части... Ага! да он спит.
     Водопьянов молчал и сидел, закрыв глаза и опустив на грудь голову.
     Бодростин громко назвал Водопьянова по имени.
     Сумасшедший Бедуин поднял с сонных глаз веки и, взглянув на всех, точно
он проспал столетие, как славный Поток-богатырь, встал  и  пошел  в  смежную
круглую залу.
     - Он непременно исчезнет, - пошутила Глафира и,  поднявшись,  пошла  за
ним следом, но, подойдя с улыбкой к порогу круглой залы, внезапно  отступила
с смущением назад и воскликнула:
     - Что это такое?
     Вся зала  была  освещена  через  свой  стеклянный  купол  ярко-пунцовым
светом. Водопьянова не было, но зато  старинные  кресла  от  стен  пошли  на
средину вместе с ковром, покрывавшим комнату,  и,  ударяясь  друг  о  друга,
быстро летели с шумом одно за другим вниз.
     - Великий Боже! Он провалился в  люк!  -  воскликнула  Бодростина  и  в
сопровождении подбежавших к ней мужа и  гостей  кинулась  к  прорезу,  через
который  увидала  внизу  освещенную  тем  же  красным  освещением   какую-то
фантастическую кучу, из которой выбивался Сумасшедший Бедуин, и, не  обращая
ни малейшего внимания на зов его  сверху,  вышел  в  двери  смежной  комнаты
нижнего этажа. Он все это сделал очень быстро и с какою-то борьбой, меж  тем
как на ярко освещенном лице его сверкали резкие огненные линии.
     - Я вам ручаюсь, что он ушел, - воскликнула, оборотясь к мужу, Глафира,
но тот вместо ответа обратил внимание на страшное освещение комнаты.
     - Это непременно пожар! - воскликнул он, бросаясь к завешанным окнам, и
отдернул занавеску: в открытое окно ярко светило красное зарево пожара. -  И
сейчас за рощей: это горит наша фабрика! Лошадь, скорее мне лошадь!
     Глафира его удерживала, но  он  ее  не  послушал,  и  чрез  минуту  все
мужчины, за исключением Горданова,  бросились  вниз,  а  Синтянина  пошла  в
комнату, соседнюю с той, где лежала Лариса, и,  став  у  окна  за  занавесу,
начала наблюдать разгоравшийся пожар. Зарево становилось все ярче; и двор, и
лес, и парк, - все было  освещено,  как  при  самой  блестящей  иллюминации.
Синтянина видела, как Михаилу Андреевичу подали  беговые  дрожки  и  как  он
пустил в карьер лошадь с самого  места,  и  в  то  же  самое  мгновение  она
услыхала шорох в круглой зале.  Это  были  Бодростина  и  Горданов.  Глафира
приотворила дверь и, увидав, что в комнате никого  нет,  так  как  Синтянина
стояла за шторой, сказала Горданову:
     - Я трепещу, что этот дурак все испортит.
     - Нет, он на все решился и хорошо научен. Уж если удался поджог, то что
за мудрость выскочить и стать на мосту: он уверен, что это безопасно.
     Глафира не отвечала.
     Синтянина стояла ни  жива  ни  мертва  за  шторой:  она  не  хотела  их
подслушивать, но и не хотела теперь себя обнаружить, да к этому не было  уже
времени, потому что в эту минуту в воздухе раздался страшный треск  и  вслед
за тем такой ужасающий рев, что и Глафира, и  Горданов  бросились  в  разные
стороны: первая - в большой дом, второй - в свою комнату.
     Александра Ивановна выскользнула из-за занавесы и, тщательно  притворив
дверь в комнату больной, открыла настежь окно и в немом ужасе прислушивалась
к  неописуемому  реву  и  треску,  который  несся   по   лесу.   Ей   смутно
представлялись слышанные полуслова и полунамеки;  она  не  могла  дать  себе
отчета, долго ли пробыла здесь, как вдруг увидала бегущую изо  всех  сил  по
дому Человеческую фигуру с криком: "Убился, упал с моста... наповал убит!"
     В этом вестнике Синтянина  узнала  Висленева.  Его  окружили  несколько
человек и стали расспрашивать: он вертелся, вырывался и  говорил  торопливым
голосом: "Да, да, я видел: все кости, как в мешке".
     И с этим он вырвался и побежал в дом, а из леса показалась толпа людей,
которые несли что-то тяжелое и объемистое.
     У Синтяниной замерло дыхание.
     "Кончено, - думала она, - кончено! Вот эти намеки: Бодростина нет более
на свете!"
     Но она ошиблась: из толпы,  несшей  тяжелую  ношу,  выделился  Форов  и
кричал навстречу бежавшим из дома людям и встревоженной Глафире:
     - Успокойтесь, успокойтесь! Есть беда, но не та: здесь вышла ошибка.
     - Как, что? Какая ошибка! Это вздор; не может быть  ошибки!  -  отвечал
ему Висленев, увлекая вперед под руку дрожащую Глафиру.
     - Господа, это ошибка! - повторил Форов. - Михаил Андреевич жив, а  это
упал с моста и до смерти расшибся Водопьянов. Его лошадь чего-то  испугалась
и слетела с ним вместе под мост на камни с восьмисаженной высоты. И вот  он:
смотрите его: да, он и лошадь мертвы, но его  мальчишка  дает  еще  признаки
жизни.
     Меж тем это "темное и объемистое", что несли за  Форовым,  пронесли  за
самым окном, и это был труп Светозара Владеновича...
     Вслед за этим ехал сзади сам живой Бодростин и, громко крича на  людей,
приказывал "нести это в контору".
     - Болван! - послышалось с зубным скрежетом сбоку Синтяниной.
     Она оглянулась и увидела  в  смежном  окне  голову  Горданова,  который
тотчас же хлопнул рамой и спрятался.
     Как и что такое случилось?
     Говорили, что покойник, выйдя из дому, позвал своего мальчика,  сел  на
дрожки и поехал по направлению к горящей  фабрике,  где  ему  лежала  дорога
домой, и благополучно достиг узкого моста через крутой,  глубочайший  овраг,
усеянный острыми камнями. Но здесь лошадь его чего-то  испугалась,  взвилась
на дыбы, кинулась в сторону; перила ее не удержали, и  она  слетела  вниз  и
убилась, и убила и седоков.
     - Да и как не убиться, - рассуждали об этом люди, - когда оттуда камень
кинешь, так чуть не сто перечтешь, пока он долетит донизу.
     - Но чего же могла испугаться лошадь?
     Бабы, которые, колдуя, опахивали коровью смерть на  поле,  откуда  мост
был как на ладони, видели, что на мост выбежало что-то белое и затем все уже
оставалось покрыто мраком.
     В доме повторяли: какой ужасный случай!
     И это действительно был случай, но  не  совсем  случайный,  как  думала
Синтянина и как еще тверже знала Лариса: это была только ошибка.


        Глава девятая
        Дело темной ночи

     Внезапная смерть Водопьянова произвела самое тягостное  впечатление  не
только на весь бодростинский дом, но и на все село. Это была словно прелюдия
к драме, которая ждалась издавна и представлялась неминучею.  В  селе  опять
были вспомянуты все злые предзнаменования: и раки, выползавшие на  берег,  и
куцый мундир Бодростина с разрезанною спиной.
     Все становились суеверными, не исключая даже неверующих.  Заразительный
ужас, как волны, заходил по дому и по деревне, на  которую  недавно  налегла
беда от коровьей смерти, - великого  несчастия,  приписываемого  крестьянами
нагону сборного скота на консервную фабрику и необычному за  ним  уходу.  Ко
всему этому теперь являлось подозрение, что  пожар  -  не  случайность,  что
крестьяне, вероятно,  подожгли  завод  со  злости  и,  может  быть,  нарочно
разобрали перила моста, чтобы погубить таким образом Михаила Андреевича.
     Висленев высчитывал все это как по-писанному, и Бодростин  находил  эти
расчеты вероятными.
     Азарт пророчества, овладевший Висленевым, был так  велик,  что  Глафира
даже сочла нужным заметить, что ведь он сумасшедший, но  муж  остановил  ее,
сказав, что в этих словах нет ничего сумасшедшего.
     В город было послано немедленно известие  о  необычайном  происшествии.
Тело Сумасшедшего Бедуина положено в конторе, и к нему приставлен караул;
     в доме и в деревне никто не спал. Михаил  Андреевич  сидел  с  женой  и
рассказывал, как, по его соображению, могло случиться это ужасное  несчастие
с Водопьяновым. Он был  уверен,  что  лошадь  покойного  испугалась  бабьего
обхода и, поднявшись на дыбы, бросилась в сторону и опрокинулась за  перилы,
которые не были особенно крепки и которые, как ему донесли, найдены  там  же
под мостом совершенно изломанными. Впрочем,  Михаил  Андреевич  был  гораздо
более занят своим сгоревшим заводом и пропажей разбежавшихся по лесам быков.
Они сорвались во время пожара и в перепуге и бешенстве ударились  по  лесам,
что и было причиной того адского рева и треска, который несся,  как  ураган,
пред вестью о смерти бедного Водопьянова.
     Шум разбудил и уснувшую было Лару. Она проснулась и, будучи не в  силах
понять причины слышанных звуков, спросила о них горничную. Та  проговорилась
ей о происшедшем. Лариса схватила свою голову и, вся трепеща,  уверяла,  что
ее покидает рассудок  и  что  она  хочет  приготовить  себя  к  смерти:  она
требовала к себе священника, но желала, чтоб  о  призыве  его  не  знали  ни
Бодростины, ни брат ее, ни Горданов. Форов  взялся  это  устроить:  он  ушел
очень рано и в десятом часу утра уже вернулся с Евангелом.
     "Поэтический поп", не подавая виду, что он  пришел  по  вызову,  пронес
дароносицу под рясой, но, как он ни был  осторожен,  Горданов  почуял  своим
тонким чувством, что от него что-то скрывают, и не успела Синтянина оставить
больную со священником  в  комнате,  как  Павел  Николаевич  вдруг  вышел  в
перепуге из своей комнаты и торопливо направился прямо  к  Ларисиной  двери.
Это  было  очень  неожиданно,  странно  и  неловко.  Синтянина,  только  что
присевшая было около работавшей здесь горничной, тотчас же встала и  сказала
ему по-французски: "вам туда нельзя взойти".
     - Отчего это? - отозвался Горданов на том же языке.
     - Оттого, что вы там теперь лишний, - и с этим генеральша заперла дверь
на замок и, опустив ключ в карман своего платья, села  на  прежнее  место  и
стала говорить с девушкой о ее шитье.
     Горданов тихо отошел, но через минуту снова появился из своей комнаты и
сказал:
     - Строго говоря, милостивая государыня, вы едва ли имеете право  делать
то, что вы делаете.
     Синтянина не ответила.
     Он прошелся по комнате и снова повторил то же самое, но  гораздо  более
резким тоном, и добавил:
     - Вы, верно, позабыли, что ваш муж теперь уже не имеет более средств ни
ссылать, ни высылать.
     Синтянина посмотрела на него долгим, пристальным  взглядом  и  сказала,
подчеркивая свои слова, что она всегда делает только то, на что имеет право,
и находит себя  и  теперь  вправе  заметить  ему,  что  он  поступает  очень
неосторожно, вынув из-за перевязи свою  раненую  руку  и  действуя  ею,  как
здоровою.
     Горданов смешался и быстро сунул руку за перевязь. Он был очень смешон:
     Спесь и наглый вид соскочили с него, как позолота.
     - Вы не знаете моих прав на нее, - прошипел он.
     - Я и не хочу их знать, - ответила сухо генеральша.
     - Нет, если бы вы узнали все, вы бы со мною так не говорили, потому что
я имею права...
     В эту минуту отец Евангел постучался из  Ларисиной  комнаты.  Синтянина
повернула ключ и, выпустив бледного и расстроенного Евангела,  сама  ушла  к
больной на его место.
     Лариса казалась значительно успокоившеюся: она пожала руку  Синтяниной,
поблагодарила ее за хлопоты и еще раз прошептала:
     - Не оставляй меня, Бога ради, пока я умру  или  в  силах  буду  отсюда
уехать.
     Генеральша успокоила, как умела, больную и весь день не выходила из  ее
комнаты. Наступил вечер. Утомленная Александра Ивановна легла  в  постель  и
уснула. Вдруг ее кто-то толкнул. Она пробудилась  и,  к  удивлению,  увидела
Ларису, которая стояла пред нею бледная, слабая, едва держась на ногах.
     Вокруг  царствовала  глубочайшая  тишина,  посреди  которой  Синтянина,
казалось, слышала робкое и скорое  биение  сердца  Лары.  По  комнате  слабо
разливался свет ночной лампады, который едва  позволял  различать  предметы.
Молодая женщина всматривалась в лицо Ларисы,  прислушивалась  и,  ничего  не
слыша, решительно не понимала, для чего та  ее  разбудила  и  заставляет  ее
знаками молчать.
     Но вот где-то  вдали  глухо  прозвучали  часы.  По  едва  слышному,  но
крепкому металлическому тону старой пружины, Синтянина сообразила,  что  это
пробили часы внизу, в той  большой  комнате,  куда  в  приснопамятный  вечер
провалился Водопьянов, и только что раздался последний удар, как  послышался
какой-те глухой шум. Лара крепко сжала руку Синтяниной и, приложив  палец  к
своим губам,  шепнула:  "слушай!"  Синтянина  привстала,  приблизила  ухо  к
открытому  отверстию  печного  отдушника,  на  который  указала  Лариса,  и,
напрягая слух, стала вслушиваться. Сначала  ничего  нельзя  было  разобрать,
кроме гула, отдававшегося от двух голосов, которые говорили  между  собвю  в
круглой зале, но мало-помалу стали долетать членораздельные звуки и  наконец
явственно раздалось слово "ошибка".
     Это был голос Висленева.
     - Ну, так теперь терпи, если ошибся, - отвечал ему Горданов.
     - Нет, я уже два года кряду терпел и более мне надоело терпеть холить в
роли сумасшедшего.
     - Надоело! Ты еще не пивши, говоришь уже, что кисло.
     - Да, да, не пивши... именно, не пивши: мне надоело стоять  по  уста  в
воде и не сметь напиться. Я одурел и отупел в этой вечной истоме и вижу, что
я  служу  только  игрушкой,  которую  заводят  то  на   спиритизм,   то   на
сумасшествие... Я, по ее милости, сумасшедший... Понимаешь: кровь, голова...
все это горит, сердце... у меня уже сделалось хроническое трепетание сердца,
пульс постоянно дрожит, как струна, и все вокруг мутится, все путается, и  я
как сумасшедший; между тем, как она загадывает мне загадку за загадкой,  как
сказочная царевна Ивану-дурачку.
     - Но нельзя же, милый друг, чтобы такая женщина, как Глафира, была  без
своих капризов. Ведь все они такие, красавицы-то.
     - Ну, лжешь, моя сестра не такая.
     - А почему ты знаешь?
     - Я знаю, я вижу: ты из нее что хочешь делаешь, и я тебе помогал, а  ты
мне не хочешь помочь.
     - Какой черт вам может помочь, когда вы друг друга упрямее:  она  своею
верой прониклась, и любит человека, а не хочет его осчастливить без брака, а
ты не умеешь ничего устроить.
     - Я устроил-с, устроил: я жизнью рисковал: если б это так не удалось,
     и лошадь не опрокинулась, то Водопьянов мог бы меня смять  и  самого  в
пропасть кинуть.
     - Разумеется, мог.
     - Да и теперь еще его мальчик жив и может выздороветь и доказать.
     - Ну, зачем же это допустить?
     - Да; я и не хочу этого допустить. Дай мне, Паша, яду.
     - Зачем? чтобы ты опять ошибся?
     - Нет, я не ошибусь.
     - Ну, то-то: Михаилу Андреевичу и без того недолго жить.
     - Недолго! нет-с, он так привык жить,  что,  пожалуй,  еще  десять  лет
протянет.
     - Да, десять-то, пожалуй, протянет, но уж не больше.
     - Не больше! не больше, ты говоришь? Но разве можно ждать десять лет?
     - Это смотря по тому, какова твоя страсть?
     - Какова страсть! - воскликнул Висленев. - А вот-с какова моя  страсть,
что я его этим на сих же днях покончу.
     - Ты действуешь очертя голову.
     - Все равно, мне все равное я уж сам себе надоел: я не хочу более слыть
сумасшедшим.
     - Меж тем как в этом твое спасение: этак ты хоть и попадешься, так тебя
присяжные оправдают, но я тебе не советую, и яд тебе дал для мальчишки.
     - Ладно, ладно, - твое дело было дать, а я распоряжусь как захочу.
     - Ну, черт тебя возьми, - ты в самом деле какая-то отчаянная голова.
     - Да, я на все решился.
     Щелкнул дверной замок, и руки  Ларисы  вторили  ему,  щелкнув  в  своих
суставах.
     - Ты поняла? - спросила она, сделав над ухом Синтяниной трубку из своих
холодных ладоней.
     Та сжала ей в ответ руки.
     - Так слушай же, - залепетала ей на ухо Лара. - Точно так они  говорили
за четыре дня назад: брат хотел взбунтовать мужиков, зажечь завод и выманить
Бодростина, а мужики убили бы его. Потом третьего дня он  опять  приходил  в
два часа к Горданову и говорил, что на  мужиков  не  надеется  и  хочет  сам
привести план в исполнение: он хотел выскочить из куста навстречу лошади  на
мосту и рассчитывал, что это сойдет ему, потому что его считают  помешанным.
Вчера жертвой этого  стал  Водопьянов,  завтра  будет  мальчик,  послезавтра
Бодростин... Это ужасно! ужасно!
     - Лара! Скажи же мне, зачем ты здесь: зачем ты с ними? Больная заломала
руки и прошипела:
     - Я не могу иначе.
     - Почему?
     - Это тайна: этот дьявол связал меня с собою.
     - Разорви эту тайну.
     - Не могу: я низкая, гадкая женщина, у меня нет силы снести наказание и
срам.
     - Но, по крайней мере, отчего ты больна?
     - От страха, от ужасных открытий, что я была женой честного человека  и
теперь жена разбойника.
     - Жена!.. Ты сказала "жена"?
     - Н... да, нет, но это все равно.
     - Совсем не все равно.
     - Ах, нет, оставь об этом... Я  испугалась,  узнав,  что  он  ранен,  -
залепетала Лара, стараясь замять вопросы Александры Ивановны, и  рассказала,
что она попала сюда по требованию Горданова. Здесь она убедилась, что он  не
имеет никакой раны, потом услыхала переговоры Горданова с братом, с  которым
они были притворно враги и не говорили друг с другом, а  ночью  сходились  в
нижней зале и совещались. Взволнованная Лариса кинулась, чтобы помешать  им,
и упала в тот самый люк, куда тихо сполз с ковром Водопьянов, но она не была
так счастлива, как покойный Светозар, и сильно повредила себе плечо.
     - И потом, - добавляла она, - они с братом...  угрожали  мне  страшными
угрозами... и я вызвала тебя и дядю... Они боятся тебя, твоего мужа, дядю  и
Евангела... Они вас всех оклевещут.
     - Пустяки, - отвечала генеральша, - пустяки: нам они  ничего  не  могут
Сделать, но этого так оставить нельзя, когда людей убивают.
     Глава десятая
     Пред последним ударом
     Атмосфера  бодростинского  дома  была  Синтяниной  невыносима,  и   она
всячески  желала  расстаться  с  этим  гнездом.  Утром   горничная   Глафиры
Васильевны доставила Александре Ивановне записку, в которой хозяйка, жалуясь
на  свое  расстроенное  состояние,  усердно  просила  гостью  навестить  ее.
Отказать в этом не было никакого основания, и генеральша, приведя в  порядок
свой туалет, отправилась к  Бодростиной.  Лара  тем  временем  также  хотела
привести себя в порядок. Больной, казалось, было лучше,  то  есть  она  была
крепче на ногах и менее нервна, но зато более пасмурна, несообщительна и тем
сильнее напоминала собой прежнюю Лару.
     Так отозвалась о ее здоровье  Бодростиной  Синтянина,  когда  они  сели
вдвоем за утренний кофе в Глафирином кабинете.
     Бодростина казалась несколько утомленною, что было и не диво для такого
положения, в котором находились дела; однако же она делала над собою  усилия
и в своей любезности дошла до того, что, усаживая Синтянину, сама  подвинула
ей  под  ноги  скамейку.  Но  предательский  левый  глаз  Глафиры  не  хотел
гармонировать с мягкостью выражения другого своего товарища  и  вертелся,  и
юлил, и шпилил собеседницу, стараясь проникать сокровеннейшие углы ее души.
     Глафира говорила о  Ларе  в  тоне  мягком  и  снисходительном,  хотя  и
небезобидном; о Горданове - с презрением, близким к ненависти, о Висленеве -
с жалостью и с иронией, о своем муже - с величайшим почтением.
     - Одна его бесконечная терпимость может обернуть к нему всякое  сердце,
- говорила она, давая сквозь  эти  слова  чувствовать,  что  ее  собственное
сердце давно оборотилось к мужу.
     Бесцельный  и  бессодержательный  разговор  этот   докончил   тягостное
впечатление бодростинского дома на генеральшу, и она, возвратясь  к  Ларисе,
объявила ей, что желает непременно съездить домой.
     К удивлению Синтяниной, Лара ей нимало не противоречила: напротив,  она
даже как будто сама выживала ее. Такие быстрые и непостижимые перемены  были
в  характере  Ларисы,  и   генеральше   оставалось   воспользоваться   новым
настроением больной. Она сказала Ларе, что будет навещать ее, и  уехала  без
всяких уговоров и удержек со стороны Ларисы. С той что-то  поделалось  в  те
полтора-два часа, которые Синтянина просидела с Бодростиной.  В  этом  и  не
было ошиб