ода, так никто ее не тронет; а  выходит,  что  совсем  не  ничего.  Идет,
представьте себе, Иденька от сестры, и еще сумерками только; а  за  нею  два
господина; один говорит: "Я ее поцелую", а другой говорит:  "Не  поцелуешь";
Идочка бежать, а они за нею; догнали у самого крыльца и поцеловали.
     - Так и поцеловали?
     - Так и поцеловали.
     - Ида Ивановна! да как же вы это оплошали? Как же вас поцеловали, а?  -
расспрашивал с удивлением Истомин.
     - Очень просто, - отвечала Ида, - взяли за плечи, да и поцеловали...
     - И вы ему не плюнули в лицо?
     - Ну, так! чтоб он еще меня приколотил?
     - Эк куда хватили - так уж и приколотит?
     - А что ж? от вас всего дождешься, - добавила, улыбаясь, Ида.
     - Мнения, стало быть, вы о мужчинах невысокого, Ида Ивановна? - пошутил
художник.
     - Извольте, мама, вам чаю, - проговорила  Ида  матери,  а  Истомину  не
ответила ни слова, будто и не расслышала его вопроса.
     - Благодарю, Идочка.
     Софья Карловна хлебнула чаю и вдруг затуманилась.
     - Ужасно, ей-богу! - начала она, мешая ложкой. - Береги,  корми,  лелей
дитя, ветра к нему  не  допускай,  а  первый  негодяй  хвать  ее  и  обидит.
Шперлинги говорят: устроим уроки, чтоб  музыке  детей  учить.  Конечно,  оно
очень дешево, но ведь вот как подумаешь, что надо  вечером  с  одной  девкой
посылать, так и бог с ними, кажется, и уроки.
     - Ничего, - сказала, подумав, Ида.
     - Как, мой дружок, ничего-то? Ты девушка взрослая, а она дитя.
     - Это еще ведь не скоро, мама; тогда успеем еще подумать.
     - Успеть-то, конечно... А я это... Да ну, видела я, Идочка, жениха.  Не
нравится он мне, мой дружочек: во-первых, стар он для нее, а во-вторых,  так
что-то... не нравится: а она, говорят, будто его любит, да я этому не верю.
     - Не знаю, мамочка.
     - Говорят, что любит; да только вздор это, я думаю. Уж кто кого  любит,
так это видно.
     Ида промолчала и, взяв в руки одну из принесенных сюда сестрою  гравюр,
посмотрела ее и тотчас же равнодушно положила снова на место.
     - У вас, Ида Ивановна, есть идеал женщины? - спросил Истомин.
     - Есть-с, - отвечала, улыбнувшись, Ида.
     - Покажите нам ее здесь.
     - Здесь нет ее.
     - Кто же это такая? Антигона, верно?
     - Нет, не Антигона. - Нет, без шуток,  скажите,  пожалуйста,  какой  из
всех известных вам женщин вы больше всех сочувствуете?
     - Моей маме, - ответила спокойно Ида и отправилась к бабушке с  кружкою
шалфейного питья, приготовленного на ночь старушке.
     - Роман Прокофьич! - тихо позвала  Софья  Карловна  художника.  Истомин
нагнулся.
     - Какая, я говорю, у меня дочь-то!
     - Это вы об Иде Ивановне?
     - Да, Идочка-то; я о ней вам говорю. Ведь  это,  истинно  надо  сказать
правду, счастливая и пресчастливая я мать. Вы знаете, как это странно, вот я
нынче часто слышу, многие говорят, - и Фриц тоже любит спорить, что снам  не
должно верить, что будто сны ничего не значат; а я, как хотите, ни за что  с
этим не могу согласиться. Мы все с Авдотьюшкой друг другу сны  рассказываем.
- Старуха подвинулась к Истомину и заговорила: - Представьте вы себе,  Роман
Прокофьич, что когда  я  была  Иденькой  беременна...  Маничка,  выйди,  моя
крошечка; поди там себе пелериночку поправь.
     Маня, слегка покраснев, встала и вышла за сестрою.
     - Да; так вы представьте себе, Роман Прокофьич, девять  месяцев  кряду,
каждую ночь, каждую ночь  мне  все  снилось,  что  меня  какой-то  маленький
ребенок грудью кормит. И что же бы вы думали? родила я Идочку, как раз  вот,
решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило...  Боже  мой!
Боже мой! вы не знаете, как я сокрушаюсь о моем счастье! Я такая счастливая,
такая счастливая мать, такие у меня добрые дети, что я  боюсь,  боюсь...  не
могу я быть спокойна. Ах, не могу быть спокойна!
     Истомин, мне  показалось,  смутился  при  выражении  этой  внезапной  и
неудержимой грусти Софьи Карловны. Он хотел ее уговаривать, но  это  ему  не
удавалось.
     - Представьте себе, если посудить здраво, - продолжала старуха, -  ведь
сколько есть на свете несчастных родителей - ведь это ужас! Ведь это,  Роман
Прокофьич, самое большое несчастие. У кого нет детей,  говорят,  горе,  а  у
кого дурные дети - вдвое. Ну, а я  -  чем  я  этого  достойна...  -  старуха
пригнулась к полу и, как будто поднимая что-то, с  страхом  и  благоговением
шептала: - Чем я достойна, что у меня  дети...  ангелы?..  Мои  ангелы!  мои
ангелы! - заговорила она громко при появлении в эту минуту  в  дверях  обеих
дочерей своих.
     - Иденька! Иденька! дитя мое! друг мой! - звала она и, раскрыв дрожащие
руки, без всякой причины истерически заплакала.  -  Идочка!  ангел,  министр
мой, что мне все что-то кажется страшное; что мне все кажется,  что  у  меня
берут вас, что мы расстаемся!
     Она обхватила руками шею дочери и, не  переставая  дрожать  и  плакать,
жарко целовала ее в глаза, в лоб и в голову.
     - Успокойтесь, мама, я всегда буду с вами.
     - Со мною, да, со мною! - лепетала Софья Карловна.  -  Да,  да,  ты  со
мною. А где же это моя немушка, - искала она глазами по комнате и,  отпустив
Иду, взяла младшую дочь к себе на колени. - Немуша моя! рыбка немая! что  ты
все молчишь, а? Когда ж ты у нас заговоришь-то? Роман Прокофьич! Когда она у
нас заговорит? - обратилась опять  старуха  к  Истомину,  заправляя  за  уши
выбежавшую косичку волос Мани. - Иденька, вели, мой друг, убирать чай!
     Ида кликнула кухарку и стала сама помогать ей, а Софья Карловна еще раз
поцеловала Маню и, сказав ей: "Поди гуляй, моя крошка",  сама  поплелась  за
свои ширмы.
     - Идочка! бабушка давно легла? - спрашивала она оттуда.
     - Давно, мамаша, - ответила Ида, уставляя в шкафы перемытую посуду,  и,
положив на карниз шкафа ключ, сказала мне: - Пойдемте, пожалуйста,  немножко
пройдемтесь, голова страшно болит.
     Когда мы проходили залу, Истомин стоял по-прежнему с Маней у гравюр.
     - Куда ты? - спросила Маня сестру.
     - Хочу пройтись немножко; у меня страшно голова болит.
     - Это вам честь делает, - вмешался Истомин.
     - Да, значит голова есть; я это знаю, - отвечала Ида и стала завязывать
перед зеркалом ленты своей шляпы. Ей, кажется, хотелось, чтобы и Маня  пошла
с нею, но Маня не трогалась. Истомин вертелся: ему  не  хотелось  уходить  и
неловко было оставаться.
     - Ида Ивановна, - спросил он, переворачивая свои гравюры, - да покажите
же, пожалуйста, какая из этих женщин вам больше всех нравится! Которая ближе
к вашему идеалу?
     - Ни одна, - довольно сухо на этот раз ответила Ида.
     - Без шуток? У вас нет и идеала?
     - Я вам этого не сказала, а я сказала  только,  что  здесь  нет  ее,  -
произнесла девушка, спокойно вздергивая на пажи свою верхнюю юбку.
     - А кто же, однако, ваш идеал?
     - Мать Самуила.
     - Вон кто!.. Родители мои, что за елейность! за что бы это она в  такой
фавор попала?
     - За то, что она воспитала такого сына, который был и людям мил и  богу
любезен. Истомин промолчал.
     - А ваш идеал, сколько я помню, Анна Денман?
     - Анна Денман, - отвечал с поклоном художник.
     - То-то, я это помню.
     - И должен сознаться, что мой идеал гораздо лучше вашего.
     - Всякому свое хорошо.
     - Нет-с, не все хорошо! Если бы вы, положим, встретили свой идеал,  что
ж бы, какие бы он вам принес радости? Вы могли бы ему поклониться до земли?
     - Да.
     - А я свой мог бы целовать.
     - Вот это в самом деле не входило в мои соображения, - отшутилась Ида.
     - Да как же! Это ведь тоже - "всякому свое". В песне поется:

     Сей, мати, мучицу,
     Пеки пироги;
     К тебе будут гости,
     Ко мне женихи;
     Тебе будут кланяться,
     Меня целовать.

     Роман Прокофьич, видно, вдруг позабыл даже, где он и с  кем  он.  Цели,
ближайшие цели его занимали так, что он даже склонен был не  скрывать  их  и
поднести почтенному семейству  дар  свой,  не  завертывая  его  ни  в  какие
бумажки.
     Ида не ответила ему ни слова.
     - Мама! - крикнула она, идучи  к  двери.  -  Посидите,  дружок  мой,  в
магазине. Запирать еще рано, - я сейчас вернусь.
     Мы обошли три линии, не сказав друг другу ни слова; дорогой я  два  или
три раза начинал пристально смотреть на Иду, но  она  не  замечала  этого  и
твердой походкой шла, устремив неподвижно свои  глаза  вперед.  При  бледном
лунном свете она была обворожительно хороша и характерна.
     Когда мы повернули к их дому, я решился сказать ей, что  она,  кажется,
чем-то очень расстроена.
     - Нет, чем же расстроена? У меня  просто  голова  болит  невыносимо,  -
ответила она, и с тем мы с нею и простились у их подъезда.
     "А что это Софья Карловна все так совещательно обращается к  почтенному
Роману Прокофьичу? - раздумывал я, оставшись сам с собою.  -  Пленил  он  ее
просто своей милой короткостью, или она задумала  женихом  его  считать  для
Мани?"
     "Не быть этому и не бывать, моя  божья  старушка.  Не  нужна  ему  Анна
Денман, с руки ему больше Фрина Мегарянка", - решил я себе, и не один я  так
решил себе это.
     Вскоре после того, так во второй половине марта, Ида Ивановна зашла  ко
мне, посидела, повертелась на каком-то общем разговоре и вдруг спросила:
     - Вы, кажется, немножко разладили с Истоминым?
     - Не разладил, - отвечал я, - а так, что-то вроде  черной  кошки  между
нами пробежало.
     - Я это заметила, - отвечала Ида и через минуту добавила: - Если вы нас
любите, поговорите-ка вы с ним хорошенько...	,
     Удивительные глаза Иды Ивановны диктовали, о чем я должен поговорить.
     - Хорошо, Ида Ивановна, я поговорю.
     - Вы помните, как мы с вами ели недавно орехи?
     - Помню-с.
     - Я думаю, ни один человек в своей жизни не съел за  один  раз  столько
этой гадости, сколько я их тогда  перегрызла.  Это,  понимаете,  отчего  так
елось?.. Это я себя кусала, потому что во мне вот что происходило.
     Ида, сердито наморщив лоб, повернула рукою возле своего сердца.
     - У меня ужасный слух, особенно когда я слышу то,  чего  не  хотела  бы
слышать. Она вздохнула.
     - Я обо всем поговорю, - сказал я.
     Девушка пожала мне руку, сказала: "Пожалуйста, поговорите" и ушла.
     На другой день я зашел утром к  Истомину.  Он  был  очень  приветлив  и
держал себя так, как будто между нами перед этим не было никакого дутья друг
на друга.
     - Вы не знаете, - начал он весело, - какие  на  меня  нынче  посыпались
напасти? Я ведь вчера совсем чуть не рассорился с Шульцем.
     - За что это?
     - А вот подите! Берта Ивановна рассуждала обо мне, какой я негодный для
жизни человек, и сказала, что если бы она была моею женой, так она  бы  меня
кусала; а я отвечал, что я могу доставить ей это удовольствие и  в  качестве
чужой жены. Я, мол, очень люблю, когда хорошенькие женщины приходят в  такое
состояние, что желают  кусаться.  А  она,  дура,  сейчас  расплакалась.  Да,
впрочем, черт с ними! Я был и рад; очень уж  надоело  это  столь  постоянное
знакомство.
     - А у Норков как?
     -  Там...  мы  занимаемся,  -  сказал,  принимая  серьезное  выражение,
Истомин.
     - И успеваете?
     Художник взглянул на меня, улыбнулся и, расправляя ус, отвечал:
     - И успеваем.
     - А далее что будет, Роман Прокофьич?
     - А-а! Вы, верно, ко мне и волей, и неволей, и своей охотой.  Почтенное
семейство, верно, уж не радо и дешевизне? Успокойте их, пожалуйста: это ведь
полезно девочкам - это их развивает.
     - А если этого развития, Роман Прокофьич, не желают  совсем?  Если  его
боятся?
     - Да вздор все это! совсем никто ничего и не боится; а это  все  Идища,
эта сочиняет. Этакой, черт возьми, крендель выборгский, -  проговорил  он  с
раздражением, садясь к столу, и тут же написал madame Норк записку,  что  он
искренно сожалеет, что,  по  совершенному  недосугу,  должен  отказаться  от
уроков ее дочери. Написав это, он позвал своего человека и велел ему отнести
записку тотчас же к Норкам.
     После этого мы опять  встречались  с  Истоминым  изредка  и  только  на
минуты, а к тому же настала весна - оба  мы  спешили  расстаться  с  пыльным
Петербургом и оба в половине апреля уехали: я на Днепр, а Истомин - в Ялту.
     В последнее время моего пребывания в Петербурге  мы  с  Идой  Ивановной
ничего не говорили о Мане,  и  я,  признаюсь,  не  замечал  в  Мане  никакой
перемены; я и сам склонен был думать, что Ида Ивановна все преувеличивает  и
что опасения ее  совершенно  напрасны,  но  когда  я  пришел  к  ним,  чтобы
проститься перед  отъездом,  Ида  Ивановна  сама  ввела  меня  во  все  свои
опасения.
     Это было вечером, в довольно поздние весенние сумерки.  Мани  и  madame
Норк не было дома. Я только простился с старушкой-бабушкой и вышел  снова  в
магазин к Иде Ивановне. Девушка сидела и вязала какую-то косынку.
     - Присядьте, - сказала она. - Посидимте вдвоем напоследях. Я сел.
     - Истомин тоже едет? - спросила Ида.
     - Да, он едет.
     - Зачем он перестал совсем  бывать  у  нас?  Как  это  нехорошо  с  его
стороны.
     - Ведь вы же сами, Ида Ивановна, - говорю, - этого желали.
     - Нет, я этого никогда не желала, - отвечала она тихо, покачав головою.
- Я желала, чтобы не было более уроков - это  правда,  я  этого  желала;  но
чтобы он совсем перестал к нам ходить, чтобы показал  этим  пренебрежение  к
нашему семейству... я этого даже не могла пожелать.
     - Да что ж вам до этого пренебрежения?
     - Да я совсем не о пренебрежении говорю.
     - А для всего другого это еще лучше. - Ннннет! Из-звините! не лучше,  а
это очень нехорошо; "для всего остального" это ужасно  нехорошо!  Я  понимаю
эту скверную, злую тактику, и вы ее  тоже  сейчас  поймете,  -  сказала  она
вставая и через минуту возвратилась с знакомым мне томом Пушкина.
     - Это что такое? - спросила она,  поднося  к  моим  глазам  развернутую
книгу и указывая пальцем на клан-цифру.
     - "Моцарт и Сальери", - прочитал я.
     - А это? - спросила Ида тем же тоном и водя пальцем  по  чуть  заметным
желтоватым пятнам на бумаге.
     - Слезы, что ль? - отвечал я, недоумевая.
     - А  это  слезы!  -  произнесла,  возвысив  голос,  Ида  и  с  холодным
презрением далеко отшвырнула от себя книгу. Так я оставил  семейство  Норков
на целое лето.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Украинская осень удержала меня  до  тех  пор,  пока  белые  днепровские
туманы совсем перестали о  полуночи  спускаться  облачною  завесою  и  зарею
взмывать волнами к голубому небу. Я переехал днепровский  мост  в  последних
числах ноября месяца; прострадал дней десять в дороге и, наконец, измученный
явился в Петербург. Здесь уже было очень холодно и по обыкновению сыро, что,
впрочем, все-таки идет Петербургу гораздо  более,  нежели  его  демисезонное
лето, которое ему совсем не к лицу, не к чину и не к характеру, которое  ему
никогда не удается, да и вовсе ему не нужно: зима  с  окаменевшею  Невою,  с
катками, оперой и с газом в фонарях ему гораздо больше кстати.

     А летом скучен этот город
     С его туманом и водой!

     Не дай вам бог, свежий человек, приехать сюда впервые летом: здесь  нет
ничего, чем тепло и мило лето в наших пыльных Кронах и в Пирятине:

     Нет милых сплетен - все сурово;
     Закон сидит на лбу людей,
     Все удивительно и ново,
     А нету теплых новостей.

     Своею волею я никогда не поеду в Петербург  летом  и  никому  этого  не
посоветую. В тот год, к которому  относится  мой  рассказ,  я  приехал  сюда
осенью, запасшись той благодатной силой, которую льет  в  изнемогший  состав
человека украинское светлое небо -  это  чудное,  всеобновляющее  небо,  под
которое знакомая с ним душа так назойливо просится, под которое вечно что-то
манит неизбалованного природой русского художника и откуда -  увы!  -  также
вечно гонят его на север ханжи, мораль и добродетель. Истомина я уже  застал
в Петербурге; он вернулся сюда назад тому месяца два,  успел  осмотреться  и
работал; даже, по собственным его словам,  очень  усердно  и  очень  успешно
работал. Встретились мы с ним приятелями; рассказали  друг  другу,  как  кто
провел лето; а о Норках ни я его ничего не спросил, ни он мне не  сказал  ни
слова.
     Мне, как обыкновенно бывает  после  долгой  отлучки,  предстояло  много
неприятных хлопот: прозябшая квартира отогревалась плохо; везде, кроме одной
комнаты, примыкавшей к мастерской Истомина, под потолками держалась зелеными
облаками вредная сырость; окна холодно плакали и  мерзли:  все  было  не  на
своем  месте,  и  ни  к  чему  не  хотелось  притронуться.  "Прислуга"  моя,
соблюдавшая до сих пор непростительную экономию в топливе, теперь, в моих же
интересах, непременно хотела привести все в  должный  порядок  двумя  своими
старческими руками, и оттого все у нас с нею  шло  ужасно  медленно.  Прошла
неделя со дня моего возвращения в Петербург, а я  все  еще  ютился  в  одной
комнате: ни к кому из знакомых не показывал глаз и только сумерками  выходил
пройтись по набережной и тем же следом назад домой.
     Два или три раза, когда я возвращался с этих прогулок, навстречу мне на
нашей лестнице  попадалась  какая-то  востроглазая  черненькая  девочка  лет
восемнадцати, одетая в темное шерстяное платье, фланелевый клетчатый салоп и
красный терновый капор. Так как по этой  лестнице  в  целом  этаже  не  жило
никого, кроме меня и Истомина, то мне несколько раз приходило в голову,  что
это за девушка и куда  она  ходит?  Я  даже  осведомился  об  этом  у  своей
Эрнестины Крестьяновны, но моя "прислуга" не могла дать  мне  на  этот  счет
никакого определенного ответа. Потом случилось  мне  как-то  дня  через  два
выйти из дому часу в девятом вечера, и только что я переступил  порог  своей
двери, как у дверей Истомина предстал мне знакомый красный капор.  При  моем
появлении капор быстро повернулся ко мне спиною и  сильно  дернул  два  раза
медную шишку звонка.
     Дверь Истомина отворилась, и голос Янка сказал гостье:
     - Оборвешь так, востроглазая!
     Что же еще было добиваться, что это за девица? Человек же был  и  Янко;
нужен же был, разумеется, и ему свой роман в жизни.
     Позднейшие обстоятельства показали, что правильное  появление  вечерами
на нашей лестнице этой востроглазой  девушки  в  самом  деле  было  достойно
особенного внимания, но что хотя Янко,  в  качестве  живого  человека,  имел
полнейшее право на собственный роман в Петербурге, однако же  тем  не  менее
эта востроглазая особа совсем не была героинею его романа.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Есть на свете такие люди (и их  очень  немало),  которые  необыкновенно
легко привязываются ко всему: к местам, к людям,  к  собакам,  к  изношенным
туфлям, к дерзкой прислуге и к старому  халату.  Такие  люди  разлучаются  с
предметами своей привязанности только в случае самой  крайней  необходимости
или по причинам, от них не зависящим; да и то для некоторых из  таких  людей
всякая подобная разлука  необыкновенно  тяжела  и  долгое  время  совершенно
невознаградима, а иногда и совсем непереносна. Я знал одного человека, очень
умного, образованного и в своем роде стоика, который с  геройским  мужеством
переносил от своей жены самые страшные семейные  сцены  за  привязанность  к
старому ватному халату; и у этого халата ниже поясницы давно  была  огромная
дыра, обшлага мотались бахромою, углы  пол  представляли  ряд  сметанных  на
живую нитку лент, или покромок. Этот привязчивый человек, опасаясь за судьбу
своего износившегося друга, сам тщательно запирал его в гардеробный  шкаф  и
всячески охранял его от рук давно покушавшейся на него супруги. Но, несмотря
на все это, драгоценный халат все-таки  в  один  прекрасный  день  исчез  из
гардероба и на месте его  висел  новый.  Таким  это  было  горем  для  моего
знакомого, что у него чуть не развилась настоящая Nostalgia (Тоска (греч.).)
со  всеми  явлениями рекрутской тоски по