможно.
 Следующею мыслью, которая мне пришла за этим, было возвратиться назад и
отнести все это на его квартиру и отдать его Климу. Я находил, что это всего
достойнее но, к крайнему моему удивлению, сколько я ни звонил у капитанской
двери, мне ее никто не отпер. Я отправился было в квартиру  его  сестры,  но
здесь на двукратно повторенный мною звонок мне отпер  двери  полный  румяный
монах и с соболезнующим взглядом в очах проговорил:
 -  Великодушно  извините:  Марья  Григорьевна   позатрапезно   опочили,
услужающих их дома нет, а мы, приходящие, ничего принять не можем.
 Черт знает что такое. Э, думаю, была не была, пойду уж и сдам скорей по
адресу.
 И вот я снова взял извозчика и поехал к Никитским воротам.
 Нет никакой нужды рассказывать, что за особ встретил я в  тех  девицах,
которым я передавал посланные через меня вещи. Довольно сказать, что все это
было свежо, молодо - и, на тогдашний юный, неразборчивый мой вкус,  очень  и
очень приглядно, а главное - бесцеремонно и простодушно. Я попал на  именины
и хотел, разумеется, сейчас же отсюда уйти  но  меня  схватили  за  руки  и
буквально силой  усадили  за  пирог,  а  пока  ели  пирог,  явился  внезапно
освободившийся от своих дел капитан Постельников и с ним мужчина с страшными
усищами: это был поэт Трубицын. Кончилось все это для меня тем, что я  здесь
впервые в жизни ощутил влияние пиршества, в питье дошел до неблагопристойной
потребности  уснуть  в  чужом   доме   и   получил   от   Трубицына   кличку
"Филимон-простота", - обстоятельство ничтожное, но  имевшее  для  меня,  как
увидите, самые трагические последствия.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

 Проснувшись перед вечером на диване в чужой квартире, я быстро  вскочил
и с жесточайшею головною болью бросился скорей бежать к себе  на.  квартиру
но представьте же себе мое удивление! только что я  прихожу  домой  на  свою
прежнюю квартиру, как вижу, что комнату мою тщательно прибирают и моют и что
в ней не осталось уже ни одной моей вещи, положительно, что  называется,  ни
синя пороха.
 - Как же и куда все мое отсюда делось?
 - А ваше все, - отвечают, - перевез к себе капитан Постельников.
 - Позвольте-с, - говорю, - позвольте, что это  за  вздор!  как  капитан
Постельников перевез? Этого быть не может.
 - Нет-с, - говорят, - действительно перевез.
 - Да по какому же праву, - говорю, - вы ему отпустили мои вещи?
 Но вижу, что предстоящие после этого  вопроса  только  рты  разинули  и
стоят передо мною как удивленные галчата. - По