ти не жил с людьми;  но он
сам часто вздыхал и ужасался, считая себя человеком совершенно неспособным к
самостоятельной жизни. Сильно  поразившая его,  после чистого  нрава матери,
вздорная  мелочность дядиной жены, развила в нем тоже  своего рода  мелочную
придирчивость ко всякой людской  мелочи, откуда пошла постоянно сдерживаемая
раздражительность, глубокая скорбь о людской порочности  в постоянной борьбе
с снисходительностью и любовью к человечеству и, наконец, болезненный разлад
с самим собою, во всем мучительная нерешительность - безволье. Это последнее
свойство  своего   характера  Долинский  очень  хорошо  сознавал,  и  оно-то
приводило  его в совершенное отчаяние. Во что  бы то ни стало он хотел  быть
сильным  господином своих поступков и самым безжалостным  образом  заставлял
свое сердце  приносить самые  тяжелые  жертвы не  разуму, а именно решимости
выработать в  себе волю и  решимость. Эти  экспериментальные упражнения  над
собою до такой  степени забили Нестора  Долинского, что, классифицируя  свое
желание,  он уже затруднялся разбирать, хочет  ли он чего-нибудь потому, что
этого ему хочется, или потому, что он  должен этого хотеть. Это его  страшно
пугало. Два-три страшных случая, в которых он, преследуя свою задачу, в одно
и то же время поступал  наперекор и своей воле  и своим  желаниям, повергали
его в глубокую апатию - у него развивалась мизантропия.
     В  это время из самого хлебородного  уезда  хлебороднейшей губернии,  в
разлатом   циновочном   возке,  приплыло   в  Москву   почтенное   семейство
мелкопоместных  дворян Азовцовых. Новоприбывшая фамилия  состояла из матери,
толстомясой барыни  с  седыми волосами, румяным лицом,  черными  корнетскими
усиками  и  живыми  черными  же барсучьими глазами,  напоминающими, впрочем,
более  глаза  сваренного рака. Потом здесь были две  девушки, дочери, Юлия и
Викторина.  Викторине  всего  шел   пятнадцатый  год,  и  о  ней   не  стоит
распространяться. Довольно сказать, что это было довольно милое  и сердечное
дитя,  из  которого, при благоприятных обстоятельствах,  могла  выйти весьма
милая женщина. Старшей ее сестре Юлии было полных девятнадцать лет. Это была
небольшая  черненькая  фигурка,  некрасивая,  неизящная,  несимпатичная, так
себе,  как в  сказке сказывается, "девка-чернявка",  или, как народ говорит,
"птица-пигалица".   Нрав   у   этой   чернявки  был  самый  гнусный:  хитра,
предательски  ехидна,   самолюбива,   жадна,  мстительна,   требовательна  и
жестокосерда. Притом каждого  из этих  почтенных свойств в ней находилось по
самой крупной дозе.
     При столь почтенных свойствах характера "девица-чернявка" была довольно
неглупа.  Ее  нельзя  было  назвать  особенной умницей, но она,  несомненно,
владела всеми теми способностями ума, которые нужны для того, чтобы хитрить,
чтобы расчищать себе в жизни дорожку и сдвигать с нее других  самым тихим  и
незаметным манером. Справедливость требует сказать, что у чернявки когда-то,
хоть очень  давно, хоть еще в раннем детстве, в  натуре было  что-то доброе.
Так она, например, не могла видеть, как бьют  лошадь или собаку, и  способна
была заплакать при  известии, что застрелился  какой-нибудь молодой человек,
особенно  если  молодому человеку благоразумно  вздумалось  застрелиться  от
любви, но... но сама любить  кого-нибудь,  кроме себя  и денег... этого Юлия
Азовцова не могла, не  умела и не  желала. У нее бывали и друзья, которые не
могли иметь при  ней  никакого значения. Один  такой ее друг,  некая  бедная
купеческая  девушка  Устинька,   целые  годы  служила   Юлии  Азовцовой  для
сбрасывания  на  нее всякого  сору  и  гадостей,  и,  благодаря ей,  невинно
утратила репутацию, столь важную в узеньком кружке бедного городишка.
     Обстоятельства, при которых протекло детство,  отрочество и юность Юлии
Азовцовой,  были таковы, что рассматриваемая  нами особь,  подходя к  данной
поре  своей  жизни, не могла  выйти  не чем иным,  как  тем,  чем  она  ныне
рекомендуется  снисходительному читателю. Она с самого раннего детства  была
поилицей  и кормилицей  целой семьи, в которой,  кроме матери и сестры, были
еще грызуны в виде разбитого параличом и жизнью отца и двух младших братьев.
Состояние  Азовцовых   заключалось  в  небольшом  наследственном  хуторе,  в
котором,  по  местному  выражению,  было  "два  двора-гончара,  а  третий  -
тетеречник". Об отце Юлии Азовцовой  с гораздо большей основательностью, чем
о муже слесарши Пошлепкиной, можно  было сказать, что он  решительно "никуда
не  годился". Мать ее, у которой, как выше замечено, были черные рачьи глаза
навыкате   и   щегольские  корнетские  усики,  называлась  в   своем   уезде
"матроской". Она довольно побилась со своим мужем, определяя и перемещая его
с  места  на  место, и,  наконец,  произведя  на свет  Викториночку, бросила
супруга в его хуторном тетеречнике и перевезла весь свой приплод в ближайший
губернский  город, где в то  святое  и приснопамятное время  содержал винный
откуп человек,  известный  некогда своим  богатством, а  ныне  -  позором  и
бесславием  своих детей.  Бабушка  этого богача с бабушкой  "матроски",  как
говорят, на  одном солнышке  чулочки  сушили,  и в  силу  этого  сближающего
обстоятельства "матроска" считала  богача  своим дяденькой. Радостно  сретая
некогда его  коммерческое  восхождение, она упросила  его  быть  восприемным
отцом Юлиньки. Коммерческая  двойка,  влезавшая в то время в онерную фигуру,
была честолюбива,  как все  подобные двойки, но еще не заелась поклонениями,
была,  так сказать,  довольно  ручна  и великодушно  снизошла на  матроскину
просьбу.  В  фигуре валета эта  добродетельная карта  сделалась  матроскиным
дядей и кумом,  а  когда три ограбленные валетом  губернии  произвели  его в
тузы,  матроска,  без всяких  средств  в  жизни,  явилась в  его резиденцию.
Главным  и единственным ее средством в это  время  была  "Юлочка", и Юлочка,
ценою  собственного  глубокого нравственного  развращения, вывезла  на своих
детских плечах и мать, и отца, и сестру,  и  братьев. Маленькой,  пятилетней
девочкой, всю  в завиточках,  в  коротеньком платьице и  обшитых  кружевцами
панталончиках, матроска  отвезла ее  в вертеп откупного туза и  научила, как
она должна  плакать, как  притворяться  слабой,  как  ласкаться  к тузу, как
льстить его  тузихе,  как уступать  во всем тузенятам.  Выпущенная  к рампе,
Юлочка  с первого же раза обнаружила огромные дипломатические  и сценические
дарования. Она  лгала, как историк,  и вернулась  домой с тысячью  рублей. С
этих пор Юлочка была  запродана ненасытному мамону и верно поработала ему до
седьмого пота. Начавшееся с этих  пор христорадничанье и нищебродство Юлочки
не прекращалось до того самого дня,  в  который мы встречаем ее въезжающей в
разлатом возке с сестрою, матерью и  младшим братом Петрушей в Москву. Много
"девка-чернявка" натерпелась обид  и горя в своей нищебродной жизни! Обижала
ее  и сухая,  жесткая тузиха, и  надменные  тузенята,  и  лакеи,  и  большая
меделянская собака  Выдра, имевшая привычку  поднимать лапу на  каждого, кто
боялся прогнать ее пред очами самого  туза.  Юлочка глотала слезы, глядя  на
свое  свеженькое платьице, беспощадно  испорченное  Выдрою,  но  все сносила
терпеливо.  Благодетель  замечал  это  и  дарил  Юлочке  за одно испорченное
платьице пять  новых,  но  зато тузиха и  тузенята называли  ее  тумбочкой и
вообще делали  предметом  самых злобных  насмешек. Юлочка все это слагала  в
своем сердце, ненавидела надменных богачей и кланялась им, унижалась, лизала
их руки, лгала матери, стала низкой, гадкой лгуньей; но очень долго никто не
замечал этого, и даже сама мать, которая учила Юлочку лгать  и притворяться,
кажется, не знала, что она из нее  делает;  и она только похваливала ее ум и
расторопность.  Духовного  согласия у матери с  дочерью, впрочем,  вовсе  не
было. Оба эти паразита составляли плотный союз только тогда,  когда дело шло
о  том,  чтобы  тем  или  иным ловким фортелем вымозжить что-нибудь у  своих
благодетелей. В остальное же время  они  нередко были даже открытыми врагами
друг другу: Юла мстила матери за свои унижения - та ей не  верила, видя, что
дочь начала далеко превосходить ее в искусстве лгать и притворяться.  Вообще
довольно смелая  и  довольно  наглая, матроска  была,  однако,  недостаточно
дальновидна и  очень изумилась, замечая, что дочь не только пошла далее нее,
не только употребляет против нее ее же собственное оружие, но даже самое ее,
матроску,  делает  своим   оружием.  Вдруг   туза  стукнула  кондрашка;  все
неожиданно  перекрутилось, съехавшиеся из Москвы  и Питера  сыновья и дочери
откупщика смотрели насмешливо на неутешные слезы матроски  с Юлою и отделили
им  из всего отцовского наследства  остальные визитные карточки покойного да
еще  что-то вроде трех стаметовых юбок. Видя,  что с визитными карточками да
тремя  стаметовыми  юбками  на  этом  белом свете  немного  можно  поделать,
матроска, по совету Юлочки, снарядила возок и  дернула  в Белокаменную,  где
прочной  оседлостью  жили  трое из детей  покойного  благодетеля. Ехали наши
паразиты с  тем, чтобы так-не-так, а уж как-нибудь что-нибудь да вымозжить у
наследников,  или,   по  крайней   мере,  добиться,  чтобы   они  пристроили
Викториночку и Петрушу.
     -  Я  скажу им: помилуйте, ваш отец - мой дядя, вот  его крестница; вам
будет  стыдно,  если ваша тетка  с просительным письмом  по  нумерам пойдет.
Должны дать; не могут не дать, канальи! - рассказывала она, собираясь идти к
тузовым детям.
     Юлочка  молчала.  Она верила, что мать может что-нибудь  вымозжить,  но
ей-то,  Юлочке, в  этом  было очень немного  радости.  Ей нужно  было что-то
совсем другое, более  прочное и  самостоятельное.  Она любила богатство  и в
глаза величала тех богачей, от  которых можно было чем-нибудь пощетиться; но
в  душе она не терпела всех,  кто  родом, племенем, личными  достоинствами и
особенно  состоянием был поставлен выше и виднее ее, а выше и виднее ее были
почти все. Юлочка понимала, что ей  нужен прежде всего муж. Она знала, что в
своих местах,  на ней,  "попрошайке", нищей,  не женится никто,  ибо  такого
героизма она не подозревала в своих местных  кандидатах на  звание мужей, да
ей  и  не нужны  были  герои,  точно так же,  как ей не годились  люди очень
мелкие.  Ей нужен был человек, которым можно было бы  управлять, но которого
все-таки и не стыдно было бы назвать своим мужем; чтобы он для  всех казался
человеком,  но  чтобы  в  то  же  время его  можно  было  сделать  слепым  и
безответным орудием своей воли.
     Таким  человеком  ей  показался  Нестор  Игнатьевич  Долинский,  и  она
перевенчала его с собою.

     _____


     Происшествие это  случилось с Долинским в силу все той же его доброты и
известной, несчастной черты его характера.
     Дела Азовцовых устроились. Петрушу благодетели определили в пансион; на
воспитание  Викторинушки  они же ассигновали по  триста рублей  в год, и  на
житье самой матроски с крестницей покойника назначили по шестисот. Азовцовы,
заручившись такой благодатью, однако не поехали назад, а решились оставаться
в  Москве.  Они  знали,  что  "благодетели"  от  природы  народ  рассеянный,
ветреный, забывчивый  и требующий  понуждения.  Юлия  Азовцова  растолковала
матери, что Викторинушка уж  велика, чтобы ее  отдавать в пансион; что можно
найти просто какого-нибудь недорогого учителя далеко  дешевле, чем за триста
рублей, и учить ее дома.
     - Таким  образом,- говорила  она,-  вы сделаете экономию, и благодетели
наши будут покойны, что деньги употребляются на то самое, на что они даны.
     При этих соображениях вспомнили о брате Леокадии Долинской,  с  которой
Юлия  была  знакома  по  губернской  жизни.  Нестора  Игнатьевича  отыскали;
наговорили ему много милого о сестре, которая только с  полгода вышла замуж;
рассказали  ему свое  горе  с  Викторинушкой, которая  так  запоздала  своим
образованием,  и просили посоветовать им хорошего наставника.  Вечно готовый
на всякую у слугу,  Долинский тотчас же предложил в безвозмездные наставники
Викторине самого себя.  Матроска,  было, начала жеманиться,  но  Юлия быстро
встала, подошла  к Долинскому, с одушевлением сжала в своих руках его руку и
с глазами, полными  слез,  торопливо вышла  из комнаты.  Она казалась  очень
растроганной. Матроску это даже чуть было не сбило с такту.
     - Так, моя  милейшая, нельзя-с  держать себя,-  говорила она,  проводив
Долинского,  Юлочке.-  Здесь не губерния, и особенно с этим человеком...  Мы
знакомы с его сестрой, так должны держать себя с ним совсем на другой ноге.
     -  Не  беспокойтесь,  пожалуйста, знаю  я, на  какой ноге  себя  с  кем
держать,- отвечала Юлия.
     Долинский  начал  заниматься  с  Викторинушкой  и  понемногу становился
близким  в  семействе Азовцовых.  Юлия находила  его очень удобным для своих
планов и всячески старалась разгадать, как следует за него браться вернее.
     - Кажется, на  поэзию  прихрамливает! -  заподозрила  она его  довольно
скоро, разумея под  словом  поэзия именно то самое,  что разумеют  под  этим
словом практические люди, признающие только то, во что можно пальцем ткнуть.
Заподозрила Юлия этот порок за Долинским и  стала за ним приглядывать. Сидит
Долинский  у Азовцовых, молча,  перед  топящеюся  печкою,  Юла  тихо взойдет
неслышными шагами, тихо сядет  и сидит молча,  не давая ему даже чувствовать
своего присутствия. Долинский встанет  и извиняется. Это повторилось два-три
раза.
     - Пожалуйста, не извиняйтесь; я очень люблю сидеть вдвоем и молча.
     Долинский конфузился. Он вообще был очень застенчив с женщинами и робел
пред ними.
     -  Этак я  не одна, и между тем никому не мешаю,- мечтательно досказала
Юла.-  Вы  знаете,  я ничего  так не  боюсь в жизни,  как  быть  кому-нибудь
помехою.
     -  Этого,  однако,   я  думаю,   очень  нетрудно  достигнуть,-  отвечал
Долинский.
     - Да, нетрудно, как вы говорите, но и не  всегда: часто поневоле должен
во что-нибудь вмешиваться и чему-нибудь мешать.
     - Вы, пожалуйста, не подумайте, что эти слова имеют какой-нибудь особый
смысл! Я, право, так глупо это сказала.
     Юлочка улыбнулась.
     - Нет, я... ничего не думаю,- отвечал Долинский.
     - То-то, уж хоть бы нам не мешали, а  то где нам, грешным! - замечала с
тою же снисходительной улыбкой Юлия.
     В таких  невинных  беседах Юлия тихо  и  незаметно  шла к  сближению  с
Долинским, заявляясь ему  особенно со стороны смиренства  и благопокорности.
Долинский,  кроме  матери и  тетки, да  сестры, не знал  женщин. Юлочка была
первая  сторонняя  женщина, обратившая  на  него  свое внимание. Юлии  и это
обстоятельство  было  известно,  и   его  она  тоже  приняла  к  сведению  и
надлежащему соображению. Тонкостей особенных,  значит, было  не  надо, и они
могли оказать более вреда, чем пользы. Нужен был один ловкий подвод, а затем
смелые вариации поэффектнее, и дело должно удасться.
     Не прошло двух месяцев со дня их первого знакомства, как Долинский стал
находить удовольствие  сидеть и молчать вдвоем  с Юлией; еще долее они стали
незаметно высказывать друг  другу свои молчаливые  размышления и находить  в
них стройную гармонию. Долинский, например, вспоминал о своей благословенной
Украйне,  о  старом Днепре, о  наклонившихся  крестах  Аскольдовой могилы, о
набережной  часовне  Выдубецкого  монастыря  и  музыкальном  гуле   лаврских
колоколов. Юлочка тоже и себе  начинала упражняться в поэзии: она вздумала о
кисельных  берегах своей мелкопоместной  Тускари  и  гнилоберегой  Неручи, о
ракитках,  под   которыми  в   полдневный   жар  отдыхают  идущие  в  отпуск
отечественные  воины; о кукушке,  кукующей в  губернаторском саду,  и  белом
купидоне,  плачущем на могиле откупщика Сыропятова, и  о прочих сим подобных
поэтических  прелестях.  Если  истинная  любовь к природе  рисовала  в  душе
Долинского  впечатления  более  глубокие,  если  его  поэтическая   тоска  о
незабвенной украинской природе была настолько  сильнее  деланной тоски Юлии,
насколько грандиозные и поражающие своим  величием картины его края  сильнее
тщедушных,  неизменных,  черноземно-вязких  картин,   по  которым  проводила
молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его  собеседницы, то
зато в этих кисельных берегах  было так много топких мест,  что Долинский не
замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его  со  стороны великодушия,
сострадания  и их  непонятных высоких стремлений. Юлочка  зорко  следила  за
своей  жертвой и, наконец,  после одной беседы о любви  и о Тускари, решила,
что  ей   пора  и   на  приступ.  Вскоре   после  такого  решения,   в  один
несчастливейший для  Долинского  вечер,  он  застал  Юлию в самых неутешных,
горьких слезах. Как он  ее ни расспрашивал с самым теплейшим  участием - она
ни за что не хотела сказать ему этих горьких слез. Так это дело и  прошло, и
кануло,  и  забылось,  а  через  месяц в  доме Азовцовых  появилась  пожилая
благородная   девушка  Аксинья  Тимофеевна,  и  тут   вдруг,  с  речей  этой
злополучной Аксиньи Тимофеевны оказалось, что Юлия давно благодетельствовала
этой девушке втайне от матери, и что горькие слезы, которые месяц тому назад
у нее заметил Долинский, были пролиты ею, Юлией,  от  оскорблений, сделанных
матерью за то, что она, Юлия, движимая чувством сострадания,  чтобы выручить
эту самую Аксинью Тимофеевну, отдала  ей заложить свой единственный  меховой
салоп,  справленный ей  благодетелями.  Выстрел  попал  в  цель.  С этих пор
Долинский  стал  серьезно  задумываться   о  Юлочке  и  измышлять  различные
средства, как  бы ему  вырвать  столь достойную  девушку из  столь  тяжелого
положения.
     Выпущенная  по  красному зверю Аксинья  Тимофеевна шла верхним чутьем и
работала как нельзя лучше; заложенная  шуба тоже служила Юлии  не хуже,  как
Кречинскому его бычок,  и  тепло прогревала бесхитростное сердце Долинского.
Юлия Азовцова, обозрев поле сражения и сообразив силу своей тактики и орудий
с шаткой позицией  атакованного  неприятеля, совершенно успокоились.  Теперь
она   не   сомневалась,  что,  как  по  нотам,  разыграет  всю  свою   хитро
скомпонованную пьесу.
     "Нашла дурака",- думала матроска и молчала, выжидая, что из всего этого
отродится.
     - Этот  агнец  кроткий в  стаде  козьем,-  шептала  Долинскому  Аксинья
Тимофеевна, указывая при всяком удобном случае на печальную Юлию.
     - И нет достойной души, которая исторгла бы этого ангела,- говорила она
в другой раз.- Подлые все нынче люди стали, интересаны.
     Пятого декабря (многими замечено, что это -  день  особенных несчастий)
вечерком Долинский  завернул к Азовцовым. Матроски  и  Викторинушки не  было
дома,  они  пошли  ко  всенощной,  одна  Юлия  ходила  по  зале,  прихотливо
освещенной красным огнем разгоревшихся в печи дров.
     -  Что вы это... хандрите, кажется? - спросил ее,  садясь против печки,
Долинский.
     -  Нет, Нестор  Игнатьевич... некогда мне  хандрить; у  меня настоящего
горя...
     Юлочка прервала речь проглоченною слезою.
     - Что с вами такое? - спросил Долинский.
     Юлия  села   на  диван  и  закрыла  платком  лицо.  Плечи  и  грудь  ее
подергивались, и было слышно, как она силится удержать рыдания.
     - Да что с вами? Что у вас за горе такое? - добивался Долинский.
     Раздались рыдания менее сдержанные.
     - Не подать ли вам воды?
     - Д... д... да... й... те,- судорожно захлебываясь, произнесла Юлочка.
     Долинский пошел в другую комнату и вернулся со свечою и стаканом воды.
     - Погасите, пожалуйста, свечу, не могу  смотреть,-  простонала Юлия, не
отнимая платка.
     Долинский  дунул,   и  картина  осталась   опять   при  одном  красном,
фантастическом полусвете.
     - А,  а, ах! - вырвалось  из груди Юлии, когда она отпила полстакана  и
откинулась с закрытыми глазами на спинку дивана.
     - Вы успокойтесь,- проронил Долинский.