как вместе жили. Ты  посуди,  в  самом  деле,
какая ж разница?
     - Большая, Берта, разница. Жить порознь, хоть и всякий  день  видеться,
не то, что вместе жить. Надо очень много  деликатности,  Берта,  чтобы  жить
вместе.
     - Все у тебя, Ида, деликатность  и  деликатность;  неужто  уж  и  между
родными все деликатность?
     - С родными больше, чем с чужими.
     -  Не  понимаю;  Фриц,  кажется,  очень  деликатный  человек.  Разве  я
чем-нибудь - так ты ведь мне прямо все говоришь.
     - Вместе  живя,  Берта,  нужна  постоянная  деликатность;  пойми  ты  -
постоянная: кто не привык к этому - это очень нелегко, Берта. Твой муж - он,
говоришь ты, добрый, родной, - я против этого не  скажу  ни  слова,  но  он,
например, недавно говорил же при матери так, что она как будто стара уж.
     - Господи, какие мелочи! Я бог знает как уверена, что он и  не  заметил
этого.
     - Мелочи! Я знаю, что это мелочи и что он  даже  не  заметил,  как  это
действует на маму, и я на него за это ни крошечки не сержусь. Понимаешь, это
теперь ровно ничего не значило, кроме неловкости.
     - А если бы вы жили у нас?
     - А если бы мы жили у вас, и он бы сказал  это,  это  была  бы  ужасная
неделикатность. Ты не сердись - я не хочу неприятностей, -  я  говорю  тебе,
что он сказал  это  без  умысла,  но  мне  бы  это  показалось...  могло  бы
показаться... что мать моя в тягость, что он решил  себе,  что  ей  довольно
жить; а это б было для меня ужасно.
     - Я скажу это Фридриху.
     - Сделай милость, скажи, - отвечала спокойно Ида,
     - Через минуту madame Норк позвала ее к себе. Девушка  взошла  и  молча
стала перед матерью. Софья Карловна взяла ее руки и сказала:
     - Ну, как же, Ида?
     - Как вам угодно, мама.
     - Ты согласись.
     - Мама, я с вами всегда согласна.
     - Да, согласись. Где нам теперь искать другого подмастерья?  Я  старая,
ты девушка... похлопотали... У нас свое есть - мы в тягость им не будем. Дай
ручку - согласись.
     Ида подала матери руку.
     - Ну, Берточка! - позвала старушка, - согласна - пусть будет  так,  как
вы хотите с мужем.
     Берта Ивановна опустилась у материнского кресла на колени и,  поцеловав
ее руку, осталась в этом положении.
     Madame Норк долго ласкала обеих дочерей и проговорила сквозь слезы:
     - Вот и Манька моя  будет  рада,  дурка,  как  узнает  Ида!  я  говорю,
Манька-то наша: она как узнает, что мы вместе живем, - она обрадуется.
     - Обрадуется, мама, - ответила Ида; проводив Шульцев, уложила  старушку
в постель, а сама до самого света просидела у ее изголовья.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

     Фридрих Шульц сам взялся разверстать и  покончить  все  дела  тещи.  На
другой же день он явился к теще с двумя старшими детьми и с  большим  листом
картона. на котором в собственной  торговой  конторе  Фридриха  Фридриховича
было мастерски награвировано на русском и немецком языке:
     "Токарное  заведение,  магазин  и  квартира  передаются.  Об   условиях
отнестись в контору негоцианта Шульца et C-nie, В. О.,  собственный  дом  на
Среднем проспекте".
     Щульц  собственноручно  поставил  этот  картон  на  окно   у   которого
обыкновенно помещалась за  прилавкам  Ида.  Далеко  можно  было  читать  эту
вывеску и имя негоцианта Шульца. Впрочем, вывеска эта  не  принесла  никакой
пользы. Преемников госпоже Норк Шульц  отыскал  без  помощи  вывески  и  сам
привел их к теще. Заведение, квартира, готовый товар и  мебель  -  все  было
продано разом. Старушка удержала за собою  только  одну  голубую  мебель,  к
которой она привыкла.
     - А вы, сестра, не оставите ли себе чего? - отозвался Шульц, надевая  в
магазине свою высокую негоциантскую шляпу.
     - Нет, ничего, - отвечала Ида.
     - Любимое что-нибудь?
     - У меня вещей любимых нет.
     - Фортапьян, Идочка, фортепьян-то себе оставь,  -  послышался  из  залы
голос Софьи Карловны.
     - Нет, мамочка, не надо, - отвечала, встрепенувшись, Ида.
     - Оставь, дружок, - убеждала, выползая, старушка.
     - Мама, да какая я музыкантша?
     - Мне когда-нибудь вечерком поиграешь; я люблю, когда ты играешь.
     -  Я  вам  на  сестрином  поиграю,   когда   прикажете,   -   отвечала,
рассмеявшись, Ида.
     - И то дело; есть у нас и своя этакая  балалайка,  -  зарешил  Шульц  и
отправился домой писать с преемником условие.
     В этот же день Шульц, обогнав меня на своем гнедом рысаке,  остановился
и рассказал, что он перевозил свояченицу и тещу "в свою хату".
     - Что ж им торомошиться-то больше? - рассуждал он. - Слава  богу,  есть
своя изба, хоть плохенькая, да собственная, авось разместимся. - Он  понизил
голос до тона глубокой убедительности и заговорил: - Я ведь еще как  строил,
так это предвидел, и там, помилуйте, вы  посмотрите  ведь,  как  я  для  них
устроил. Ведь не чужие ж в самом деле, да, наконец, у них ведь и свое есть.
     - Есть разве?
     - Ну да, еще бы! Тысяч восемь теперь всего-то наберется.  Случись  ведь
что со старушкой, так ведь сестре на  всем  готовом  и  процентов  истратить
некуда. Да что: я вам скажу, еще дай бог всякому так кончить, как они.
     Шульц крикнул кучеру: "Пошел!"
     Вот уж и слово кончить применилось к тебе, дорогая Ида Ивановна! Вот  и
масштаб для тебя составлен и дорога  твоя  предусмотрена:  непочатыми  будут
твои капиталы, и процентов тебе не прожить.
     "Еще и всякому так дай бог кончить!"...
     О боже! боже! как страшно и как  холодно  становится  на  свете  живому
человеку, когда сведешь его на этот узкий, узкий путь, размеренный масштабом
теплого угла, кормленья и процентов! А еще и тебе скажут ближние твои: благо
тебе, искренний, зане многим на земле и еще того  хуже:  зане  у  многих  на
земле нет ни угла, ни крова, ни капитала в кармане, ни капитала в голове, ни
капитала в характере и в нраве. Но и чрез золото так точно льются слезы, как
льются они и чрез лохмотья нищеты, и если поражает нас  желтолицый  голод  и
слеза унижения, текущая из глаз людей нищих духом, то, может быть, мы  нашли
бы еще более поражающего, опустясь в глубину могучих  душ,  молчащих  вечно,
душ, замкнутых в среде, где одинаковы почти на вид и  сила  и  бессилье.  Мы
ужаснулись бы, глядя, как их гнетет и давит спящая их собственная сила;  как
их дух, ведун немой, томится и целый век все душит человека.  Так  Святогор,
народный богатырь нашего эпоса, спит в железном гробе; накипают на его гробе
закрытом все новые обручи: душит-бьет Святогора его богатырский  дух;  хочет
витязь кому б силу сдать, не берет никто; и  все  крепче  спирается  могучий
дух, и все тяжче он томит витязя, а железный гроб все качается.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

     Я вечером зашел к Норкам. Ида Ивановна сидела одна в магазине, закрытая
от окна не снятою еще вывескою о передаче магазина.
     Подавая мне руку, она только молча кивнула головою.
     Я сел в простенке, так что если бы кто подошел с улицы  даже  к  самому
окну, то меня ему все-таки не было бы видно.
     Ида сама рассказала мне, что они прекращают торговлю и  переселяются  к
Шульцу.
     - Вы ведь, - опросил я, - нехотя это делаете, Ида Ивановна.
     Девушка помолчала, сдвинула слегка брови и отвечала:
     - Нет... все равно уж! Пусть будет как маме угодно.
     - Ваш век, можно думать, длиннее Софьи Карловниного.
     - Если мама умрет, я тогда поеду к Мане, - произнесла Ида скороговоркой
и, быстро распахнув окно, добавила: - Фу, господи, как жарко!
     Она высунула головку за окно, и мне кажется, она  плакала,  потому  что
когда она через минуту откинулась и снова села на стул, у нее  на  лбу  были
розовые пятна.
     - Фриц идет, - проговорила она, принимаясь за оставленную работу. -
     Я посмотрел в окно, никого не было видно.
     - Он далеко еще, не увидите.
     - А как же вы-то его увидали?
     - Я не вижу его. - Ида улыбнулась и добавила: - Мой нос полицеймейстер,
я его сигару слышу.
     В эту минуту щелкнула калитка палисадника  и  под  окном  действительно
явился Шульц.
     Не знаю почему, я не поднялся, не заявил ему о  своем.  присутствии,  а
остался вовсе не замечаемый им по-прежнему за простенком.
     - Ну да, - начал Шульц, - я всегда говорил, что беды ходят толпами. -
     - Тише, - проговорила Ида.
     Она встала, затворила дверь из магазина в комнаты и снова села на  свое
место.
     - Что такое?
     - Вот что, - начал Шульц, - Маня оставила мужа. Ида вскочила и стала  у
шкафа. Шульц говорил голосом нервным и дрожащим.
     - Мне вот что пишет муж ее. Не беспокойтеся давать мне  свечки,  я  вам
прочту и так, - и Шульц  прочел  холодное,  строгое  и  сухое  письмо  Бера,
начинавшееся словами: "На девятое письмо ваше имею честь отвечать  вам,  что
переписка между нами дело совершенно излишнее". Далее в письме было сказано,
что "мы с Марией расстались, потому что я не хотел видеть ее ни в саване, ни
в сумасшедшем  доме".  Известное  нам  дело  было  изложено  самым  коротким
образом, и затем  письмо  непосредственно  оканчивалось  казенною  фразой  и
крючковатой подписью Бера.
     - Как вам это нравится? - спросил Шульц, дочитывая письмо. Ида молчала.
     - Ведь этого не может быть! Ведь это вздор! все это выдумка!
     - Не говорите только, пожалуйста, об этом матери.
     - Да нечего и говорить... это невозможно!.. das ist nicht moglich.( Это
невозможно (нем.).)
     - Конечно, - уронила Ида.
     Шульц  посмотрел  в  глаза  свояченице  и,  черкнув  во  зажигательнице
спячкой, сказал:
     - Я думаю, однако, пению время, а молитве час.  Вы  еще  молоды,  чтобы
надо мною смеяться.
     - А!.. Вот то-то б вам поменьше хлопотать! Да!  да  не  das  ist  nicht
moglich, a это gewiss, Herr Schulz, gewiss (Конечно, господин Шульц, конечно
(нем.).)... вы погубили нашу Маню. - Покорно вас  благодарю,  -  произнес  с
шипением Шульц.
     - Вы! вы! и вы! - послала ему в напутствие Ида, и с  этими  словами,  с
этим взрывом гнева она уронила на грудь голову, за  нею  уронила  руки,  вся
пошатнулась набок всей своей стройной  фигурой  и  заплакала  целыми  реками
слез, ничего не видя, ничего не  слыша  и  не  сводя  глаза  с  одной  точки
посередине пола.
     Она плакала какими-то мертвыми, ледяными слезами. О таких слезах  никто
не рассказывал ни в одной истории, ни в одной  сказке.  Обыкновенно  думают,
что самая больная слеза есть слеза самая теплая, "горючая", как называют  ее
сказки и былины нашего эпоса. Усталый витязь, уснувший непробудным  оном  на
коленях красавицы, которую он должен был защитить  от  выходившего  из  моря
чудовища, пробудился от одной слезы, - павшей на его лицо  из  глаз  девушки
при виде вышедшего змея. Так горяча слеза молодой жизни, просящей защиты. Но
есть еще другие, более страшные слезы, и хотя их нельзя назвать горючими, но
они заставляют вас трепетать, когда  текут  по  женским  щекам.  Есть  много
известных женских лиц, трудясь над изображением которых даровитые  художники
представили этих женщин  плачущими.  Таковы  известные  изображения:  нежной
дочери короля Лира, Корделии; целомудренной римлянки  Лавинии,  дочери  Тита
Андроника; развенчанной Марии Антуанетты в  минуту  ее  прощания  с  детьми;
Алиции Паули Монти; Орлеанской Девы;  св.  Марии  Магдалины,  из  русских  -
Ксении Годуновой, и, наконец, еще так изображена Констанция,  вдова,  устами
которой Шекспир  сказал  красЕОречивейшее  определение  скорби.  Изучая  эти
плачущие лица, вы чувствуете, что каждое из них  плачет  своими  слезами,  и
даже как будто чувствуете температуру  этих  слез.  Корделия,  молящаяся  за
сумасшедшего отца;  Лавиния,  обесчещенная,  с  обрубленными  руками;  Мария
Антуанетта,  утопшая  в  крови  и  бедах;  царевна  Ксения   Годунова,   эта
благоуханная  чистая  роза,  кинутая  в  развратную  постель  самозванца,  и
Констанция, научающая скорбь свою быть столь  гордой,  чтобы  пришли  к  ней
короли

     Склониться пред величьем тяжкой скорби,

все  это  женщины   с   различными   скорбями.  Пересчитав  столько  женских
обликов, я, кажется, имею довольно большой выбор для сравнения;  но  как  ни
многоречивы эти прекрасные, высокохудожественные  изображения,  я  ни  перед
одним не смел бы вам сказать: мне кажется, что Ида  плакала  вот  этак!  Она
плакала совсем иначе.
     Еще одно женское лицо,  также  плачущее,  останавливает  на  себе  наше
внимание в роскошном издании L`Abbe и G. Darboy "Les  femmes  de  la  Bible"
(Лабе и Г. Дарбуа. "Библейские женщины" (франц.).). Это высокая  и  стройная
библейская красавица, которая стоит перед вами полуобнаженная:  она  плачет,
только ступивши ногою с постели, ее стан  едва  лишь  прикрыт  ветхозаветною
восточною рубашкой, то есть куском холста, завязанным  под  левою  ключицей.
Другое плечо, грудь, шея и правая рука обнажены. Рука в  запястьях,  которые
не были сняты ночью, висит, как стебель, левая, также нагая от самого локтя,
держит упавшую голову. Из  глаз  тихо  катятся  холодные  крупные  слезы,  и
катятся  как  градины  на  раскаленную  ниву.  За  этой  фигурой  вы  видите
двуспальную постель, часть смятого изголовья и больше ничего: все  остальное
закрывает пестрое восточное одеяло, которое женщина  потянула,  проснувшись,
и, судорожно сжав его край, плачет ледяною слезою.
     Я не знаю, беретесь ли вы отгадать, кто эта библейская  женщина?..  Это
дочь Рагуила, та несчастная красавица Сара, которая  семь  раз  всходила  на
брачное ложе и видела всех семерых мужей своих  умершими  и  оставившими  ее
девой. Художник изобразил момент  пробуждения  ее  в  первую  ночь  седьмого
брака: она уже не в испуге, не в ужасе и не в отчаянье. Ей не  идет  горючая
слеза  скорбей,  живых  еще  хотя  бы  надеждою,  хотя  б  одним   желаньем,
переживающим надежду: у ней даже желаний нет. Она  не  ждет  еще  пришествия
Товия, который должен сжечь в ее опочивальне рыбье сердце: она одна теперь с
умершей надеждой жить и с улетевшими желаньями;  она  застыла,  и  ее  слезы
падают оледенелыми.
     Такова была, плачучи, Ида.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВМЕСТО ЭПИЛОГА

     С тех пор, как перед нами плакала Ида, до дня, в  который  вы  прочтете
эту повесть, минули не одна весна и  не  одно  лето.  В  это  время  в  трех
прекрасных комнатах на антресолях в доме богатого негоцианта  Шульца  умерла
Софья Карловна Норк. В течение пяти лет, которые старушка провела у дочери и
у зятя, ни она, ни Ида не имели ни малейшего основания пожалеть о  том,  что
они оставили свое хозяйство. Шульц угождал матери и благоговел  перед  Идой.
Старушка умерла от рака в желудке.  Целый,  год  ее  томили  голодом,  чтобы
удерживать развитие болезни и облегчить ей последний шаг в  вечность.  Софья
Карловна сделалась младенцем.
     - Идочка! - часто шептала она потихоньку, вскакивая на своей  кроватке.
- Дай ты мне, мой друг, немножко булочки.
     - Мамочка, невозможно вам, голубчик, булочки! - отвечала Ида.
     - Ну, с булавочную головку дай.
     - Ну стоит ли, мама, с булавочную головку?
     - Стоит, мама моя, стоит,  -  отвечала  старушка,  называя  дочь  своей
матерью.
     Ида будто не слыхала и начинала про себя читать или работать.
     - Ну что ж, и бог с тобой, - говорила старушка. - Я все, бывало, видела
во сне, как тебя носила, что ты меня кормишь, - а ты не хочешь, ну и  бог  с
тобой; стало быть, это неправда.
     Ида не выдерживала и давала матери кусочек с гороховину.
     - Да я не хочу из твоих рук, -  хитрила  старушка.  -  Что  ты  мне  не
веришь! Я не дитя. Ты дай мне, я и сама отломлю.
     Ида знала, чем  это  кончится,  но  подавала  матери  ломтик,  и  Софья
Карловна скоро, скоро выколупывала дрожащими пальцами мякиш, совала его себе
в рот и, махая руками, шептала: "убери! убери поскорей, убери, а  то  сестра
придет!"
     День ото дня старушка все более и более уподоблялась младенцу невинному
и по-прежнему все хитрила  с  Идой,  подговариваясь  то  под  кофе,  то  под
бисквиты, которые она будто видела во сне.
     - Мама, вам этого не снилось, - отвечала Ида.
     - Как не снилось! Вот новости! Как это не снилось?
     - Не снилось, мама, не снилось, потому что вам этого невозможно.
     - Да! невозможно, а все-таки снится, - отвечала, обижаясь  и  отстаивая
свою хитрость, Софья Карловна.
     Наконец дни Софьи Карловны были  сочтены,  я  загорелася  ее  последняя
заря. Дети знали это от доктора, но старушка не знала своего положения.
     - Мне, Идочка, сегодня снилось, - говорила, - будто мне можно  полчашки
кофею. - Можно, мама, - отвечала Ида.
     - Можно? - переспросила изумленная старушка и, (посмотревши  с  упреком
на дочь, горько заплакала.
     - Подать вам, мама?
     - Нет, нет, не надобно, не надобно... Мне это вредно, - отвечала  Софья
Карловна и закрыла свои прозрачные веки, тонкие, как перепонки крыла летучей
мыши. Из-под этих век выдавились и остановились в углах две тощие слезинки.
     - Почитай, - попросила она дочь.
     На небе садился ранний зимний  вечер  с  одним  тех  странных  закатов,
которые можно видеть в северных широтах зимою, - закат желтый,  как  отблеск
янтаря, и сухой.  По  этому  янтарному  фону,  снизу,  от  краев  горизонта,
клубится  словно  дым  курений,  возносящийся  к   таинственному   престолу,
сокрытому этим удивительным светом.
     С антресолей Шульца, если сидеть в глубине комнат, не видно было  черты
горизонта,  и  потом,  когда  загорается   зимою   над   Петербургом   такая
янтарно-огненная заря, отсюда не видать  теней,  которые  туманными  рубцами
начинают врезываться  снизу  впоперек  янтарной  зари  и  задвигают,  словно
гигантскими заставками, эту гигантскую дверь на усыпающее небо.
     Такая заря горела, когда Ида взяла с этажерки свою библию.  Одна  самая
нижняя полоса уже вдвигалась в янтарный фон по красной черте горизонта.  Эта
полоса была похожа цветом  на  полосу  докрасна  накаленного  чугуна.  Через
несколько минут она должна была остывать, синеть и,  наконец,  сравняться  с
темным фоном самого неба.
     Ида знала эту доску, знала, что за нею несколько выше скоро  выдвинется
другая, потом третья, и каждая будет выдвигаться одна после другой, и каждая
будет, то целыми тонами, то полутонами светлей нижней, и, наконец, на  самом
верху, вслед  за  полосами,  подобными  прозрачнейшему  розовому  крепу,  на
мгновение сверкнет самая странная - белая, словно стальная  пружина,  только
что нагретая в белокалильном пламени, и когда она явится, то все  эти  доски
вдруг сдвинутся, как легкие дощечки  зеленых  жалюзи  в  окне  опочивального
покоя, и плотно закроются двери в небо. Евреи  верят,  что  небо  запирается
каждый вечер, и если э хотите, то вы можете  видеть,  как  это  производится
невидимыми руками, задвигающими зорю и повертывающими последнюю пружину этих
задвижек.
     При такой заре, покуда не забрана половина  облитого  янтарем  неба,  в
комнатах Иды и  ее  матери  держится  очень  странное  освещение  -  оно  не
угнетает, как белая ночь, и не радует, как свет, падающий лучом из-за  тучи,
а оно  приносит  с  собою  что-то  фантасмагорическое:  при  этом  освещении
изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе
головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит  своей  головкой;  у
старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по  лицу  сидящего
против вас человека протягиваются длинные, тонкие,  фосфоричесмие  блики,  и
хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы  в
них видели.
     То же самое происходит в это время с вашим лицом  и  со  всеми  лицами,
которые будут освещены этим светом.
     Ида знала всю прихотливость этого совещания; любуясь его причудами, она
посмотрел а вокруг себя на стены, на цветы, на картины, на Манин портрет, на
усаживавшуюся на жердочке канарейку: все было странно -  все  преображалось.
Ида оглянулась на мать: лицо Софьи Карловны, лежавшей  с  закрытыми  веками,
было словно освещенный т