еще  хотят
обучить их пить ее с водкою! Это преступление!
     Шкот сам умел стряпать брошюры, - это их англичанская страсть, -  и  он
поехал в Петербург, чтобы  напечатать,  что  крестьяне  слепнут  и  наживают
удушье от курных изб; но  напечатать  свою  брошюру  о  том,  что  крестьяне
слепнут, ему  не  удалось,  а  противная  партия,  случайно  или  нет,  была
поддержана в листке, который выходил в Петербурге "под гербом" и за подписью
редактора Бурнашова. {Владимир Петр. Бурнашов скончался недавно в Мариинской
больнице, в Петербурге, в возрасте очень преклонном. В последние годы  жизни
сотрудничал   в   изданиях   гг.   Каткова   и   Комарова.   Оставил   много
автобиографических  заметок,  из  которых  было  напечатано   извлечение   в
"Историческом вестнике". По словам его, вращаясь в литературных крумшах,  он
иногда служил и не одним литературным потребностям. (Прим. автора.)}
     Рачением Бурнашова почти одновременно вышли две хозяйственные  брошюры:
одна "О благотворном врачебном  действии  коры  и  молодых  побегов  ясенева
дерева", а другая "О  целебных  свойствах  лоснящейся  сажи".  Исправники  и
благочинные должны были содействовать распространению этих полезных брошюр.
     В брошюре о ясени сообщалось, что этим деревом можно  обезопасить  себя
от ядовитых отрав и укушений гадами. Стоило только иметь при  себе  ясеневую
палочку - и можно легко узнавать, где есть в земле хорошая вода; щелоком  из
ясеневой коры стоит вымыть  ошелудивевших  детей,  и  они  очистятся;  золою
хорошо парить зачесы в хвостах у лошадей. Овцам в овчарню надо  было  только
ставить ветку ясеня, и овцы ягнились гораздо плодущее, чем без ясеня.  Бабам
ясень унимал кровоток и еще делал много  других  вещей,  про  которые  через
столько лет трудно вспомнить. Но избяная  "лоснящаяся  сажа"  превозносилась
еще выше.
     В брошюре о саже, которая была  гораздо  объемистее  брошюры  о  ясени,
утвердительно говорилось, что ею, при благословении божием, можно излечивать
почти все человеческие болезни, а особенно "болезни  женского  пола".  Нужна
была только при этом сноровка, как согребать сажу, то есть скрести ее сверху
вниз или снизу вверх. От этого изменялись ее медицинские свойства: собранная
в одном направлении, она поднимала опавшее, а взятая иначе, она опускала то,
что надо понизить. А получать ее можно было только в русских курных избах, и
нигде иначе, так как нужна была  сажа  лоснящаяся,  которая  есть  только  в
русских избах, на стенах, натертых мужичьими потными загорбками. Пушистая же
или лохматая сажа целебных свойств не имела. На Западе такого добра уже нет,
и Запад придет к нам в Загон за нашею сажею, и от нас будет  зависеть,  дать
им нашей копоти или  не  давать;  а  цену,  понятно,  можем  спросить  какую
захотим. Конкурентов нам не будет.
     Это говорилось всерьез, и сажа наша прямо  приравнивалась  к  ревеню  и
калганному корню, с которыми она станет соперничать,  а  потом  убьет  их  и
сделается славой России во всем мире.
     Загон был доволен: осатанелые и утратившие  стыд  и  смысл  люди  стали
расписывать, как лечиться сажею. "Лоснящуюся сажу" рекомендовалось разводить
в вине и в воде и принимать ее внутрь людям всех возрастов, а особенно детям
и женщинам. И кто может отважиться сказать: скольким людям это стоило жизни!
Но тем не менее брошюра о саже имела распространение.
     Радовались, что не послушались  затейников  и  уберегли  свои  избы;  а
затейников бранили и порочили и припоминали их в большом числе,  перемешивая
умных с безумными: Сперанского с Всеволожским.
     - Помилуй бог, если бы им тогда волю дали! Что бы они наделали!
     На губернских балах той самой баснословной  пензенской  знати,  которая
столь  обмелела,  что  кичилась  своею  "араповщиной",  -  между  бесстыжими
выходками всякой пошлости прославляли "ум и чуткость русского  земледельца",
который не захотел жить в чистом доме. При этом разоренный  и  отсутствующий
Всеволожский всякий раз был осмеиваем, и ни  одному  из  благородных  людей,
евших его деликатесы, не пришло в  голову  отыскать  его  на  мостовой,  для
которой он бил камни, и отдать ему хоть частицу тех денег,  которые  у  него
были заняты.
     Но его еще хотели сделать посмешищем на вечные времена.

IV
     ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БЕТИЗЫ

     Некто С., ничтожный "человек высокого происхождения по боковой  линии",
замечательный удивительным  сходством  с  Ноздревым  и  также  член  и  душа
общества, напившись  предводительского  вина,  подал  мысль  собрать  "музей
бетизов Всеволожского, чтобы все видели, "чего в России не нужно".
     Бетрищеву это понравилось, и он хохотал и  обещал  не  пожалеть  тысячи
рублей, чтобы такой "музей бетизов" был устроен.
     Тысяч у него было много!
     Вспомнили  все,  что  надо  почитать  за  "бетизы".  Набиралось  много:
Всеволожский не только построил каменные жилые помещения для крестьян, но он
выписал для них плуга, жнеи, веялки и молотилки от Бутенопа; он завел  школу
и больницу, кирпичеделательную машину и первый медный ректификатор Шварца на
винном заводе, С ректификатором  еще  пошли  осложнения:  крестьяне  в  этом
ректификаторе забили трубки, и в приемник полилась  вонючая  и  теплая  муть
вместо спирта, а на корде рабочие быки, пригнанные хохлами для  выкормки  их
бардою, пришли в бешенство, оттого что они напились пьяны,  задрали  хвосты,
бодались и перекалечили друг друга почти наполовину.  Всеволожский  заплатил
хохлам за погибших от опойства и драки  быков  и  еще  приплатил,  чтобы  не
говорили о происшедшем у него на заводе скандале.
     Этого нельзя было "скупить"  и  выставить,  но  это  положили  заказать
написать на картине живописцу Петру, Соколову: "Он, правда, берет дорого, но
он свой брат дворянин и с ним можно поторговаться".
     "Бетизы" Ноздрев обещал свезти в  Пензу;  но,  выехав  с  генеральскими
деньгами в Райское, Ноздрев остановился переменить лошадей у мордвина  в  с.
Чемодановке, которая тогда принадлежала сыну знаменитого  военного  историка
Михайловского-Данилевского,  Леониду,  а  этот  дворянин  имел   обыкновение
приглашать к себе проезжающих, угощал их и играл с ними в карты. И Ноздрев в
силу  этого  обычая  тоже  был  приглашен   через   верхового   посланца   к
чемодановскому барину и там "потерял деньги" и уже ни в Райское  не  поехал,
ни в Пензу не возвратился, а отбыл домой,  пока  дело  о  бетизах  придет  в
забвение.
     "Бетизы" долежались в Райском до Шкота. Он мне их  показывал,  и  я  их
видел, и это было грустное и глубоко  терзающее  позорище!..  Все  это  были
хорошие, полезные и крайне нужные вещи, и они не принесли никакой пользы,  а
только сокрушили тех, кто их припас здесь. И к ним,  к  "севацким  бетизам",
Шкот придвинул свои и отцовские "улучшенные орудия" и, трясясь от  старости,
тихо шамкал:
     - Все это не годится в России.
     - Вы шутите, дядя!
     - Нет, не шучу. Здесь ничто хорошее не годится, потому что здесь  живет
народ, который дик и зол.
     - Не зол, дядя!
     - Нет, зол. Ты русский,  и  тебе  это,  может  быть,  неприятно,  но  я
сторонний человек, и я могу судить свободно: этот народ зол; но  и  это  еще
ничего, а всего-то хуже то, что ему говорят ложь и внушают ему,  что  дурное
хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои слова: за это придет  наказание,  когда
его не будете ждать!

     В этой Пензе, представлявшей одно из  самых  темных  отделений  Загона,
люди дошли до  того,  что  хотели  учредить  у  себя  все  навыворот:  улицы
содержали в состоянии болот, а тротуары для пешеходов устроили так,  что  по
ним никто не отваживался ходить. Тротуары эти были дощатые,  а  под  досками
были рвы с водою. Гвозди, которыми приколачивали доски, выскакивали, и доски
спускали прохожего в клоаку, где  он  и  находил  смерть.  Полицейские  чины
грабили людей на площади; предводительские собаки терзали людей на Лекарской
улице в виду самого генерала с  одной  стороны  и  исправника  Фролова  -  с
другой; а губернатор собственноручно бил людей  на  улице  нагайкою;  ходили
ужасные и достоверные сказания о насилии над женщинами,  которых  приглашали
обманом на вечера в дома лиц благороднейшего сословия... Словом, это был уже
не город, а какое-то разбойное становище. И увидел бог, что злы  здесь  дела
всех, и, не обретя ни одного праведного,  наслал  на  них  Ефима  Федоровича
Зарина, вызвавшего сенаторскую ревизию.

V
     ИНТЕРВАЛ

     Сделаем шаг в сторону, где больше света.
     В Европе нам оказали непочтительность: мы увидели  надобность  взять  в
руки оружие. Сценой действия сделался наш Крым. Регулярные полки  и  ратники
ополчения тащились на ногах через Киев, где  их  встречал  поэт  из  птенцов
Киевской духовной академии Аскоченский  и  командовал:  "На  молитву  здесь,
друзья! Киев перед вами!" А к другим он оборачивался и грозил: "Не  хвались,
иду на рать, а идучи с...". {15  сентября  1893  года  этот  стих  полностью
воспроизведен в весьма известной русской газете. (Прим. автора.)}
     Скоро оказалось, что те, которых  мы  уговариваем  "не  хвалиться",  на
самом деле гораздо меньше нас хвалятся,  но,  к  совершенной  неожиданности,
оказываются во всем нас успешнее. К тому же вкралось много воровства, и дела
у нас пошли худо. Все это известно и переизвестно, но, к несчастию, кажется,
уже позабыто. Но много любопытного осталось в неизвестности до  сих  пор.  В
числе анекдотов и  казусов  этого  времени  припоминаю,  как  в  Пензу  были
присланы два взятые в плен английские  военные  инженера,  из  которых  один
назывался  Миллер.  Говорили,  будто  он  отличался  знанием   строительного
искусства и большим бесстрашием. Во всяком случае он был на лучшем  счету  у
Непира. А у нас он осрамил себя  сразу  и  окончательно!  Как  только  этого
Миллера привезли - Шкот пошел навестить его. Сделал он это,  как  земляк,  и
ему это в вину не поставилось. Он просидел у пленного  вечер,  а  на  другой
день английский инженер пошел отдать ему визит, но был так глуп, что  думал,
будто надо идти по тротуару, а не  посреди  улицы,  которая,  впрочем,  была
покрыта жидкою грязью по колено.
     Миллер пошел по пензенским тротуарам, по которым в Пензе не ходили.
     И Шкот не сказал ему этого.
     За это тротуарная доска спустила английского инженера  одним  концом  в
клоаку, а другим прихлопнула его по темени, и дело с ним было кончено.
     Это было смешно! Не знали только, как с этим поступить:  стыдиться  или
хвалиться? В Крыму уцелел от всех  пушек,  а  в  Пензе  доской  прихлопнуло.
Забавно!
     А виноват был Шкот: он должен был его сразу  же  предупредить,  что  по
тротуарам не ходят. Но он англичанин... он хитрый человек, он нарочно  хотел
создать историю...
     Старик Шкот вышел из себя к послал вызов на дуэль генералу  Арапову,  в
доме которого это говорили.
     Генерал не отвечал, но стал ездить в закрытой карете.
     Шло что-то новое: бахвальства  сменились  картинами  "Изнанки  Крымской
войны" "и "Параллелями" Палимпсестова. "Параллели" особенно  смутили  Загон,
так как там просто, но обстоятельно было собрано на вид, что есть  у  нас  и
что в соответствие нашему убожеству представляет  жизнь  за  окружающею  наш
Загон стеною. По рукам у нас пошла печатная картина, где наш Загон изображен
был темным и безотрадным, но крепко огражденным китайскою стеною. С  внешней
стороны разные беспокойные люди старались проломать к нам ходы и  щелочки  и
образовали трещины,  в  которые  скользили  лучи  света.  Лучи  эти  кое-что
освещали, и то, что можно было рассмотреть, - было ужасно. Но все  понимали,
что это далеко не все, что надо было осветить,  и  сразу  же  пошла  борьба:
светить больше или совсем задуть светоч? Являлись заботы о том, чтобы забить
трещины, через которые к нам пробивался свет.  Оттуда  пробивали,  а  отсюда
затыкали хламом,  и  среди  затыкавших  выделялась  одна  голова  с  чертами
знаменитого тогдашнего современника. На картинке он говорил: "Оставьте: если
это от людей, то это исчезнет, а если от бога, то  вы  света  остановить  не
можете". Почти те же самые, или по крайней мере в этом духе и роде,  вел  он
беседы и на самом деле. Это был любимец и настоящий герой  самых  прекрасных
дней в России: это был Пирогов. О нем говорили, что "он во время войны резал
руки и ноги, а после войны  приставляет  головы".  Все  понимали  одно,  что
Пирогов хотел "воспитать человека" и что нам это всего нужнее,  так  как  мы
очень невоспитанны.
     Такое  чистосердечное  сознание  в   своем   грехе   свидетельствовало,
разумеется, о счастливой способности нации к быстрому улучшению. Пироговские
"Вопросы жизни" были напечатаны в "Морском сборнике" по приказанию  великого
князя Константина Николаевича. Пирогову доверялись и его хвалили  не  только
взрослые и умные люди, но даже "дети" и, кажется, "камни".  В  феврале  1859
года в Одессе был выпущен "Новороссийский литературный  сборник",  издателем
которого был очень мало знающий в литературе человек, А. Георгиевский, но  и
он посвятил свой сборник "имени Н. И.  Пирогова".  По  словам  этого  г.  А.
Георгиевского, на Пирогова "Россия должна  смотреть  с  гордостью,  ибо  его
деятельность обещала много добра впереди". А. Георгиевский особенно указывал
на старания  Пирогова  "вызвать  в  крае  умственную  деятельность,  главным
поприщем для которой служит литература" (Предисл., II). По разъяснению г. А.
Георгиевского, это должно было  идти  так,  что  "дело  самосознания  каждая
местность должна совершить собственными средствами,  чрез  посредство  своей
местной литературы, ибо централизация умственной деятельности  есть  явление
ненормальное и вредное, которое парализует жизнь остальных частей,  стягивая
все силы к одному пункту" (ibid.,  III).  В  сборнике  главною  статьею  был
отрывок Пирогова под заглавием "Чего мы желаем?" Здесь pacсматривался вопрос
о высшем образовании в независимости от "одной только ближайшей цели" (185).
Пирогов; выяснял, что, "преследуя одно ближайшее,  мы  незаметно  попадем  в
лабиринт,  из  которого  трудно  будет  выбраться"  (186).  А   "по   закону
противодействия может начаться на другой улице праздник". Но  мы  так  полны
были радостей, что ничего не опасались, и, ходя  по  тропинке  бедствий,  не
ожидали последствий. Удаль и бахвальство шибали в другую сторону: на проводы
Пирогова собрались "тьмы". Это действительно был  "излюбленный  человек",  с
которым людям было больно и тяжело расстаться. Прощаясь с  ним,  плакали,  и
одна молоденькая институтка, вскочив на стол  с  поломанной  ножкой,  громко
вскрикнула: "Будьте нашим президентом! - и сама упала  вместе  со  столом...
Несколько  человек  ее  подхватили.  Она  была  вне  себя  и  все   кричала:
"президент!" и жаловалась на боль в коленке.
     В числе лиц, суетившихся вокруг этой юной особы, были флотский  доктор,
мичман и штаб-офицер в  голубой  форме.  Последний  желал  у  нее  о  чем-то
осведомиться, но флотский доктор сурово отстранил его и сказал:
     - Разве вы не видите, что девушка в истерике! А другие ему закричали:
     - Стыдно, полковник, стыдно!
     И полковник уступил и только спросил у какого-то простолюдина:
     - Что такое она тут чекотала? А тот ему "неглежа" ответил:
     - Чекотала чечетка, видно чечета звала.
     - Ага! - сказал, не обижаясь, полковник, - петушка кличет!
     - Разумеется.
     И  в  самом  деле,  явился  петушок,  с  которым  чечетку  обвенчали  с
удивительною поспешностью. А важное дело  образования,  которое  так  широко
понимал Пирогов, было решено "в тоне полумер", которых всего  более  Пирогов
опасался... Потом и сам Пирогов подпал осмеянию  в  передовом  из  тогдашних
журналов и был не только удален от  воспитательного  дела,  но,  по  словам,
сказанным  им  на  его  юбилее,  он  еще  "был  оклеветан",  и  даже  г.  А.
Георгиевский уже не защищал его...
     Затем Катков открыл в правительстве бессилие и слабость и стал  пугать,
что нас "скоро отмежуют  от  Европы  по  Нарву"  и  что  наши  петербургские
генеральши будут этому очень рады, "потому что им станет  близко  ездить  за
границу". От дам чего не станется! Опять бы им надвинуть на  уши  повойники,
да и рассадить их по теремам.
     Появилась и книжка с таким направлением, напечатанная в  Петербурге,  а
из Москвы и на всех вообще раздался окрик: "Назад! Домой!"
     И это уже не казалось дико, а стало модным словом.
     Интервал проходил.
     Появились знаменитости, каких нет на Западе и которым Запад должен  был
позавидовать. Прослыл в ученых Маклай, сочинений которого в  России  до  сих
пор не читали; а потом г. Катков отыскал и проявил в свет  воителя  Ашинова,
"вольного казака", который, по мнению г. Каткова, внушал полное доверие. Его
поддерживали другие знаменитые  люди:  Вис.  Комаров,  Вас.  Аристов,  свящ.
Наумович и другие,  имена  которых  останутся  навсегда  связанными  с  этим
"историческим явлением". Я его помню в одной торжественной обстановке  среди
именитых лиц: рыжий, коренастый, с круглыми  бегающими  глазами  и  куцупыми
руками, покрытыми  веснушками...  Он  был  превосходен  в  своем  роде.  Его
ассистировали Комаров, Аристов и  Наумович,  и  еще  один  русский  поэт  из
чиновников, и три "только что высеченные дома болгарина"...  Его  надо  было
оберегать, потому что ему угрожала Англия. Для этого он  не  пил  ничего  из
бокалов, которые ему подавали, а хлебал "из суседского"... Все это  казалось
"просто и мило". И затем уже пошла такая знаменитость, которой уже  никто  и
не угрожал: выехал верхом казак и  поехал,  и  (по  отчету  одного  детского
журнала) только раз один ему "пришлось купить  вазелину",  а  между  тем  не
только ему, но и его "сивому мерину" были оказаны все знаки  почтения.  Если
редактор "Petersbourger Zeitung"  {"Петербургская  газета"  (нем.).}  удивил
некогда  людей,  съездив  в  Берлин  для  того,  чтобы  видеть  Бисмарка   и
"поцеловать рыжую кобылу", на которой тот был  в  битве,  то  наши  дамы  не
уступали этому редактору, в  чувстве  достоинства,  и...  сивый  мерин  тоже
дождался такой же ласки, и притом  не  от  мужчины...  Вредных  тяготений  к
чужеземщине, которых  ожидал  Катков,  со  стороны  дам  не  встречалось,  а
наоборот, им стало нравиться все простое, не попорченное цивилизацией,  даже
прямо дикое.
     Огромное множество людей вдруг почувствовали, что они были  неосторожны
и напрасно позволили духу  времени  увлечь  себя  слишком  далеко:  им  было
неловко,  что  они  как  будто  выпятились  вперед   за   черту,   указанную
благоразумием... Им стало стыдно и дико: что они, взаправду, за европейцы!
     Кто-то припомнил, что и Катков некогда говорил, что "нельзя насыпать на
хвост соли Европе", но теперь уже ничто подобное  не  казалось  убедительно.
Нельзя насыпать соли - и не нужно; и пошли повороты на попятный двор по всем
линиям.
     И тут случилось в спешке и суматохе, что кое-кого напрасно сбили с  ног
и позабыли то, чего не надо бы забывать. Забыли, какими мы  явились  в  Крым
неготовыми во  всех  отношениях  и  каким  очистительным  огнем  прошла  вся
следовавшая затем  "полоса  покаяния";  забыли,  в  виду  каких  соображений
император Александр II торопил и побуждал дворян делать "освобождение  рабов
сверху"; забыли даже кривосуд старых, закрытых судов, от которого страдали н
стенали все. Забыли все так скоро и основательно, как никакой  другой  народ
на свете не  забывал  своего  горя,  и  еще  насмеялись  над  всеми  лучшими
порядками, назвав их "припадком сумасшествия".
     Настало здравомыслие, в котором мы ощутили, что нам нужна опять "стена"
и внутри ее - загон!

     С тех пор, как произошел этот кратко мною очерченный последний  оборот,
я уже не бывал ни в орловских, ни в пензенских, ни в украинских деревнях,  а
вертелся по балтийскому побережью. Пожил я здесь в разных местах, начиная от
Нарвы до Полангена, и не нашел ничего лучше,  как  Меррекюль,