и  собрался
ехать к полицеймейстеру. Но только что он вышел в коридор,  как  Ничипоренко
предстал ему в полном наряде и в добром  здоровье  и,  вдобавок,  с  сияющим
лицом. Он рассказал Бенни, что при первой же суматохе он бросился к  откосу,
прилег за канавку и пролежал, пока казаки побежали  мимо  его  за  Бенни,  а
после встал и вот благополучно пришел домой.
     Ничипоренко разъяснил все случившееся с ними так, что младший брат тоже
был мошенник, который только притворялся пьяным для того, чтобы  удобнее  их
ограбить.
     Бенни это казалось невероятным, и  он  более  разделял  мнение  старого
гостиничного слуги, который, выслушав рассказ взволнованных господ,  выводил
из их слов, что пьяный мужик был не что иное, как просто пьяный мужик, каких
часто обирают на этом спуске, и что обобрали его, вероятно, сами  сторожевые
казаки, наполняющие город во  время  ярмарки,  или  будошник;  что  извозчик
принял Ничипоренко и Бенни за мошенников, которые искали  средств  забросить
куда-нибудь за город побитого, а может быть, и совсем убитого ими  человека;
а что казаки, желавшие заарканить Бенни, обобрали бы, вероятно, и его  точно
так же; как они обобрали мужика. День этот, завершенный таким  образом,  был
для предпринимателей днем таких тревог, что им не захотелось более ни  слова
сказать друг другу; они легли в свои постели и уснули.
     Несмотря на довольно разнообразные  чувства,  которые  могли  волновать
агитаторов, они спали как убитые; но  тем  не  менее  в  третьем  часу  ночи
все-таки случилось обстоятельство, которое их разбудило.
     Ничипоренке приснился во сне казак, который  начал  на  него  метаться,
лаять, кусать и, наконец, скинувшись синим пуделем, вспрыгнул ему на  голову
и поехал.
     Ничипоренко,  перепугавшись  этого  синего   пуделя,   стал   от   него
отмахиваться во сне,  завертелся,  забрыкал  на  диване,  на  котором  спал,
зацепился за покрывавшую стол скатерть и упал, стащив с нею вслед  за  собою
на пол графин с водою, стакан, тарелку с сахаром и связку баранок.
     Все это произвело такой шум, что Бенни проснулся.
     Ничипоренко начал рассказывать Бенни свое сновидение; но прежде чем  он
успел окончить рассказ, в двери их номера  со  стороны  коридора  послышался
тихий, но настойчивый стук, и в то же время в  нижнем  пазу  блеснула  яркая
полоска света.
     - Господа, что у вас такое? - окликнул их коридорный.
     - Ничего, - дай, пожалуйста, огня, - отвечал, приподнимаясь с пола и  с
тем вместе роняя остальные вещи, Ничипоренко.
     В эту минуту снаружи вложенный ключ легко и быстро повернулся два  раза
в замке, и дверь отперлась.
     Бенни и Ничипоренко решительно этого не ожидали.
     Но если они не ожидали, что дверь  их  номера  во  всякое  время  можно
свободно отпереть с другой стороны стороннею рукою, то еще менее они ожидали
увидеть в распахнувшейся двери  то,  что  представилось  там  их  изумленным
глазам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Чуть только распахнулись отпертые лакеем двери  и  по  комнате  неровно
разлился дрожавший свет свечи, Ничипоренко, стоявший в  это  время  в  одном
белье среди комнаты, присел на коленях и, побелев как полотно, затрепетал.
     В открытой двери  стояли  с  зажженными  свечами  не  один  человек,  а
несколько, и между ними к тому же находился жандарм.
     "Вот тебе и пудель", - подумал Ничипоренко, чувствуя, что его оставляют
силы, и ища сзади себя руками какой-нибудь опоры.
     В самом деле это не было сновидение,  а  здесь  вместе  с  растерзанным
лакеем в комнату  действительно  засматривали  жандарм,  квартальный  и  три
головы  в  скобку,  за  которыми  еще  виднелись  три  или  четыре   головы,
остриженные по-солдатски.
     Лакей  внес  свечу,  осмотрелся  и  еще  раз  спросил,  что  тут  такое
случилось. Бенни, сохраняя все  наружное  спокойствие,  рассказал,  что  тут
ничего особенного не было; что его товарищ просто свалился сонный с  дивана,
зацепил скатерть и поронял все, что было на столе.
     Ответ этот показался всем совершенно удовлетворительным.
     Лакей начал убирать валявшиеся на столе вещи;  жандарм,  с  окружавшими
его, посмотрел еще одну минуту в комнату и отошел,  сказав  бывшим  при  нем
людям, что это не их дело. Лакей, которого Бенни спросил о причине появления
здесь жандарма и  полицейских,  объявил,  что  это  комиссия,  которая  ищет
каких-то двух приехавших на ярмарку петербургских мошенников, - тем вся  эта
передряга и окончилась, и Бенни с Ничипоренкою  остались  спокойно  досыпать
свою ночь.
     Но Ничипоренко вовсе уже не расположен быть спать: напротив, сон теперь
более чем когда-нибудь был далек от его глаз.
     Чуть только лакей скрылся за дверью, Ничипоренко запер эти двери и,  не
вынимая ключа из замочной скважины, подпрыгнул к Бенни.
     - Нам остается, может быть, всего две минуты, пока нас  узнают,  и  эти
две минуты мы должны употребить на то, чтобы сжечь наш "Колокол".
     С этим Ничипоренко схватил спички и присел перед печкою. Он трясся  как
в  лихорадке  и  решительно  не  мог  слушать   никаких   убеждений   Бенни,
доказывавшего ему, что появление комиссии в  коридоре,  по  всем  вероятиям,
действительно должно быть не что иное, как случайность, и что "Колокол" жечь
не из-за чего, тем более что печная труба вверху  может  быть  закрыта,  что
печка станет дымить, взойдут люди, и тогда  непременно  родится  подозрение,
что они жгли что-нибудь недозволенное. Ничипоренко не послушался. Он  только
шепнул тихо на ухо Бенни:
     - Молчите! вы ведь ничего не знаете, а я сегодня оставлял "Колокол" под
подушками дрожек у извозчиков и дал десять нумеров одному полицейскому.
     - Полицейскому! - воскликнул Бенни.
     - Да, полицейскому; но это все пустяки,  он  хороший  человек;  я  и  в
Петербурге очень много полицейским давал, - да еще каким!.,  это  ничего,  -
между ними тоже есть славные ребята, - и с этим Ничипоренко опять кинулся  к
печи и безжалостно  зажег  те  самые  заграничные  листы,  которые  с  такою
тщательностию и серьезностию транспортировал на  себе  из  Англии  в  Россию
Бенни. Труба, однако, к  счастию  предпринимателей,  была  открыта,  и  кипа
"Колокола" сгорела благополучно.
     Ничипоренко перемешал концом бенниевского  дождевого  зонтика  пепел  и
сказал:
     - Ну, вот теперь просим покорно хоть и комиссию.
     Комиссия к ним, впрочем,  не  пришла,  она  поступила  как  гоголевские
крысы: "понюхала и пошла прочь", и Бенни с Ничипоренком провели остаток ночи
благополучно.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     За утренним чаем предприниматели были невеселы  и  неразговорчивы:  они
пили свой чай молча и не говоря друг с другом. Ничипоренко  чувствовал,  что
Бенни не может питать никакого уважения ни к его  революционным  убеждениям,
ни к его поведению, и  он  в  этом  не  ошибался.  Чтобы  вывести  Бенни  на
какой-нибудь разговор, он спросил его:
     - А вы думаете, что это невозможно - давать  "Колокол"  полицейским?  Я
знаю жандармов таких, которые Герцену материалы доставали.
     Бенни, смотревший во все это время в  свою  записную  книжечку,  вместо
того чтобы отвечать Ничипоренке, спросил его: помнит ли он  их  маршрут?  На
маршруте этом стояли Казань, Саратов, Царицын, Красный Яр и Астрахань.
     Ничипоренко  маршрут  помнил,  но  забыл,  что  для  совершения   этого
путешествия нужны деньги; а предприниматели, поверив свою казну, нашли,  что
она у обоих их составляет  уже  всего  около  тридцати  рублей,  с  которыми
спуститься до Каспия и снова  всплыть  до  Тверцы  были  совсем  невозможно.
Положим, что, плывучи на пароходах в третьем классе  и  питаясь  булками  да
чаем, еще и можно было кое-как протащиться и с этими деньгами; но  теперь  у
Бенни рождался вопрос: чего же ради им плыть вниз? чего  подниматься  вверх,
когда ведь опять будет все то же самое: трактир, улица, извозчики, кабак  да
сбор на церковь? А как сходиться с народом, - кто это знает? И притом немало
смущало Бенни, как это все скоро с ними кончается, - ужасно скоро!
     Бенни сообщил свои опасения Ничипоренке, что везде, должно быть,  будет
только то самое, что они уже видели, и что вряд ли стоит для этого  тащиться
далее. Ничипоренко, к удивлению своего товарища, тотчас же  согласился,  что
нового и в самом деле ничего, пожалуй, не будет и что тащиться до  Астрахани
им действительно нечего. Он советовал переменить маршрут, а именно: ехать по
железной дороге в Москву; повидаться с "московскою белою  партиею"  и  потом
ехать в Полтавскую губернию, где жили родные Ничипоренки и где  он  надеялся
устроиться по акцизной части. Ничипоренко уверял Бенни,  что  малороссийский
народ больше развит и что  им  гораздо  лучше  начинать  с  Малороссии,  где
сепаратисты примкнут к ним и пойдут с ними заодно.
     Бенни уже ни на волос не верил  Ничипоренке  и  слушал  его  только  из
вежливости;  но  ему  хотелось  видеть  и  Москву,  и  Малороссию,  и  Ивана
Сергеевича Тургенева, которого он знал за границею и  который  тогда  жил  в
Орловской губернии в своем мценском имении, как раз  на  пути  из  Москвы  в
Малороссию. А ко всему этому еще присоединилось то, что с тридцатью  рублями
разъезжать было довольно трудно; а в Москве Ничипоренко обещал Бенни достать
много, много денег.
     - Я, -  говорил  он,  -  там  сейчас  же  присяду  и  напишу  серьезную
корреспонденцию в "Экономический указатель" и смешную в  "Искру",  и  у  нас
будут деньги, а вы пишите что-нибудь из английской жизни, - я все пристрою.
     Ничипоренко  говорил  все  это  с  такою  самоуверенностию,  что   всем
младенчески увлекавшийся Бенни опять ему доверился. Он согласился и ехать  в
Москву и писать "что-нибудь из  английской  жизни".  Ничипоренко  тотчас  же
пошел послать одному из своих знакомых в  Москву  депешу,  чтобы  его  ждали
вместе с некоторым таинственным гостем, а Бенни, спустив своего  спутника  с
глаз,  почувствовал  неотразимую  потребность  сходить  в   тот   дом,   где
Ничипоренко вчера за обедом произвел вышерассказанный скандал, и  извиниться
там за него и за себя перед хозяевами. На случай, если бы  его  не  приняли,
Бенни приготовил небольшое письмецо и пошел; но его приняли, и даже  приняли
очень радушно.
     Бенни всегда с самым восторженным чувством вспоминал об  удивившей  его
русской мягкости, с которою его встретили хозяин и хозяйка этого дома  после
столь свежей и столь нелепой истории.
     - Судя по нравам Англии и даже Польши, - говорил Бенни, - я думал,  что
меня или вовсе не захотят на порог пустить,  или  же  примут  так,  чтобы  я
чувствовал, что сделал мой товарищ, и я  готов  был  не  обижаться,  как  бы
жестоко меня ни приняли; но, к удивлению моему, меня  обласкали  и  меня  же
самого просили забыть о случившейся вчера за столом  истории.  Они  меня  же
сожалели, что я еду с таким человеком, который так странно себя держит.  Эта
доброта поразила меня и растрогала до слез.
     Предприниматели направлялись в Москву.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     Во всю дорогу от Нижнего до Москвы Бенни с Ничипоренко не говорили друг
с другом ни слова. Бенни в одно и то же время занят был обдумыванием, что бы
такое ему написать пригодное для печати из английской жизни, и кипятился все
более и более скрытым  негодованием  на  своего  партнера.  Ничипоренко  был
совершенно  спокоен.  По  выезде  из  Нижнего  на  лице  его  опять  засияла
значительная улыбка самомнящего, но ни к чему не  способкого  петербургского
деятеля тогдашних дней. Ничипоренко знакомился в своем третьеклассном вагоне
направо и  налево,  "разрушал  предрассудки",  "обрывал  сентиментальность",
"проводил идею" и вообще был в своей сфере и в своем любимом духе.
     Это  самодовольство  Ничипоренки,  после  стольких  доказательств   его
неспособности и неумения ни за что  взяться,  приводило  Бенни  в  отчаяние.
Отчаяние это еще более увеличивалось тем, что этот Ничипоренко, по питерским
рекомендациям,  был  звезда,  жемчужина,  Голиаф,   которым   в   Петербурге
любовались, на которого надеялись и у которого заповедали  Бенни  учиться  и
брать с него пример, потому что он-де уже все знает и научит, как и где себя
держать, сообразно всяким обстоятельствам.
     - Всю дорогу, глядя на Ничипоренку (говорил Бенни), я  спрашивал  себя,
что может выйти из моей поездки с  этим  человеком?  Я  все  более  и  более
убеждался, что в этой компании мне не предстоит  ничего,  кроме  как  только
беспрестанно компрометировать себя в глазах  всех  сколько-нибудь  серьезных
людей; но я решительно не знал, куда мне его деть и где искать других людей.
     Предприниматели прибыли в Москву вечером, остановились  на  Тверской  в
гостинице Шевалдышева и тотчас же принялись  литераторствовать.  Бенни  имел
при себе английский  журнал,  в  котором  была  довольно  занимательная  для
тогдашнего времени статья о мормонах. Он сел переводить  ее,  а  Ничипоренко
взялся писать корреспонденцию с дороги, но почувствовал позыв ко сну и лег в
постель. Перевод Бенни был сделан очень дурным русским языком и в этом  виде
никуда не годился; но Ничипоренко обещался ему все выправить  и  пристроить.
Сам Ничипоренко написал корреспонденцию  и  подал  ее  через  одного  своего
знакомого в "Русскую речь", чтобы здесь ее поскорее напечатали и  выдали  бы
за нее деньги; но в "Русской речи" корреспонденция эта не  была  принята,  и
Ничипоренко  опять  решил  послать  ее  в  "Искру"  или   в   "Экономический
указатель". Сами же предприниматели оставались в Москве.  В  это  время  они
попали здесь в один литературный дом.  Хозяйка  этого  дома,  пожилая  дама,
отличалась благородством своего личного характера и  горячностию  убеждений,
но страдала неукротимою невыдержанностию в спорах, до которых с  тем  вместе
была страстная охотница. Теперь случай сводил эту даму с Бенни и Ничипоренко
на новое несчастие сего последнего.  Здесь,  может  быть,  еще  раз  следует
упомянуть, что  покойный  Ничипоренко  был  замечательно  нехорош  собою  от
природы и, кроме своей неблагообразности, он  был  страшно  неприятен  своим
неряшеством и имел очень дурные манеры  и  две  отвратительнейшие  привычки:
дергать беспрестанно носом, а во время разговора выдавливать себе пальцем из
орбиты левый  глаз.  Все  это  вместе  взятое  на  нервного  человека,  а  в
особенности на нервных женщин действовало ужасно невыгодно для Ничипоренки..
Этим  же  безобразием  своей  наружности,  неряшливостью  и   отталкивающими
манерами  Ничипоренко  с  первого   же   своего   визита   произвел   и   на
впечатлительную,  нетерпеливую  и   раздражительную   хозяйку   дома   самое
неблагоприятное для себя впечатление. Невыгодное впечатление это Ничипоренко
еще более усилил чисто маратовскою кровожадностию, которой он,  вероятно,  и
не имел, но которую, по бестактности своей, считал долгом выказывать в  этом
"благонадежном,  но  белом  доме".  К  выражению  этой   кровожадности   его
подзадоривало  присутствие   посещавшего   этот   дом   на   правах   жениха
флигель-адъютанта, которому хозяйка,  разумеется,  оказывала  внимание,  как
будущему своему зятю. К концу первого вечера,  проведенного  Ничипоренкою  в
этом  доме,  он  устроился  так,  что  хозяйка  просто  уже  питала  к  нему
отвращение. Отвращение это в ней скоро еще более увеличилось и сделалось для
других предметом любопытнейших наблюдений.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     В ряду московских литераторов, среди которых проводила свою  жизнь  эта
"белая дама", она не встречала  ничего  подобного  "Ничипоренке  ни  по  его
великому невежеству, ни по большой его  наглости,  ни  по  бесконечному  его
легкомыслию и нахальству.
     Ничипоренко в своей простоте ничего этого не замечал и, увлекаясь своею
ролью предпринимателя, как на зло, ломался, кривлялся, говорил не иначе, как
от лица какой-то партии: "мы", "у нас решено", "наши люди готовы"  и  т.  п.
словами. Ничипоренко вел себя так, как ведут себя предприниматели, описанные
в некоторых известных повестях и в романах, но то, что  люди  в  повестях  и
романах, по воле авторов, слушают развеся уши, за то в действительной  жизни
сплошь и рядом называют человека дураком и просят его выйти за двери. Это  и
случилось с Ничипоренкою. Московская хозяйка Ничипоренки  не  выдержала  его
тона и сказала ему, не обинуясь, что она "не любит красных и не верит им".
     - А мы не любим белых, - смело отвечал Ничипоренко, - и им не верим.
     - Да кто это - вы? кто это - вы? - вскричала, вспыхнув, хозяйка.
     - Мы...
     - Мы! - повторила с презрительною гримасою  хозяйка  и  тотчас,  сделав
гримасу, передразнила: - "Кто идет? - Мы. - Кто - вы? -  Калмык.  -  Сколько
вас? - Одна". Вот вам ваше и "мы".
     А что касается до тогдашних петербургских красных... то мнения  хозяйки
насчет этих людей были самые дурные, и,  надо  сказать  правду,  Ничипоренке
трудно было ей что-нибудь возражать, потому что она знала про  петербургских
красных их настоящие дела, а не подозрения и фразы.  Когда  при  этой  смете
было упомянуто о денежных недоразумениях между Н. А. Некрасовым  и  покойною
первою женою Николая Платоновича  Огарева,  Ничипоренко  вступился  было  за
поэта  и  хотел  представить  все  дело  об  этих  денежных   недоразумениях
апокрифическим; но, во-первых, оказалось, что хозяйка хорошо знала это дело,
а во-вторых, знал хорошо эту историю и Бенни, и знал  он  ее  от  самих  гг.
Герцена и Огарева, причем Бенни рассказал, как Некрасов, бывши за  границею,
пытался было повидаться с Герценом и объясниться насчет этих  недоразумений;
но Герцен, имея твердые основания считать всякие объяснения поэта излишними,
отказался принять его.
     - Вы это сами видели?
     - Я присутствовал при этом. Ничипоренко спасовал и сказал:
     - Ну, хорошо, пусть даже это будет и так, но это одна неаккуратность...
Очень многие хорошие люди с деньгами неаккуратны. Я говорю не об общей, не о
мещанской честности, а о честности абсолютной и, употребляя слово мы, говорю
от лица всех петербургских литераторов, со мною единомысленных.
     Услышав это, дама очень резко отозвалась и о многих других литературных
кружках и, не обинуясь, назвала людей этих  кружков  невеждами.  Ничипоренко
совсем вскипел и вступился за репутацию литераторов Петербурга.  Он  решился
подшибить даму сразу и притом подшибить как можно больнее и беспощаднее.  Он
знал по слухам, что хозяйка, с которою он вел эти  дебаты,  очень  любила  и
уважала покойных московских профессоров Кудрявцева и Грановского и даже была
другом одного из них. Поэтому, чтобы уязвить ее как можно более, Ничипоренко
покусился на память этих двух покойников.
     - Что же, - сказал он, - да что из того, что у нас невежды?  Во-первых,
это еще неизвестно, невежды ли они или не невежды, потому  что  в  том,  что
следует знать  для  народного  счастья,  наши  знают  больше,  чем  ваши;  а
во-вторых, теперь ведь сентименталов, вроде вашего Кудрявцева с  Грановским,
только презирать можно.
     - Как вы смели это сказать! Как вы смели  заикнуться  об  этом  в  моем
присутствии, что этих людей можно презирать!  -  вскипела  за  своих  друзей
хозяйка.
     - А отчего же бы и не сказать? что же такого сделали эти  ваши  трутни?
Они конституции, может быть, какой-то добивались? да нам черт ли  в  ней,  в
этой ихней конституции! Нам  нужен  народ,  а  они  ничего  не  сделали  для
народного дела.
     - Они воспитали целые тысячи людей, из которых ни один не скажет  такой
глупости, какую я сейчас слышала. Ничипоренко звонко захихикал.
     - И все-таки - что же они сделали, эти люди? Говорить  научили?  да?  -
запытал он.
     - Они научили людей быть честными людьми.
     - Честными!
     Ничипоренко опять захихикал и начал, нимало не смущаясь,  развивать  ту
мысль,  что  такого   рода   честность,   какую   мог   внушать   Кудрявцев,
восторгавшийся целомудренными римскими матронами, или Грановский, веровавший
даже в жизнь за гробом, скорее в