огло повести?
     Наши иерархи и вообще люди "духовного чина", как называет  их  в  своем
замечательном "Словаре" покойный митрополит киевский Евгений Болховитинов, к
несчастию для общества почти совсем ему неизвестны с их самых лучших сторон.
Долженствуя стоять на самом свету, в  виду  у  всех,  они  между  тем  почти
совершенно  "проходят  в  тенях";  известные  при  жизни   с   одной   чисто
официальной, служебной своей  стороны,  они  не  получают  более  полного  и
интересного освещения  даже  и  после  смерти.  Их  некрологи,  как  недавно
справедлива замечено по  поводу  кончины  бывшего  архиепископа  тобольского
Варлаама, составляют или сухой и жалкий перифраз  их  формулярных  послужных
списков, или - что еще хуже - дают  жалкий  набор  общих  фраз,  в  которых,
пожалуй, можно заметить много усердия панегиристов, но  зато  и  совершенное
отсутствие в них наблюдательности и понимания того, что  в  жизни  человека,
сотканной из ежедневных мелочей,  может  репрезентовать  его  ум,  характер,
взгляд и  образ  мыслей,  -  словом,  что  может  показать  человека  с  его
интереснейшей внутренней, духовной стороны, в простых житейских проявлениях.
Насколько превосходят нас в этом протестанты и католики, об этом и  говорить
стыдно: меж тем как там мало-мальски замечательного духовного лица  если  не
заживо, то тотчас после смерти знают во всех его замечательных чертах, -  мы
до сих пор не имеем живого очерка даже  таких  лищ  как  митрополит  Филарет
Дроздов и архиепископ Иннокентий Борисов.
     Может быть, это  так  нужно?  -  не  знаю;  но  не  в  моей  власти  не
сомневаться, чтобы это было для чего-нибудь так нужно,  -  разве  кроме  той
обособленности пастырей от пасомых, которая не служит и не может  служить  в
пользу церкви.
     Если благочестивая  мысль  весьма  видных  представителей  богословской
науки пришла к сознанию необходимости -  знакомить  людей  с  жизнью  самого
нашего господа Иисуса Христа со  стороны  _его  человечности_,  которая  так
высока, поучительна и прекрасна, рассматриваемая в связи с его божеством,  и
если этому пути следуют нынче уже и русские ученые (как, например,  покойный
киевский профессор К. И. Скворцов), то не странно ли чуждаться  ознакомления
общества с его иерархами как с живыми людьми, имевшими  свои  добродетели  и
свои недостатки,  свои  подвиги  и  свои  немощи  и,  в  общем,  может  быть
представляющими гораздо более утешительного и хорошего, чем распространяют о
них в глухой молве, а ей-то и внемлет толпа чрез свои мидасовы уши...
     Одно  духовное  издание  недавно  откровенно  изъяснилось:  отчего  это
происходит? - "от совершенного неумения  большинства  людей  из  духовенства
писать сколько-нибудь живо".
     Я думаю, что это правда, и, - насколько  во  мне  может  быть  допущено
литературного понимания, - я это утверждаю и весьма об этом соболезную.  Это
скрывает от общества много хорошего из нравов нашего клира.
     Почти мимовольно вырвавшиеся выше строки, которые я тем не менее  желаю
здесь оставить, потому что считаю их  сказанными  нечаянно,  но  кстати,  не
должны, однако же, быть истолкованы в таком претензионном смысле, как  будто
я хочу или могу пополнить чем-нибудь  замеченный  мною  печальный  пробел  в
нашей духовной журналистике, - доселе еще бедной живым элементом и  терпящей
вполне достойное и заслуженное ею безучастие общества за свой  сухой,  чисто
отвлеченный тон и _неинтересный_ характер.
     Вышесказанной претензии у меня нет, да и она, по правде сказать, ни  на
что не нужна мне. Слабому перу моему довольно работы и без этого; но  доходя
в этом рассказе до встречи с покойным митрополитом Филаретом  Амфитеатровым,
я  должен  сказать,   каким   он   мне   представлялся   со   стороны   _его
общечеловечности_, до которой мне, собственно, только и было теперь дело.

        "XVI"

     Еще ребенком у себя в Орловской губернии,  откуда  покойный  митрополит
был родом и потому в более тесном смысле был моим "земляком", я слыхал о кем
как о человеке доброты бесконечной.
     Я знал напасти и гонения, которые он терпел  до  занятия  митрополичьей
кафедры, - гонения, которые могли бы дать превосходнейший материал для самой
живой и интересной характеристики многих лиц и их времени.
     Во  всех  этих  рассказах  митрополит  Филарет   являлся   скромным   и
терпеливым, кротким и миролюбивым человеком - не более.
     Активной доброты его, о которой говорили в общих чертах, я не знал ни в
одном частном проявлении.
     О последнем выезде его из Петербурга, куда он более уже не возвращался,
носились слухи тоже самые общие, и  то  дававшие  во  всем  первое  место  и
значение митрополиту московскому, - да это мне и не  нужно  было  для  того,
чтобы построить свою догадку о том: как он отнесется к известному казусу?
     В Киеве я услыхал ему первые осуждения за его отношения к покойному  о.
Герасиму Павскому и разделял мнения осуждавших.
     Лично я его увидел в первый раз в доме председателя казенной палаты  Я.
И. П., где он мне показался очень странным. Во-первых, когда все мы, хозяева
и гости, встретили его  в  зале  (в  доме  П.  на  Михайловской  улице),  он
благословил всех нас, подошедших к нему за благословением, и потом,  заметив
остававшуюся у стола молодую девушку, бывшую в этом  доме  гувернанткою,  он
посмотрел на нее и, не трогаясь ни шагу далее, проговорил:
     - Ну, а вы что же?
     Девица сделала ему почтительный глубокий реверанс и  тоже  осталась  на
прежнем месте.
     - Что же... подойдите! - позвал митрополит.  Но  в  это  время  к  нему
подошел хозяин и тихо шепнул:
     - Ваше высокопреосвященство, - она протестантка.
     - А?., ну что же такое, что протестантка: ведь не жидовка же (sic) {Так
(лат.).}.
     - Нет, владыка, - протестантка.
     - Ну, а протестантка, так поди сюда, дитя, поди, девица, поди: вот так;
господь тебя благослови: во имя отца, и сына, и святого духа.
     И он ее благословил, и когда она, видимо сильно  растрогавшись,  хотела
по нашему примеру поцеловать его руку, он погладил ее по голове и сказал:
     - Умница!
     Девушка так растрогалась  от  этой,  вероятно,  совсем  неожиданной  ею
ласки, что заплакала и убежала во внутренние покои.
     Впоследствии  она  не  раз  ходила  к  митрополиту,  получала  от  него
благословения, образки и книжечки и кончила тем, что перешла  в  православие
и, говорят, вела в мире чрезвычайно высокую подвижническую  жизнь  и  всегда
горячо любила и уважала Филарета. Но в этот же  самый  визит  его  к  П.  он
показал себя нам и в ином свете; едва он уселся в почетном месте на  диване,
как к нему подсоседилась свояченица хозяина, пожилая девица, и пустилась его
"занимать".
     Вероятно желая блеснуть своею светскостию,  она  заговорила  с  сладкою
улыбкою:
     - Как я думаю,  вам,  ваше  высокопреосвященство,  скучно  здесь  после
Петербурга?
     Митрополит поглядел на нее и, - бог его знает, связал ли он этот вопрос
с историей своего отбытия из Петербурга, или так просто, - ответил ей:
     - Что это такое?.. что мне Петербург?.. - и, отвернувшись,  добавил:  -
Глупая, - право, глупая.
     Тут я заметил всегда после мною слышанную разницу в его  интонации:  он
то говорил немножко  надтреснутым,  слабым  старческим  голосом,  как  бы  с
неудовольствием, и потом мягко пускал добрым стариковским баском.
     "Что мне Петербург?" - это было в первой манере, а "глупая" - баском.
     Первое это впечатление, которое он на меня произвел, было странное:  он
мне показался и очень добрым и грубоватым.
     Впоследствии первое все усиливалось, а второе ослабевало.
     Потом я помню - раз рабочий-штукатур  упал  с  колокольни  на  плитяной
помост и расшибся.
     Митрополит остановился над  ним,  посмотрел  ему  в  лицо,  вздохнул  и
проговорил ласково:
     - Эх ты, глупый какой! - благословил его и прошел.
     Был в Киеве священник о. Ботвиновский -  человек  не  без  обыкновенных
слабостей, но с совершенно необыкновенною добротою. Он, например, сделал раз
такое дело: у казначея Т. недостало что-то около тридцати  тысяч  рублей,  и
ему грозила тюрьма и погибель. Многие богатые люди о нем сожалели, но  никто
ничего не делал для его  спасения.  Тогда  Ботвиновский,  _никогда  до  того
времени не знавший Т._, продал все, что имел ценного, заложил дом, бегал без
устали, собирая где что мог, и... выручил несчастную семью.
     Владыка, узнав об этом, промолвил:
     - Ишь какой хороший!
     О.  Ботвиновскому  за  это  добро   вскоре   заплатили   самою   черною
неблагодарностью и многими  доносами,  которые  дошли  до  митрополита.  Тот
призвал его и спросил: правда ли, что о нем говорят?
     - По неосторожности, виноват, владыка, - отвечал Ботвиновский.
     - А!.. зачем ты трубку из длинного чубука куришь, а?
     - Виноват, владыка.
     - Что виноват... тоже по неосторожности! А!  Как  смеешь!  Разве  можно
попу из длинного чубука!.. - он на него покричал  и  будто  сурово  прогнал,
сказав:
     - Не смей курить из длинного чубука! Сейчас сломай свой длинный чубук!
     О коротком - ничего сказано не было; а  во  всех  других  частях  донос
оставлен без последствий.
     Тоже помню, раз  летом  в  Киев  наехало  из  Орловской  губернии  одно
знакомое мне  дворянское  семейство,  состоявшее  из  матери,  очень  доброй
пожилой женщины, и шести взрослых дочерей, которые все были  недурны  собою,
изрядно по-тогдашнему воспитаны и имели состояньице, но ни одна  из  них  не
выходила замуж. Матери их это обстоятельство было неприятно и представлялось
верхом возмутительнейшей несправедливости со стороны всей  мужской  половины
человеческого рода. Она сделала по этому случаю такой обобщающий вывод,  что
"все мужчины подлецы - обедать обедают, а жениться не женятся".
     Высказавшись мне об этом со  всею  откровенностью,  она  добавила,  что
приехала в Киев специально с тою целию,  чтобы  помолиться  "насчет  судьбы"
дочерей и вопросить о ней жившего тогда в Китаевой пустыне  старца,  который
бог весть почему слыл за прозорливца и пророка. {Это никак  не  должно  быть
относимо к превосходному старцу Парфению, который жил  в  Голосееве.  (Прим.
автора.)}
     Патриархальное орловское семейство расположилось в нескольких номерах в
лаврской гостинице, где я получил обязанность их навещать, а главная услуга,
которой от меня требовала землячка, заключалась в том, чтобы я  сопутствовал
им в Китаев, где она пылала нетерпением увидать прозорливца и вопросить  его
"о судьбе".
     От этого я никак не мог отказаться, хотя, признаться, не  имел  никакой
охоты  беспокоить  мудреного  анахорета,  о  прозорливости  которого  слыхал
только, что он на приветствие: "_здравствуйте, батюшка_", -  всегда,  или  в
большинстве случаев, отвечал: "_здравствуй, окаянный!_"
     - Стоит ли, - говорю, - для этого его, божьего старичка, беспокоить?
     Но мои дамы встосковались:
     - Как же это можно, - говорят, - так  рассуждать?  Разве  это  не  грех
такого случая лишиться? Вы тут все по-новому -  сомневаетесь,  а  мы  просто
верим и, признаться, затем только больше сюда и ехали, чтобы  его  спросить.
Молиться-то мы и дома могли бы, потому у нас и  у  самих  есть  святыня:  во
Мценске - Николай-угодник, а в Орле  в  женском  монастыре  -  божия  матерь
прославилась, а нам провидящего старца-то о судьбе спросить дорого - что  он
нам скажет?
     - Скажет, - говорю, - "здравствуйте, окаянные!"
     - Что же такое, а может быть, - отвечают, - он для нас и еще что-нибудь
прибавит?
     "Что же, - думаю, - и впрямь, может быть, и "прибавит"".
     И они не  ошиблись:  он  им  кое-что  прибавил.  Поехали  мы  в  густые
голосеевские и китаевские леса, с самоваром, с сушеными карасями, арбузами и
со всякой иной провизией; отдохнули, помолились  в  храмах  и  пошли  искать
прозорливца.
     Но в Китаеве  его  не  нашли:  сказали  нам,  что  он  побрел  лесом  к
Голосееву, где о ту пору жил в летнее время митрополит.
     Шли мы, шли, отбирая языков у всякого встречного, и, наконец, попали  в
какой-то садик, где нам указано было искать провидца.
     Нашли, и сразу все мои дамы ему _в ноги_ и запищали:
     - Здравствуйте, батюшка!
     - Здравствуйте, окаянные, - ответил старец.
     Дамы немножко опешили; но мать, видя, что  старец  повернул  от  них  и
удаляется, подвигнулась отвагою и завопила ему вслед:
     - А еще-то хоть что-нибудь, батюшка, скажите!
     - Ладно, - говорит, - прощайте, окаянные!
     И с этим он нас оставил, а вместо него тихо  из-за  кусточка  показался
другой старец - небольшой, но ласковый, и говорит:
     - Чего, дурочки, ходите? Э-эх, глупые, глупые - ступайте в свое  место,
- и тоже сам ушел.
     - Кто этот, что второй-то с нами говорил? - спрашивали меня дамы.
     - А это, - говорю, - митрополит.
     - Не может быть!
     - Нет, именно он.
     - Ах, боже!.. вот счастья-то сподобились! будем рассказывать всем,  кто
в Орле, - не поверят! И как, голубчик, ласков-то!
     - Да ведь он наш, орловский, - говорю.
     - Ах, так он, верно, нас по разговору-то заметил и обласкал.
     И ну плакать от полноты счастия...
     Этот старец действительно был сам митрополит, который в сделанной  моим
попутчицам оценке, по моему убеждению, оказал гораздо  более  прозорливости,
чем первый провидец. "Окаянными" моих добрых и наивных землячек назвать было
не за что, но глупыми - весьма можно.
     Но со  всеми-то  с  этими  только  данными  для  суждения  о  характере
покойного митрополита какие можно было вывести соображения насчет того,  что
он сделает в деле интролигатора, где все мы понемножечку  милосердовали,  но
никто ничего не мог сделать, - не исключая даже  такое,  как  ныне  говорят,
"высокопоставленное" и многовластное лицо, как главный начальник края... Как
там этого ни представляй, а все в  результате  выходило,  что  все  походили
около печи, а никто оттуда горячего каштана своими  руками  не  выхватил,  а
труд вынуть этот  каштан  предоставили  престарелому  митрополиту,  которому
всего меньше было касательства к злобе нашего дня. Нто же он, в самом  деле,
учинит?

        ^TXVII^U

     Но в нетерпеливом ожидании результата, который должен был последовать в
самом остром моменте этого  чисто  мирского,  казенного  дела  от  духовного
владыки, мне припомнился еще один, довольно общеизвестный  в  свое  время  в
Киеве случай, где  митрополит  Филарет  своим  милосердием  дал  неожиданный
оборот одному деликатнейшему обстоятельству.
     В одном дружественном доме Т. случилось ужасное несчастие:  чрезвычайно
религиозная,  превосходно  образованная,  возвышеннейшей  души  дама  К.  Ф.
окончила жизнь самоубийством, и притом, как нарочно, распорядилась всем так,
что  не  было  никакой  возможности  отнести  ее  несчастную   решимость   к
_умоповреждению_ или какому-нибудь иному мозговому расстройству.
     Врач M-к не давал такого свидетельства, а без того полиция не дозволяла
погребения с церковным обрядом и на христианском кладбище.
     Все  это,  разумеется,  еще  более  увеличивало  скорбь  и   без   того
пораженного событием семейства, но делать было нечего...
     Тогда  одному  из  родственников  покойной,  Альфреду   Юнгу,   плохому
редактору "Киевского телеграфа",  но  прекрасного  сердца  человеку,  пришла
мысль броситься  к  митрополиту  и  просить  у  него  разрешения  похоронить
покойницу как следует, по обрядам церкви, несмотря  на  врачебно-полицейские
акты, которые исключали эту возможность.
     Митрополит принял Юнга (хотя  время  уже  было  неурочное,  -  довольно
поздно к вечеру), - выслушал о несчастии Т., покачал  головой  и,  вздохнув,
заговорил:
     - Ах, бедная, бедная, бедная... Знал ее, знал... бедная.
     - Владыка! не дозволяют ее схоронить по  обряду  -  это  для  семейства
ужасно!
     - Ну зачем не схоронить? Кто смеет не дозволить?
     - Полиция не дозволяет.
     - Ну что там полиция! - перебил с милосердым нетерпением Филарет. - Ишь
что выдумали.
     - Это потому, ваше высокопреосвященство, что врач находит,  что  она  в
полном уме...
     - Ну-у что там врач... много он знает о полном уме! Я лучше его знаю...
Женщина... слабая... немощный  сосуд  -  скудельный:  приказываю,  чтобы  ее
схоронили по обряду, да, приказываю.
     И как он приказал - разумеется, так и  было.  Могло  то  же  самое  или
что-нибудь в этом роде случиться и сейчас: он все ведь был тот  же  сегодня,
как и тогда, и ныне он тоже мог что-нибудь такое "_лучше_" всех нас знать  и
решить  все  так,  чтобы  милость  и  истина  встретились  и  правда  и  суд
облобызались. Что же дивного, когда дело пошло не на то, чем мы руководимся,
а на то, что он усмотрит.
     Скажет: "я лучше их знаю", - и конец!
     И ни на  минуту  до  сей  поры  не  уверенный  в  возможности  спасения
интролигатора, я вдруг стал верить, что неожиданное направление, данное делу
князем Васильчиковым, привело это дело  как  раз  к  такому  судии,  который
разрешит его самым наисовершеннейшим образом.
     Я тогда не читал еще  ни  сочинений  блаженного  Августина,  о  которых
упоминаю в начале этого рассказа, {"De fide et operibus" и "De catechisandis
rudibus".} и не знал превосходного положения  Лаврентия  Стерна,  {Известный
английский   юморист,   пастор   суттонского   прихода,   Лаврентий   Стерн,
прославившийся своим веселым остроумием и нежною чувствительностью, говорит:
"Напрасно думают быть  христианами  те,  которые  не  постарались  сделаться
добрыми людьми. Идти ко Христу, имея недобрые замыслы против человека, более
несоответственно, чем делать визит в халате", (Стерн, ч. 2,  стр.  6  и  7).
(Прим. автора.)} но просто _по сердцу_  думал,  что  не  может  быть,  чтобы
митрополит счел за благоприятное для церкви  приобретение  такого  человека,
который, по меткому выражению  Стерна,  делает  православию  визит  в  своем
поганом халате! Что за прибыль в новых прозелитах, которые потом  составляют
в христианстве тот вредный, но, к сожалению, постоянный кадр людей без веры,
без чести, без убеждений - людей, ради коих "имя божие хулится во языцех".
     "Нет, - говорил я  себе,  -  нет:  митрополит  решит  это  правильно  и
прекрасно".
     И я не ошибся, и теперь возвращаюсь к моему рассказу, с  тем  чтобы  на
сей раз уже заключить его концом, венчающим дело.
     Приглашаю теперь читателя возвратиться к  тому  моменту,  когда  жид  и
чиновник поехали к митрополиту в лавру.

        ^TXVIII^U

     Жид с утра в этот день не представлял того ужасающего отчаяния, с каким
он явился вчера вечером. Правда, что он и теперь завывал, метался и дергался
"на резинке", но сравнительно со вчерашним это было  спокойнее.  Это,  может
быть, до известной степени объяснялось тем, что он утром сбегал на постоялый
двор, где содержались рекруты, и  издали  посмотрел  на  сынишку.  Но  когда
интролигатора посадили в сани, приступы отчаяния с ним опять  возобновились,
и еще в сугубом ожесточении. Он, говорят, походил  на  сумасшедшего  или  на
упившегося до безумия; он  схватывался,  вскакивал,  голосил,  размахивал  в
воздухе руками и  несколько  раз  порывался  скатиться  кубарем  с  саней  и
убежать. Куда и зачем? - это он едва ли понимал, но когда они проезжали  под
одною из арок крепостных валов, ему это, наконец, удалось: он выпал  в  снег
и, вскочив, бросился к стене, заломил на нее вверх руки и завыл:
     - Ой, Иешу! Иешу! що твий пип со мной зробыть?
     Два услужливые солдатика, которые подоспели на этот случай, взяли  его,
погнули как надо, чтобы усадить в сани, и поезд чрез пару секунд остановился
у святых ворот, или, как в Киеве говорят, у _святой брамы_.
     Тут не пером описать то, что начало делаться с евреем,  пока  дошло  до
конца дело: он делал поклоны и реверансы не только встречным  живым  инокам,
но даже и стенным изображениям, которые, вероятно, производили на него  свое
впечатление, и