ребила живо Ванскок.
     - Ну вот в том и штука капитана Кука, - надо, чтобы  мы  их  лупили,  и
будем лупить, а они пусть тогда у нас под кнутом классически орут:  О,  quam
est dulce et decorum pro patria mori! {"О, как приятно и почетно умереть  за
родину!" (Гораций) (лат.).} Борьба  за  существование,  дружок,  не  то  что
борьба за лягушку. Ага! борясь за существование, надо... не  останавливаться
ни пред чем... не только  пред  доносом,  но...  даже  пред  клеветой!  Что,
небось, ужасно? А Мазепа так не думал, тот не ужасался и, ведя измену, писал
нашему Петринке:

                       И видит Бог, не зная света,
                       Я, бедный гетман, двадцать лет
                       Служу тебе душою верной,

а  между  тем   и   честно,   и   бесчестно  "вредил  всем  недругам своим".
Откуда   же   у   вас,   дружище   Ванскок,    до    сих    пор    еще   эта
сентиментальность?.. Дивлюсь! Вы  когда-то  были  гораздо  смелее.  Когда-то
Подозерова вы враз стерли, ба! вот и хорошо, что вспомнил,  ведь  вы  же  на
Подозерова клеветали, что он шпион?
     - Да я это с ваших слов говорила.
     - Неправда, с висленевских, но это все  равно:  чем  же  клевета  лучше
правдивого доноса?
     - Да я на такого, как Подозеров, могу сделать и донос.
     - Так в чем же тут разница: стало быть,  в  симпатии?  Один  вам  милее
другого, да?
     - Нет, вы этого не понимаете: Кишенский и Линка - это свежие раны...
     - Что-о тако-о-е?
     - Свежие раны.... Зачем шевелить  свежие  раны?  Подозеров  всегда  был
против нас, а эти были наши и не отлагались... это свежая рана!
     Горданов  посмотрел  ей  в  глаза  и,  сохраняя  наружное  спокойствие,
засмеялся неудержимым внутренним смехом.
     Ванскок со своею теорией "свежих ран" открывала Горданову целую  новую,
еще не эксплуатированную область, по которой скачи  и  несись  куда  знаешь,
твори, что выдумаешь, говори, что хочешь, и у  тебя  везде  со  всех  сторон
будет тучный злак для коня и дорога скатертью, а вдали  на  черте  горизонта
тридцать девять разбойников, всегда готовые в помощь сороковому.
     - Да, да, Ванскок, вы  победили  меня,  -  сказал  Горданов,  -  свежие
раны... вы правы, - все это действительно свежие раны... Действительно, надо
все прощать, надо все забывать и свежих  ран  не  трогать...  Вы  правы,  вы
правы, я этого не понимал.
     - Да ведь этого и все с первого раза не понимали,  даже  и  я  тоже  не
понимала. Я тогда гувернанткой жила, когда мне писали туда,  что  это  здесь
принято, и я тоже на всех злилась и не понимала, а потом поняла.
     - Ну, вот видите, это взаправду не так просто!
     - Да, я говорю, что нам никак нельзя от Петербурга отрешаться.
     - А вы долго были гувернанткой?
     - Да, целую зиму.
     - И бросили?
     - Да, меня сюда вызвали некоторые из наших, - писали, что выгодное дело
есть, но только это вышло вздор.
     - Надули?
     - Да, дела не было, - они просто для своих выгод меня  выписали,  чтобы
посылать меня туда да сюда.
     - Вот канальи! и вы им за это ничего?
     - Все, батюшка, свежие раны, но главное меня раздосадовало, что  подлец
Кишенский меня на это место послал, а я приехала и узнала, что  он  себе  за
комиссию взял больше половины моего жалованья и не сказал мне.
     - Ишь, какая тварь! Ну вы его, разумеется, отзвонили и деньги отобрали?
     - Ничего я не отзвонила,  потому  что  он  нынче  держит  немца  лакея,
ужасного болвана, которому он только кивнет, и тот  сейчас  выпроводит:  уже
такие примеры были и с Паливодовой, и с  Ципри-Кипри,  а  денег  он  мне  не
отдал, потому что, говорит, "вам больше не следует".
     - Да как же не следует?
     - Так, не стоит, говорит, больше,  да  еще  нагрубил  мне  и  надерзил.
Горданов тронул Ванскок за руку и, улыбнувшись, покачал укоризненно головой.
     Ванскок не поняла этого киванья и осведомилась: в чем дело?
     - На что же это  опять  старые  перья  показывать!  Что  это  за  слово
"надерзил"?
     - А как же надо сказать?
     - "Наговорил дерзостей".
     - Зачем же два слова вместо одного? Впрочем, ведь вы поняли, так, стало
     быть, слово хорошо, а что до Кишенского, то Висленев  даже  хотел  было
его . за меня в газетах пропечатать, но я не позволила: зачем возбуждать!
     - Свежая рана?
     - Конечно, свежая рана, -  и  так  уже  много  всякой  дряни  выплывает
наружу, а еще как если мы сами станем себя разоблачать, тогда...
     - Нет, нет, нет, как это можно! Не надо этого: раны в самом деле  очень
свежи.
     - То-то и есть;  гласность,  это  такая  штука,  с  которою  надо  быть
осторожным.
     - Именно, Ванскок, именно надо быть осторожным, а еще  лучше,  чтоб  ее
совсем вывесть, чтоб ее, по-старинному, вовсе не было, чтобы  свежих-то  ран
не будоражить и не шевелить, а всех бы этих и  щелкоперов-то  побоку,  да  к
черту!
     - Я тоже и сама так думала, и оно бы  очень  не  трудно,  да  Кишенский
находит, что они не вредят: он сам издал один патриотический  роман,  и  сам
его в одной газете ругал, а в другой - хвалил и нажил деньги.
     - Пожалуй, что он ведь и прав.
     - А конечно! а что общество  читает,  так  ведь  оно  все  читает,  как
помелом прометет и позабудет.
     - Прав, прав каналья Кишенский, прав.
     - Да, он умный и им надо дорожить, он тоже говорил, что глупость совсем
уничтожить уже нельзя, а хорошо вот, если бы побольше наших шли в  цензурное
ведомство.  Кишенский  ведет  дело  по  двойной  бухгалтерии  -  это  так  и
называется "по двойной  бухгалтерии".  Он  приплелся  разом  к  трем  разным
газетам и в каждой строчит в особом направлении, и сводит все к  одному;  он
чужим поддает, а своим сбавит где нужно, а где нужно - наоборот.
     - Вот как ловко!
     - Да, это оказалось очень практично.
     - Да как же-с не практично.  Ах,  он  черт  его  возьми!  -  воскликнул
Горданов. - Да он после этого действительно дока!
     - А я вам говорила. Но, впрочем, и ему не все удается. У него тоже есть
свои жидовские слабостишки: щеняток своих любит и Алинку хочет за когонибудь
замуж перевенчать, да вот не удается.
     - Ага! А ведь она, выйдя замуж, и еще получила бы часть?
     - Конечно, да не удается-с, и щенят нельзя усыновить. Вот женитесь вы
     на ней, Горданов!
     - Вы с ума сошли, Ванскок.
     - А что же такое? Она вам пять тысяч даст.
     - Друг мой, у меня у самого есть пять тысяч.
     - А зачем же вы на мне хотели жениться? Горданов засмеялся и сказал:
     - Это par amour {Из-за любви (фр.).}.
     - Вы врете, Горданов.
     - Да, вру, вру, именно вру, Ванскок, но вы, конечно, не станете никому
     об этом рассказывать, потому что  иначе  я  от  всего  отрекусь,  да  и
Кишенскому не говорите, как я шутил, чтобы вывести его на свежую воду.
     - К чему же я это стану говорить?
     -  Молодец  вы,  благородная  Ванскок!  Давайте  вашу  лапу!  И   Павел
Николаевич с чувством сжал грязноватую руку девушки и добавил:
     - Я и теперь с вами шучу, скажите ему все; скажите, как Горданов одичал
и оглупел вне Петербурга; я даже и сам ему все это скажу и не скрою, что  вы
мне, милая Ванскок,  открыли  великие  дела,  и  давайте  вместе  устраивать
Висленева.
     - Его непременно надо устроить.
     - И вот вам на то моя рука, что это будет  сделано.  Запишите  мне  его
адрес.
     Ванскок  взяла  карандаш,  нацарапала  куриным  почерком  маршрут,   по
которому великодушная дружба Горданова  должна  была  отыскать  злополучного
Висленева, и затем гостья и  хозяин  начали  прощаться,  но  Горданов  вдруг
что-то вспомнил и приостановил Ванскок, когда та уже надела на свою скобочку
свой форейторский шлычок.
     - Вот что! - сказал он в раздумье, - не хотите ли с меня еще взятку?  У
меня бывали в руках разные польские переписки, и я кое-что списал. Вот тут у
меня они все под рукой, в этой шкатулке. Хотите, передайте их Висленеву.
     - Зачем?
     - На их основании можно построить прекрасные статьи. За  это  деньги  .
дадут.
     - Давайте, я отвезу.
     - Только, разумеется, не говорить от кого.
     - Еще. бы!
     - Ну, так очень рад.
     И с этим Горданов достал из-под дивана большую желтую  шкатулку,  какие
делают для перевоза  крахмальных  рубашек,  и  вручил  ее  Ванскок,  которая
приняла ее и согнулась.
     - Что?
     - Тяжело, - отвечала Ванскок.
     - Да, бумага тяжела.
     - Ну, да ничего!
     И Ванскок, перехватив половчее шкатулку, закинулась всем телом назад  и
поплыла вниз по лестнице.
     Через минуту Горданов услыхал чрез открытое окно, как Ванскок,  напирая
на букву "ш", выкрикивала:
     - Извошшик! Извошшик!
     Павел Николаевич весело рассмеялся и, свесясь в окно,  смотрел,  как  к
Ванскок,  стоявшей  на  тротуаре,  подкатила  извозчичья  линейка.   Ванскок
сторговалась и потом сказала:
     - Ну-с, а теперь вы,  извошшик,  держите  хорошенько  вот  этот  яшшик!
Горданов так и залился самым  беззаботным,  ребяческим  смехом,  глядя,  как
Ванскок ползла, умащивалась и помещала свой "яшшик".
     - Ecoutez! - закричал  он  сквозь  смех.  -  Ecoutez-moi!  {Слушайте...
Слушайте! (фр.).}
     - Ну, что там еще? Я уже села.
     - Voulez-vous bien repeter? {Не можете ли повторить? (фр.).}
     - Что? Что такое? - сердилась внизу Ванскок.
     - "Извошшик и яшшик", - передразнил ее Горданов  и,  показав  ей  язык,
поднялся и затворил окно.
     Ванскок, треща на линейке, укатила.
     Павел Николаевич запер дверь и, метнувшись из угла в угол,  остановился
у стола.
     "Черт возьми! - подумал он, - и в словах этой дуры  есть  своя  правда.
Нет; нельзя отрешаться от Петербурга! "Свежие раны!" О, какая это  чертовски
полезная штука! Поусердствуйте, друзья, "свежим ранам", поусердствуйте, пока
вас на это хватит!"
     И с этим Горданов стал скоро раздеваться и, не  зажигая  свечи,  лег  в
постель, но не заснул, его долго-долго давил  и  терзал  злой  демон  -  его
дальновидность. Он знал, что верны одни лишь прямые ходы  и  что  их  только
можно повторять, а все фокусное действует только до тех  пор,  пока  оно  не
разоблачено, и этот демон шептал Павлу Николаевичу, что тут ничто  не  может
длиться долго, что весь фейерверк скоро вспыхнет и зачадит,  а  потому  надо
быстро сделать ловкий курбет, пока еще держатся остатки  старых  привычек  к
кучности и "свежие раны" дают тень, за которою можно пред одними передернуть
карты, а другим зажать рот.


        Глава пятая
        Последний из Могикан

     Висленев в это время жил  в  одном  из  тех  громадных  домов  Невского
проспекта, где, как говорится, чего хочешь, того просишь: здесь и  роскошные
магазины, и депо, и мелочная лавка, и французский ресторан, и греческая кух-
мистерская восточного человека Трифандоса, и  другие  ложементы  с  парадных
входов на улицу, и сходных цен нищенские стойла  в  глубине  черных  дворов.
Население здесь столь же разнообразно, как и помещения подобных  домов;  тут
живут и дипломаты, и ремесленники,  и  странствующие  монахини,  и  погибшие
создания, и воры, и  несчастнейший  класс  петербургского  общества,  мелкие
литераторы, попавшие на литературную дорогу по  неспособности  стать  ни  на
какую другую и тянущие по ней свою горе-горькую жизнь калик перехожих.
     Житье этих несчастных поистине достойно глубочайшего  сострадания.  Эти
люди большею частию не  принесли  с  собою  в  жизнь  ничего,  кроме  тупого
ожесточения, воспитанного в них завистию и нуждой, среди которых  прошло  их
печальное детство и сгорела, как нива в бездождие,  короткая  юность.  В  их
душах, как и в их наружности, всегда есть что-то напоминающее  заморенных  в
щенках собак, они бессильны и злы, - злы на свое  бессилие  и  бессильны  от
своей злости. Привычка видеть себя  заброшенными  и  никому  ни  на  что  не
нужными развивает в них алчную, непомерную зависть, непостижимо возбуждаемую
всем на свете, и к тому есть, конечно, свои основания.  Та  бедная  девушка,
которая, живя о бок квартиры  такого  соседа,  достает  себе  хлеб  позорною
продажей своих ласк, и та, кажется, имеет  в  своем  положении  нечто  более
прочное: однажды посягнувшая на свой позор, она, по крайней мере,  имеет  за
собою преимущество  готового  запроса,  за  нее  природа  с  ее  неумолимыми
требованиями и разнузданность общественных страстей. У  бедного  же  писаки,
перебивающегося строченном различных мелочей, нет и этого: в  его  положении
мало быть готовым на позорную торговлю совестью и словом, на его  спекуляцию
часто нет спроса, и он должен постоянно сам  спекулировать  на  сбыт  своего
писания. Отсюда и идет всякое вероятие  превосходящая  ложь,  продаваемая  в
самых крупных дозах, за самую дешевую цену.
     Висленев в эту пору своей несчастной жизни был рангом повыше  описанных
бедных литературных париев и на десять степеней их несчастнее. Как Горданова
преследовали его призраки, так были свои призраки и у Висленева. Он  не  мог
спуститься до самых низменностей того слоя, к которому  пришибли  его  волны
прибоя и отбоя. Сила родных воспоминаний, влияние привычек детства и  власть
семейных  преданий,  сказывавшихся  в  нем  против   его   воли   неодолимою
гадливостью к грязи, в которой, как в родной им среде, копошатся другие,  не
допускали Висленева до спокойного пренебрежения к доброму имени людей и к их
спокойствию  и  счастию.  Висленев  мог  быть   неразборчивым   в   вопросах
теоретического свойства, но буржуазной гадости он не переносил. Он по своему
воспитанию и образованию  был  гораздо  более  приспособлен  к  литературным
занятиям,  чем  большинство   его   собратий   по   ремеслу.   Относительная
разборчивость в средствах вредила Висленеву на  доступном  ему  литературном
рынке, он не мог поставлять массы дешевого базарного товара, и  задешево  же
заготовлял произведения более крупные, которые,  в  его,  по  крайней  мере,
глазах, были достойными всеобщего внимания. Мы видели, что на одно из них "о
провинциальных нравах" Висленев даже делал ссылку пред Гордановым, это  было
то самое произведение, о котором последний отозвался известным стихом:

                         Читал и духом возмутился,
                         Зачем читать учился.

     На самом же деле Горданов уже немножко зло выразился о  писании  своего
приятеля: статьи его с многосоставными заглавиями  имели  свои  достоинства.
Сам редактор, которому Висленев поставлял эти свои произведения, смотрел  на
них, как на кунштюки, но принимал их и печатал, находя, что они годятся.
     Продолжительное кривлянье имеет два роковые исхода: для людей  искренно
заблуждающихся оно грозит потерей смысла и способности  различать  добро  от
зла в теории, а для других - потерей совести. Висленев, защищаемый домашними
привычками, попал в  первую  категорию  и  зато  особенно  много  потерял  в
житейских  интересах.  Ему,  литератору  с   университетским   образованием,
литература давала вдесятеро менее,  чем  деятелям,  ходившим  в  редакции  с
карманною книжечкой "об употреблении буквы  Ъ".  Заработок  Висленева  почти
"равнялся    тому    казенному    жалованью,     которого,     по     словам
Сквозника-Дмухановского,  едва  достает  на  чай  и  сахар.  Висленев  много
добросовестнейшего труда полагал в свою недобросовестную  и  тяжкую  работу,
задача которой всегда состояла в том, чтобы из  данных,  давших  один  вывод
путем правильного с ними обращения, сделать, посредством теоретической лжи и
передержек, вывод свойства противоположного.
     К тому же, на горе Висленева, у него были свои привычки: он не мог есть
бараньих пилавов в греческой кухмистерской восточного человека Трифандоса  и
заходил перекусить в ресторан; он не мог спать на продырявленном  клеенчатом
диване под звуки бесконечных споров о  разветвлениях  теорий,  а  чувствовал
влечение к своей кроватке и к укромному уголку, в котором можно бы, если  не
успокоиться, то по крайней мере забыться.
     Это сибаритство не скрывалось от его  собратий,  и  Висленев  некоторое
время терпел за это опалу, но потом, с быстрым,  но  повсеместным  развитием
практичности, это ему было прощено,  и  он  работал,  и  неустанно  работал,
крепясь и веруя, что литература для него только прелюдия, но что скоро слова
его примут плоть и кровь, и тогда... при  этом  он  подпрыгивал  и,  почесав
затылок, хватался за свою работу с сугубым  рвением,  за  которым  часто  не
чувствовал жестокой тяжести в омраченной голове и гнетущей боли в груди.
     К такому положению Висленев уже привык, да оно вправду не  было  уже  и
тяжко в сравнении с тем, когда  он,  по  возвращении  в  Петербург,  питался
хлебами добродетельной Ванскок. Висленев даже мог улучшить  свое  положение,
написав сестре, которой он  уступил  свою  часть,  но  ему  это  никогда  не
приходило в голову даже в то время, когда его питала  Ванскок,  а  теперь...
теперь самый жизнелюбивый человек мог бы свободно  поручиться  головой,  что
Висленев так и дойдет до гроба по своей прямой линии, и он бы и дошел,  если
бы...  если  бы  он  не  потребовался  во  всесожжение  другу  своему  Павлу
Николаевичу Горданову.


        Глава шестая
        Горданов дает шах и мат Иосифу Висленеву

     Черный день подкрался к Иосафу  Платоновичу  нежданно  и  негаданно,  и
притом же день этот был весь с начала до конца  так  лучезарно  светел,  что
никакая дальнозоркость не могла провидеть его черноты.
     В этот день Иосаф Платонович встал в обыкновенное время, полюбовался  в
окно горячим  и  искристым  блеском  яркого  солнца  на  колокольном  кресте
Владимирской церкви, потом вспомнил, что это стыдно, потому  что  любоваться
ничем не  следует,  а  тем  паче  крестом  и  солнцем,  и  сел  на  софу  за
преддиванный столик, исправляющий должность письменного стола в его чистой и
уютной, но очень, очень маленькой комнатке.
     Все было в самом успокоительном порядке; стакан кофе  стоял  на  столе,
дымясь между высоких груд газет, как пароходик, приставший на якорь в бухту,
окруженную высокими скалами. И какие это были очаровательные скалы! Это были
груды газет с громадным подбором самых разноречивых статей по одному и  тому
же предмету, направо были те, по которым дело выходило белым, налево тем  по
которым оно выходило черным. Висленев,  с  помощью  крапа  и  сыпных  очков,
готовился с чувством и с любовью доказать, что черное бело  и  белое  черно.
Это была его специальность и его пассия.
     Но прежде чем Висленев допил свой стакан кофе  и  взялся  за  обработку
крапа и очков в колоде, предложенной ему на сегодняшнюю игру, ему прыгнул  в
глаза маленький, неопрятно заделанный и  небрежно  надписанный  на  его  имя
пакетик.
     Висленев,  грызя  сухарь,  распечатал  конверт  и  прочел:  "Примите  к
сведению, еще одна подлость: Костька Оболдуев, при всем  своем  либерализме,
он женился на Форофонтьевой и взял за нею в приданое восемьдесят тысяч. Пишу
вам об этом со слов Роговцова, который заходил ко мне ночью нарочно по этому
делу. Утром иду требовать взнос на  общее  дело  и  бедным  полякам.  Завтра
поговорим. Анна Скокова".
     Висленев повернул два раза в руках это письмо Ванскок и хотел  уже  его
бросить,  как  горничная  квартирной  хозяйки  подала  ему  другой  конверт,
надписанный тою же рукой и только что сию минуту полученный.
     "Я задыхаюсь, - писала отвратительнейшим почерком  Ванскок.  -  Я  сама
удостоверялась обо всем: все правда, мне ничего не дали на  общее  дело,  но
этого мало: знайте и ведайте, что Оболдуев обломал дела, он забрал не только
женины деньги, но и деньги свояченицы, и на эти деньги  будет...  издаваться
газета с русским направлением! Бросьте сейчас работу, бросьте все  и  бегите
ко мне, мы должны говорить! Р. S. Кстати, я встретила очень трудное место  в
переводе. Кунцевич "canonise par le Pape"  {Канонизирован  папой  (фр.).}  я
перевела, что Иосаф Кунцевич был расстрелян папой, а  в  сегодняшнем  нумере
читаю уже это