с  Офенбергом  и
легкомысленного предания себя в жертву надувательства пьяного подьячего, -
прилагались небылицы в  лицах  самого  невозможного  свойства.  И  впрямь,
Пекторалис сам знал, что судьба над ним начала что-то жестоко потешаться и
(как это всегда бывает в полосе неудач) она начала отнимать  у  него  даже
неотъемлемое: его расчетливость, знание  и  разум.  Еще  так  недавно  он,
устраивая   свое   жилье   в   городе,   хотел   всех   удивить   разумною
комфортабельностью дома и устроил отопление гретым воздухом - и  в  чем-то
так грубо ошибся, что подвальная печь дома раскалялась докрасна и  грозила
рассыпаться, а в доме был невыносимый холод. Пекторалис мерз сам,  морозил
жену и никого к себе не пускал в дом, чтобы не знали, что там делается,  а
сам рассказывал, что у него тепло и прекрасно; но в городе  ходили  слухи,
что он сошел с ума и ветром топит, и те, которые это рассказывали, думали,
что они невесть как остроумны. Говорили, что будто колесница,  на  которой
Пекторалис продолжал ездить "мордовским богом",  удрала  с  ним  насмешку,
развалясь, когда он переезжал на ней вброд речку, - что кресло  его  будто
тут соскочило и лошадь с колесами убежала домой, а  он  остался  сидеть  в
воде на этом кресле, пока мимоехавший  исправник,  завидя  его,  закричал:
"Что это за дурак тут не к месту кресло поставил?"
   Дурак этот оказался Пекторалис.
   И взял будто исправник снял Пекторалиса с этого  кресла  и  привез  его
сушиться в его холодный дом; а кресло многие люди будто и после еще в реке
видели, а мужики будто и место то прозвали "немцев брод". Что в этом  было
справедливо, что преувеличено и в чем - добраться было трудно; но кажется,
что Гуго Карлыч действительно обломился и сидел на реке и исправник привез
его. И сам исправник об этом рассказывал, да и колесницы мордовского  бога
более не видно было. Все  это,  как  я  говорю,  по  свойству  бед  ходить
толпами, валилось  около  Пекторалиса,  как  из  короба,  и  окружало  его
каким-то шутовским освещением, которое никак не было  выгодно  для  его  в
одно  и  то  же  время  возникавшей  и  падавшей  большой  репутации,  как
предприимчивого и твердого человека.
   Наша милая  Русь,  где  величия  так  быстро  возрастают  и  так  скоро
скатываются, давала себя чувствовать и Пекторалису. Вчера еще его слово  в
его специальности было для всех закон, а нынче, после того  как  его  Жига
надул, - и в том ему веры не стало.
   Тот же самый исправник, который свез его с речного сидения, позвал  его
посоветоваться насчет плана, сочиняемого им для нового дома, - и просит:
   "Так, - говорит, - душа моя, сделай, чтобы было по фасаду девять сажен,
- как место выходит, и чтобы  было  шесть  окон,  а  посередине  балкон  и
дверь".
   "Да нельзя тут столько окон", - отвечал Пекторалис.
   "Отчего же нельзя?"
   "Масштаб не позволит".
   "Нет, ты не понимаешь, ведь это я буду в деревне строить".
   "Все равно,  что  в  городе,  что  в  деревне,  -  нельзя,  масштаб  не
позволяет".
   "Да какой же у нас в деревне масштаб?"
   "Как какой? Везде масштаб".
   "Я тебе говорю, нет у нас масштаба. Рисуй смело шесть окон".
   "А я говорю, что этого нельзя, - настаивал Пекторалис, - никак  нельзя:
масштаб не позволяет".
   Исправник посмотрел-посмотрел и засвистал.
   "Ну, жаль, - говорит, - мне тебя,  Гуго  Карлыч,  а  делать  нечего,  -
видно, это правда. Нечего делать, - надо другого попросить нарисовать".
   И пошел он всем рассказывать:
   "Вообразите, Гуго-то как глуп, я говорю: я  в  деревне  вот  столько-то
окон хочу прорубить, а он мне: "маштап не дозволит".
   "Не может быть?"
   "Истинна, истинна; ей-богу, правда".
   "Вот дурак-то!"
   "Да вот и судите! Я говорю: образумься, душенька, ведь я  это  в  своей
собственной деревне буду делать; какой же тут карта или маштап  мне  смеет
не позволить? Нет; так-таки его, дурака, и не переспорил".
   "Да, он дурак".
   "Понятно, дурак: в помещичьем имении маштап нашел. Ясно, что глуп".
   "Ясно; а все кто виноват? мы!"
   "Разумеется, мы".
   - "Зачем возвеличали!"
   "Ну, конечно".
   Одним словом, Пекторалис был к этой поре не в авантаже, - и если бы  он
знал, что значит такая полоса везде вообще, а в России в  особенности,  то
ему, конечно, лучше было бы не забивать ворота Сафронычу.
   Но Пекторалис в полосы не верил и не терял  духа,  которого,  как  ниже
увидим, у него было даже гораздо больше, чем  позволяет  ожидать  все  его
прошлое. Он знал, что самое главное не терять духа, ибо, как говорил Гете,
"потерять дух -  все  потерять"  (*19),  и  потому  он  явился  на  суд  с
Сафронычем тем же самым твердым и решительным Пекторалисом,  каким  я  его
встретил некогда в  холодной  станции  Василева  Майдана.  Разумеется,  он
теперь постарел, но это был тот же вид, та  же  отвага  и  та  же  твердая
самоуверенность и самоуважение.
   "Что вы не взяли адвоката?" - шептали ему знакомые.
   "Мой адвокат со мною".
   "Кто же это?"
   "Моя  железная  воля",  -  отвечал  коротко  Пекторалис   перед   самою
решительною минутою, когда с ним более уже нельзя  было  переговариваться,
потому что начался суд.



16

   - Для  меня  есть  что-то  столь  неприятное  в  описании  судов  и  их
разбирательств, что я не стану вам изображать в лицах и подробностях,  как
и что тут деялось, а расскажу прямо, что содеялось.
   Сафроныч пересеменивал, почтительно стоя в своем длиннополом коричневом
сюртуке, пострадавшем спереди от путешествия  по  заборам,  и  рассказывал
свое дело, простодушно покачивая головою и вяло помахивая руками,  а  Гуго
стоял, сложивши на груди руки по-наполеоновски, - и или  хранил  спокойное
молчание, или давал только односложные, твердые и решительные ответы.
   Нехитрое дело просто выяснилось сразу: о воротах и проезде через двор в
контракте  действительно  ничего  сказано  не  было  -  и  по  тону  речей
расспрашивавшего об этом судьи ясно было, что он сожалеет Сафроныча, но не
видит никаких оснований защитить его и  помочь  ему.  В  этой  части  дело
Сафроныча было проиграно; но неожиданно для всех луна  оборотилась  к  нам
тем боком, которого никто не видал. Судья  предъявил  документы,  которыми
удостоверялись убытки Сафроныча от самочинства Пекторалиса.  Они  не  были
особенно преувеличены:  их  было  высчитано  по  прекращении  средств  его
производства по пятнадцати рублей в день.
   Расчет  этот  был  точен,  ясен  и  несомненен.  Сафроныч   мог   иметь
действительный убыток в этом размере, если бы  производство  его  шло  как
следует, но как оно на самом деле никогда не  шло  по  его  беспечности  и
невнимательности.
   Но в виду суда было одно: ежедневный убыток в том размере, в  каком  он
представлен возможным и доказан.
   "Что вы на это скажете, господин Пекторалис?" - вопросил судья.
   Пекторалис пожал плечами, улыбнулся и отвечал, что это не его дело.
   "Но вы причиняете ему убытки".
   "Не мое дело", - отвечал Пекторалис.
   "А вы не хотите ли помириться?"
   "О, никогда!"
   "Отчего же?"
   "Господин судья,  -  отвечал  Пекторалис,  -  это  невозможно:  у  меня
железная воля, и это все знают, что я один раз  решил,  то  так  должно  и
оставаться, и этого менять нельзя. Я не отопру ворота".
   "Это ваше последнее слово?"
   "О да, совершенно последнее слово".
   И Пекторалис стал с своим выпяченным подбородком, а судья начал  писать
- и писал не то чтобы очень долго, а написал хорошо.
   Решение его в одно и то же время доставляло и полное торжество железной
воле Пекторалиса, и резало его насмерть - Сафронычу  же  оно,  по  точному
предсказанию Жиги, доставляло одно неожиданнейшее счастье.
   Судебный приговор не отворял забитых Пекторалисом ворот, - он  оставлял
немца в его праве тешить этим свою железную  волю,  но  зато  он  обязывал
Пекторалиса вознаграждать убытки Сафроныча в размере пятнадцати рублей  за
день.
   Сафроныч был доволен этим решением; но, ко всеобщему удивлению, на него
выразил удовольствие и Пекторалис.
   "Я очень доволен, - сказал он, - я сказал, что ворота будут  забиты,  и
они так останутся".
   "Да, но вам это будет стоить пятнадцать рублей в день".
   "Совершенно верно; но он ничего не выиграл".
   "Выиграл пятнадцать рублей в день".
   "А я об этом не говорю".
   "Позвольте, что  же  это  составит:  двадцать  восемь  рабочих  дней  в
месяце..."
   "Кроме Казанской".
   "Да, кроме Казанской, - это двести восемьдесят, да сто сорок,  -  всего
четыреста двадцать рублей в месяц. Около пяти тысяч в год.  Батюшка,  Гуго
Карлыч, ведь это черт возьми совсем такую победу! Ведь он этого никогда бы
не заработал: это он просто вас себе в крепость забрал".
   Гуго моргал глазами, он чувствовал, что дело дорого обошлось,  но  волю
свою показал - и первое число внес судье сумму за покой  Сафроныча  и  его
бедствие.
   Так это и пошло далее:  как,  бывало,  приходит  первое  число  месяца,
Сафроныч несет в суд пятнадцать рублей своей месячной аренды, следующей от
него  Пекторалису,  а  оттуда  приносит  домой  через  лестницу  четыреста
двадцать рублей, уплаченные в его пользу Пекторалисом.
   Славное дело; чудная жизнь пошла для Сафроныча! Никогда он так не  жил,
да и не думал жить так легко, вольготно и прибыльно. Запер он свои доменки
и амбары - и ходит себе посвистывает  да  чаи  распивает  или  водочкой  с
приказным угощается, а потом перелезет через лесенку и спит покойно и всех
уверяет, что "я, говорит, супротив немца никакой досады не  чувствую.  Это
его бог мне за мою простоту ниспослал. Теперь я только одного боюсь, чтобы
он прежде меня не помер. Да бог даст не помрет,  он  ко  мне  на  похороны
блины есть обещался, а он свое слово  верно  держит.  Накорми  его  тогда,
жена, хорошенько блинками, а пока пусть его бог на многое лето бережет  на
меня работать".
   И как Сафроныч и впрямь был человек незлобивый, то и  действительно  он
относился к Гуго Карлычу с полным благорасположением - и при встрече,  где
еще далеко его, бывало, завидит, как уже снимает шапку и кланяется, а  сам
кричит:
   "Здравствуй, батюшка Гуга Карлыч! Здравствуй, мой кормилец!"
   Но Гуго этой сердечной простоты не понимал, он принимал ее за  обиду  и
все за нее сердился.
   "Ступай прочь, - говорит, - мужик; полезай  через  забор,  где  я  тебе
дорогу положил".
   А добродушный Сафроныч отвечает:
   "И чего ты, милота моя,  гневаешься,  за  что  сердишься?  Через  забор
лезть, я и через забор полезу, - будь твоя воля, а я ведь к тебе  со  всем
моим уважением и ничем не обижаю".
   "Еще бы ты смел меня обидеть!"
   "Да и не смею же, государь мой, не смею, да и не за что. Напротив того,
за тебя навсегда со всею семьею каждое утро и вечер богу молюсь".
   "Не надо мне этого".
   "Ах, благодетель, да нам-то это надо, чтобы тебя как можно  дольше  бог
сохранил, я в том детям внушаю: не забывайте, говорю, птенцы,  чтобы  ему,
благодетелю нашему, по крайней мере, сто лет жить да двадцать на  карачках
ползать".
   "Что это такое "на карачках ползать"? - соображал  Пекторалис.  -  "Сто
жить и двадцать ползать... на  карачках".  Хорошо  это  или  нехорошо  "на
карачках ползать"?"
   Он решил об этом осведомиться - и узнал, что это  более  нехорошо,  чем
хорошо, и с тех пор это приветствие  стало  для  него  новым  мучением.  А
Сафроныч все своего держится, все кричит:
   "Живи и здравствуй и еще на карачках ползай".
   Семья проигравшего процесс Сафроныча хотя и сообщалась  с  миром  через
забор, но жила благодаря контрибуции, собираемой с  Пекторалиса,  в  таком
довольстве, какого она никогда до этих пор  не  знала,  и,  по  сказанному
Жигою, имела покой безмятежный, но зато выигравшему свое дело  Пекторалису
приходилось жутко: контрибуция, на него положенная, при продолжении ее  из
месяца в месяц была так для него чувствительна, что  не  только  поглощала
все его доходы, но и могла угрожать ему решительным разорением.
   Правда, что Пекторалис крепился и никому на свою судьбу не жаловался  -
и даже казался веселым, как человек, публично  отстоявший  свое  право  на
всеобщее уважение, но в веселости этой уже начинало обозначаться нечто как
будто притворное. Да и в самом деле, ведь не мог же этот упрямец не видать
впереди, чем это кончится, - и не мог же он  с  развеселою  душою  ожидать
этого комичного и отчаянного исхода. Дело было просто и ясно:  сколько  бы
Пекторалис ни работал и как бы много ни заработал, все это у  него  должно
было идти на удовлетворение Сафроныча. Не мог же Пекторалис с первого года
заработать более пяти-шести тысяч, а от  этого  у  него  ничего  не  могло
оставаться не только на развитие дела, даже на свое  житье.  Поэтому  дело
его в самом уже начале стало быстро клониться к упадку - и печальный конец
его уже можно было предвидеть. Воля Пекторалиса была  велика,  но  капитал
слишком мал для того, чтобы выдерживать такие  капризы,  -  и,  нажитый  в
России, он  снова  стремился  опять  сюда  же  и  попасть  в  свое  русло.
Пекторалис выдерживал сильное испытание и, очевидно, решился погибнуть, но
живой не сдаться, - и история эта бог весть  чем  бы  кончилась,  если  бы
случай не распорядился подготовить ей исход самый непредвиденный.



17

   - В описанном мною положении прошел целый год и другой, Пекторалис  все
беднял и платил деньги, а Сафроныч все пьянствовал -  и  совсем,  наконец,
спился с круга и  бродяжил  по  улицам.  Таким  образом,  дело  это  обоим
претендентам  было  не  в  пользу,  но  был  некто,  распоряжавшийся  этою
операцией умнее. Это  была  жена  Сафроныча,  такая  же,  как  и  ее  муж,
простоплетная  баба,  Марья  Матвеевна,  у  которой  было,   впрочем,   то
счастливое перед мужем преимущество, что она сообразила:
   "Ну а как мы все-то у немца переберем, тогда что будет?"
   Соображение  это  имело  и  свои  резонные  основания  и  свои   важные
последствия. Марья Матвеевна видела ясно, чего, впрочем, и мудрено было не
видеть, что к концу второго года фабрика Пекторалиса уже совсем стояла без
работы и Гуго сам ходил в жестокие морозы без шубы, в  старой,  изношенной
куртке, а для форса только pince-nez на шнурочке наружу выпустил.  У  него
уже не оставалось никакого имущества и, что хуже всего, никакой  серьезной
репутации, кроме той шутовской, которую он приобрел у нас  своею  железною
волею. Но она ему,  по  правде  сказать,  ни  на  что  полезное  не  могла
пригодиться.
   К тому же над ним в это время стряслась  еще  беда:  его  покинула  его
дражайшая половина - и покинула самым  дерзким  и  предательским  образом,
увезя с собою все, что могла  захватить  ценного.  К  вящему  горю,  Клару
Павловну еще  все  оправдывали,  находя,  что  она  должна  была  сбежать,
во-первых, потому, что у Пекторалиса в доме необыкновенные печи, которые в
сенях топятся, а в комнатах не греют, а во-вторых, потому, что  у  него  у
самого необыкновенный характер - и такой характер  аспидский,  что  с  ним
решительно жить невозможно: что себе зарядит в голову, непременно чтобы по
его и делалось. Дивились даже, что жена от него  ранее  не  сбежала  и  не
обобрала его в то время, когда он был поисправнее и не все еще  перетаскал
в штраф Сафронычу.
   Таким образом, злополучный Гуго был и кругом обобран, и кругом  обвинен
во  всем,  и  притом  нельзя  сказать,  чтобы  для  этого   обвинения   не
существовало совсем основания. Обворовывать его, разумеется, не следовало,
но жить с ним действительно, должно быть, было невыносимо, и вот за то  он
оставался один-одинешенек и, можно  было  сказать,  уже  нищ  и  убог,  но
все-таки не поддавался и берег свою железную волю. Не  в  лучшем,  однако,
положении, как я сказал, был и Сафроныч, который проводил все свое время в
трактирах и кабачках и при  встречах  злил  немца  желанием  ему  сто  лет
здравствовать и двадцать на карачках ползать.
   Хотя бы этого, по крайней мере, не было; хотя бы этот позор и поношение
от Пекторалиса были отняты - все бы ему было легче.
   И вот он, кажется, более для того, чтобы освежить положение,  подал  на
Сафроныча жалобу, чтобы наказать того за эти  "карачки",  на  которых,  по
мнению Пекторалиса, немцу нет никакого резона ползать.
   "Это вот он сам и есть, который сам  часто  из  трактиров  на  карачках
ползает", - говорил Пекторалис, указывая на Сафроныча; но Сафронычу так же
слепо везло, как упрямо не везло Пекторалису, -  и  судья,  во-первых,  не
разделил взгляда Гуго на самое слово "карачки" и не видал причины,  почему
бы и немцу не поползти на карачках; а во-вторых, рассматривая это слово по
смыслу общей связи речи,  в  которой  оно  поставлено,  судья  нашел,  что
ползать на карачках, после ста лет жизни, в устах Сафроныча есть выражение
высшего благожелания примерного долгоденствия Пекторалису, - тогда как  со
стороны сего последнего  это  же  самое  слово  о  ползанье  Сафроныча  из
трактиров  произносимо  _как  укоризна_,  за  которую  Гуго   и   надлежит
подвергнуть взысканию.
   Гуго своим ушам не верил, он все это считал вопиющею  бестолковщиною  и
возмутительною русскою несправедливостью. Но тем не менее  он  по  просьбе
обрадовавшегося Сафроныча  был  присужден  к  вознаграждению  его  десятью
рублями и окончательно потерялся. Пекторалис должен был взнести  последний
грош на удовлетворение Сафронычу за обиду его "карачками"  -  и,  исполнив
это, он  почувствовал,  что  ему  уже  ничего  иного  не  оставалось,  как
проклясть день своего рождения и умереть вместе со своею  железною  волею.
Он бы, вероятно, так и сделал, если бы не был связан намерением "пережить"
своего врага и прийти есть  блины  к  нему  на  похороны.  Должен  же  был
Пекторалис сдержать это слово!
   Пекторалис был некоторым образом в гамлетовском положении, в нем теперь
боролись два желания  и  две  воли  -  и,  как  человек,  уже  значительно
разбитый, он никак не мог  решить,  "что  доблестнее  для  души"  (*20)  -
наложить ли на себя с  железною  волею  руку,  или  с  железною  же  волею
продолжать влачить свое бедственнейшее состояние?
   А десять рублей, отнесенные им в удовлетворение Сафроныча за "карачки",
были последние его деньги - и контрибуцию на следующий месяц  ему  вносить
было нечем.
   "Ну что же, - говорил он себе, - придут в дом  и  увидят,  что  у  меня
ничего нет... _У меня ничего нет_, и я даже сегодня уже не ел, и завтра...
завтра я тоже ничего не буду есть, и послезавтра тоже - и тогда я  умру...
Да, я умру, но моя воля будет железная воля".
   Между  тем,  когда  Пекторалис,  находясь  в  таком  ужасном   поистине
состоянии, переживал самые отчаянные минуты, в судьбе его  уже  готов  был
неожиданный кризис, который я не знаю  как  назвать  -  благополучным  или
неблагополучным. Дело в том, что в это  же  время  и  в  судьбе  Сафроныча
происходило событие величайшей важности - событие, долженствовавшее  резко
и сильно изменить все положение дел и закончить борьбу  этих  двух  героев
самым невероятнейшим финалом.



18

   - Надо сказать, что пока Пекторалис с Сафронычем тягались -  и  первый,
разоряясь,  сносил  определенными  кушами  все  свои  достатки  в   пользу
последнего, - этот, сделавшись настоящим пьяницею, все-таки был  в  лучшем
положении. Этим он был обязан своей жене, которая  не  бросила  Сафроныча,
как  бросила  своего  мужа  Клара;  Марья   Матвеевна,   напротив,   взяла
распившегося мужа в руки. Она сама носила за него аренду и сама отбирала у
Сафроныча    получаемую    им    с    Пекторалиса    контрибуцию.    Чтобы
распьянствовавшийся мужик не спорил  с  нею  и  подчинялся  установленному
женою порядку, она его не отягощала без меры и  выдавала  ему  в  день  по
полтине, которую Сафроныч и имел право  расходовать  по  собственному  его
усмотрению. Расход этот, разумеется,  имел  одно  назначение:  Сафроныч  в
течение дня пропивал свою полтину и к ночи  возвращался  домой  по  хорошо
известной ему лестнице через забор. Никакая степень опьянения  не  сбивала
ег