на ты,
милосердая, вдохновительная, всесильная любовь, вложишь в чьи-нибудь грешные
и многолюбящие  или многолюбившие уста  слово в мое оправдание!  Сорвалась с
петлей!  Не умела любить вполовину сердца, а всем полюбишь - на полдороге не
остановишься. Прощай,  и еще раз  прости  меня,  мертвеца, бедного  и  более
никому уже не вредящего.
     Совсем забыла про Журавку - не обидится. Поцелуй его за меня:  он любил
меня,  наш добрый, маленький  человечек  с большим сердцем. Анне Анисимовне,
всему нашему маленькому, тихому мирку, всем девушкам, всем кланяюсь и у всех
прошу себе всякого прощенья".

     Анна Михайловна поплакала, еще раз перечитала письмо и легла в постель.
Много горячих и добрых слез ее упало этою бесконечною для нее ночью.
     - Что  теперь впереди? Кому, на что нужна моя  жизнь и  зачем она самой
мне, эта жизнь, в которой все милое пропало, все вымерло?  - спрашивала себя
она, обтирая заплаканное лицо.
     Совершенно  разбитая, Анна  Михайловна  рано  утром  встала  и написала
Долинскому.
     "Печальное известие о смерти Дорушки меня поразило, потому что ни  один
из вас даже не  извещал меня, что  ей сделалось хуже. Однако, я давно была к
этому  готова и желаю, чтобы ты как можешь спокойнее  перенес нашу потерю. Я
прошу  тебя  остаться  в  Ницце, пока  я  выхлопочу позволение  перевезти  в
Петербург тело Доры.  Это не  будет очень долго,  и  ты верно не  откажешь в
новом  одолжении мне и  покойнице. Я  очень скучаю теперь и  вдвое буду рада
каждой твоей строчке. Извини, что я пишу так мало сам, верно, понимаешь, что
мне не до слов".

Глава восьмая
СЛАДКИЕ НАЧАЛА ЗЛОГО НЕДУГА

     Долинский все  грустил  о Доре и  никуда не выходил. Аристократ-ботаник
два раза заходил к нему, но, заметив, что его посещения в тягость одичавшему
хозяину, перестал его  навещать. Старуха несколько раз  посылала  приглашать
Долинского  к  себе  обедать  - он  всякий  раз  упорно  отказывался  и даже
сердился, что его трогают. Дома он все ходил в раздумье по Дашиной комнате и
ровно ничем не занимался. Ночами спал мало  и то все Дору беспрерывно  видел
во сне.  Это его радовало. Он очень полюбил  свои сновидения, он жил в них и
незаметно стал  отыскивать в них  какой-то  таинственный смысл  и  значение.
Долинский незаметно  начал строить  такие положения, что Даша  не вся умерла
для  него;  что  она  живет где-то и  вовсе не  потеряла возможности  с  ним
видеться. Ему начало сниться, что она откуда-то приходит ночами, сидит у его
изголовья  и  говорит ему живые ласковые речи, и  он  сердился, когда  разум
говорил  ему, что это только  сон, только  так  кажется. Он всегда  слово от
слова помнил все, что ему говорила ночью Дора,  и всегда находил  в ее речах
тот же ум и тот же характер, которыми дышали ее прежние разговоры. Странно и
неестественно было  теперешнее  состояние Долинского, и в таком состоянии он
получил знакомое нам письмо Анны Михайловны, а ночью ему опять снилась Дора.
Она вошла  в комнату, тихо села возле Долинского  на краю кровати и положила
ему  на  лоб свою  исхудалую  ручку.  Лицо Доры было так  же  прекрасно,  но
сделалось совсем прозрачным. Она была  в том же белом платьице, в котором ее
схоронили; у ее голубого  кушака был высоко  отрезан  один конец, а  с левой
стороны над виском выбивались  из-под  белых  роз неровно  остриженные рукою
Веры Сергеевны волосы.
     Долинскому казалось, что все существо Доры блестит каким-то фосфоричным
светом, и  он закрытыми  глазами видел, как она ему  улыбнулась, слышал, как
она сказала: здравствуй, мой милый! - и чувствовал, что она положила ему  на
голову  свою  ручку.-  Я  на  тебя сердита теперь!-  говорила Дора.-  Я тебя
просила  работать  для меня,  а  ты все  скучаешь,  все ничего  не  делаешь.
Нехорошо! Скучать  нечего, я всегда  с тобой. Мне хорошо, я  вас  вижу  всех
теперь. Встань, мой друг, пиши,  я хочу, чтоб ты писал, чтоб ты отвез меня в
Россию. Здесь у нас все чужие в  могилах. Встань же! Встань! Работай,- звала
она,  потряхивая  его за  плечо. Долинский вскакивал,  открывал  глаза  -  в
комнате  ничего  не  было.  Он вздыхал  и засыпал  снова,  и Даша немедленно
слетала  к нему снова  и  успокоивала его, говорила, что ей  хорошо, что она
всех любит.- А глазами,- говорила она,-  на меня смотреть нельзя; никогда не
смотри на  меня глазами! - Возьми  же, возьми меня с  собой! - вскрикивал во
сне Долинский.- Нельзя, мой друг, нельзя,- тихо отвечала  Даша.- Я  не  пущу
тебя,-  опять вскрикивал Долинский  в своем тревожно-сладком сне, протягивал
руки к  своему видению  и  обнимал воздух, а разгоряченному его  воображению
представлялась уносившаяся вдалеке по синему ночному  небу  Дора. Сновидения
эти  не  прекращались.  Наконец,  раз  как-то  Даша  явилась  Долинскому  со
сморщенным лбом, сказала:  работай,  или я в наказание тебе не буду навещать
тебя и мне будет скучно.
     Прошло  три  ночи и Даша сдержала свое слово:  ни на одно мгновение  не
привиделась она Долинскому.
     Нестор Игнатьич  очень  серьезно  встревожился. Он  на  четвертый  день
вскочил  с рассветом и  сел  за работу. Повесть  сначала не вязалась,  но он
сделал над  собой усилие и работа пошла удачно.  Он  писал, не вставая, весь
день  и далеко за полночь, а перед утром заснул  в  кресле, и Дора тотчас же
выделилась  из  серого  предрассветного полумрака,  прошла  своей  неслышной
поступью, и поцеловав Долинского в лоб, сказала: умник, умник - работай.

Глава девятая
ПТИЦЫ ПЕВЧИЕ

     Дней десять кряду Долинский работал. Повесть  подвигалась вперед, и, по
мере того как он втягивался в работу, мысли его приходили в порядок и к нему
возвращалось не  спокойствие, а тихая  грусть, которая  ничему не мешает и в
которой душа только становится выше, чище, снисходительнее. Проработав  одну
такую  ночь до самого рассвета,  совершенно  усталый, он взглянул в открытое
окно  Дашиной  спальни. Занавеска  не была опущена,  и робкий свет  вместе с
утренней  прохладой  свободно проникал в  комнату.  Нестор  Игнатьевич задул
свечу и,  прислонясь  к креслу,  стал  смотреть в  окно. Свежий ветерок тихо
скользил  несмелыми порывами,  слегка шевелил  волосами  Долинского и  скоро
усыпил его.  В  окне, по  обычаю, тотчас же  показалась Дора. Она нынче была
как-то смелее обыкновенного; смотрела  на  него в окно, улыбалась  и,  шутя,
говорила: - Неудобь, Бука! - Долинский рассмеялся.
     Во время этого сна, по стеклам что-то слегка стукнуло раз-другой, еще и
еще.  Долинский  проснулся,  отвел рукою разметавшиеся  волосы  и взглянул в
окно. Высокая женщина, в легком белом платье и коричневой  соломенной шляпе,
стояла  перед  окном, подняв  кверху  руку с  зонтиком, ручкой  которого она
только стучала в верхнее стекло окна. Это не была золотистая головка Доры  -
это  было  хорошенькое,  оживленное личико  с  черными,  умными  глазками  и
французским носиком. Одним словом, это была Вера Сергеевна.
     - Как вам не стыдно, Долинский! Пропадаете, бегаете от  людей и спите в
такое прекрасное утро.
     -   Ах,  простите,  Вера  Сергеевна!  -   отвечал,  скоро   поднимаясь,
Долинский.- Я  знаю, что я невежа и  много виноват перед вашим  семейством и
особенно перед вами за все...
     - Да все хандрите?
     - Да, все хандрю, Вера Сергеевна.
     - Чего же вы прячетесь-то?
     - Нет, я, кажется, не прячусь.
     - Помилуйте! Посылала за  вами и брата, и людей - как клад зачарованный
не  даетесь.  Чего  вы  спите в такое  время,  в  такое  прелестное утро? Вы
посмотрите, что за рай на дворе:

     Я пришла сюда с приветом
     Рассказать, что солнце встало,
     Что оно горячим светом
     По листам затрепетало -

     проговорила весело Вера Сергеевна.
     - Да, очень хорошо,- отвечал Долинский, застенчиво улыбаясь.
     - Но вы все-таки не подумайте, что я пришла к вам собственно с докладом
о солнце! Я - эгоистка и пришла наложить на вас обязательство.
     - Приказывайте, Вера Сергеевна.
     -  Вы  непременно  должны  сейчас  проводить меня.  Мне хочется  далеко
пройтись берегом, а брата нет: он в Виши уехал.
     - Вера Сергеевна! Я ведь никуда не хожу.
     - Ну, так пойдемте.
     - Право...
     - Право,  невежливо  держать у  окна даму  и торговаться  с  нею.  Vous
comprenez,  c'est  impoli! Un  homme comme  il faut  ne fait  pas  cela. {Вы
понимаете, это невежливо! Порядочный человек так не поступает (франц.)}
     - Да что же делать, если я не un homme comme il faut.
     - Ну, однако, я буду ждать вас на бульваре,- сказала  Вера Сергеевна и,
поклонясь слегка Долинскому, отошла от его окна.
     Нестор Игнатьевич освежил лицо, взял шляпу и вышел из дома в первый раз
после похорон Даши.  На бульваре  он встретил m-lle Онучину,  поклонился ей,
подал  руку,  и  они  пошли  за  город.  День  был  восхитительный.  Горячее
итальянское солнце золотыми лучами освещало землю,  и на земле все  казалось
счастливым и прекрасным под этим солнцем.
     - Поблагодарите меня, что  я вас вывела  на  свет божий,- говорила Вера
Сергеевна.
     - Покорно вас благодарю,- улыбаясь, ответил Долинский.
     - Скажите, пожалуйста, что это вы спите в эту пору?
     - Я работал ночью и только утром вздремнул.
     - А! Это другое дело. Выходит, я дурно сделала, что вас разбудила.
     - Нет, я вам благодарен!
     Долинский  проходил  с  Верой  Сергеевной  часа   три,  очень  устал  и
рассеялся. Он зашел к Онучиным обедать и ел с большим аппетитом.
     - Вы простите меня, бога ради, Серафима Григорьевна,- начал он, подойдя
после обеда  к старухе  Онучиной - Я вам так много обязан  и до  сих  пор не
собрался даже поблагодарить вас.
     -  Полноте-ка,  Нестор  Игнатьевич! Это все дети хлопотали,  а я  ровно
ничего не делала,- отвечала старая аристократка.
     Долинский  хотел  узнать,  сколько  он  остался   должным,  но  старуха
уклонилась и от этого разговора.
     -  Кирилл,-  говорила она,-  приедет,  тогда с  ним поговорите,  Нестор
Игнатьевич,- я право, ничего не знаю.
     Вера  Сергеевна после  обеда  открыла рояль,  сыграла несколько мест из
"Нормы" и прекрасно спела: "Ты для меня душа и сила"
     Долинскому припомнился канун св. Сусанны,  когда он почти нес на  своих
руках ослабевшую, стройную Дору, и  из этого  самого дома слышались  эти  же
самые звуки, далеко разносившиеся в тихом воздухе теплой ночи.
     "Все живо, только ее нет",- подумал он.
     Вера Сергеевна словно подслушала думы  Долинского  и  с  необыкновенным
чувством и задушевностью запела:

     Ах, покиньте меня,
     Разлюбите меня,
     Вы, надежды, мечты золотые!
     Мне уж с вами не жить,
     Мне вас не с кем делить,-
     Я один, а кругом все чужие.
     Много мук вызнал я,
     Был и друг у меня,
     Но надолго нас с ним разлучили.
     Там под черной сосной,
     Над шумящей волной
     Друга спать навсегда положили.

     - Нравится это вам? - спросила, быстро повернувшись лицом к Долинскому,
Вера Сергеевна.
     - Вы очень хорошо поете.
     - Да, говорят. Хотите еще что-нибудь в этом роде?
     - Я рад вас слушать.
     - Так в этом роде, или в другом?
     - Что вы хотите,  Вера Сергеевна. В этом, если  вам угодно,- добавил он
через секунду.

     Вьется ласточка сизокрылая
     Под моим окном одинешенька;
     Под моим окном, под косящатым,
     Есть у ласточки тепло гнездышко.

     Вера Сергеевна остановилась и спросила:
     - Нравится?
     - Хорошо,- отвечал чуть слышно Долинский. Вера Сергеевна продолжала:

     Слезы горькие утираючи,
     Я гляжу ей вслед вспоминаючи...
     У меня была тоже ласточка,
     Сизокрылая душа-пташечка,
     Да свила уж ей судьба гнездышко,
     Во сырой земле вековечное.

     - Вера! - крикнула из гостиной Серафима Григорьевна.
     - Что прикажете, madam?
     - Терпеть я не могу этих твоих панихид.
     - Это я  для m-r  Долинского, maman,  пела,- отвечала Вера Сергеевна, и
искоса взглянула на своего вдруг омрачившегося гостя.
     -  Другого голоса недостает,  я привыкла  петь это  дуэтом,- произнесла
она, как  бы  ничего не  замечая,  взяла  новый  аккорд  и  запела: "По небу
полуночи".
     -  Вторите  мне,  Долинский,-  сказала Вера  Сергеевна, окончив  первые
четыре строфы.
     - Не умею, Вера Сергеевна
     - Все равно, как-нибудь.
     - Да я дурно пою.
     - Ну, и пойте дурно.
     Онучина взяла аккорд и остановилась.
     -  Тихонько будем петь,- сказала  она, обратясь к Долинскому.- Я  очень
люблю это петь тихо, и это у меня очень хорошо идет с мужским голосом.
     Вера Сергеевна опять  взяла аккорд  и снова  запела;  Долинский  удачно
вторил ей довольно приятным баритоном.
     - Отлично! - одобрила Вера Сергеевна.
     Она артистично выполнила какую-то  трудную  итальянскую  арию  и,  взяв
непосредственно затем новый, сразу щиплющий за сердце аккорд, запела:

     Ты не пой, душа девица,
     Песнь Италии златой,
     Очаруй меня, певица,
     Песнью родины святой.
     Все родное сердцу ближе,
     Сердце чувствует сильней.
     Ну, запой же! Ну, начни же!
     "Соловей, мой соловей".

     Долинский не выдержал и сам без зова пристал к голосу певицы, тронувшей
его за ретивое.
     -   Charmant!  Charmant!  {Восхитительно!  Восхитительно!  (франц.)}  -
произнес  чей-то  незнакомый  голос,  и  с террасы  в залу вступила  высокая
старушка, со строгим, немножко желчным лицом, в очках и с седыми буклями. За
нею  шел  молодой  господин,  совершеннейший  петербургский  comme  il  faut
настоящего времени.
     Это  была  княгиня  Стугина,  бывшая  помещица,  вдова,  некогда звезда
восточная, ныне  бог  знает что  такое  -  особа,  всем  недовольная  и  все
осуждающая. Обиженная  недостатком  внимания от молодой петербургской знати,
княгиня уехала в Ниццу и живет здесь четвертый год, браня зауряд все русское
и   все  заграничное.   Молодой  человек,  сопровождающий  эту   особу,  был
единственный сын ее, молодой князь Сергей Стугин, получивший место при одном
из русских посольств в западных государствах Европы.  Он ехал к своему месту
и завернул на несколько дней повидаться с матерью.
     Онучины  очень  обрадовались  молодому князю:  он был свежий  гость  из
России  и, следовательно, мог сообщить самые свежие новости,  что и  как там
дома.  Сергей Стугин  был человек весьма умный и,  очевидно,  не  кис  среди
мелких  и  однообразных интересов своей  узкой среды  бомонда,  а  стоял  au
courant {в курсе (франц.)} с самыми разнообразными вопросами отечества.
     - Крестьяне даже мои, например, крестьяне не хотят платить мне оброка,-
жаловалась Серафима Григорьевна.- Скажите, пожалуйста, отчего это, князь?
     -  Вероятно,  в  том  выгод не находят,-  отвечала вместо  сына старуха
Стугина.
     - Bon {хорошо (франц.)}, но что же делать, однако, должны мы, помещики?
Ведь нам же нужно жить?
     - А  они, я слышала,  совсем не находят и  в этом никакой  надобности,-
опять спокойно отвечала княгиня.
     Молодой Стугин, Вера Сергеевна и Долинский рассмеялись.
     Серафима Григорьевна посмотрела на  Стугина и понюхала табаку из  своей
золотой табакерки.
     -  Ваша maman иногда  говорит ужасные  вещи,- отнеслась  она  шутливо к
князю.- Просто, самой яростней демократкой является.
     - Это неудивительно,  Серафима  Григорьевна.  Во-первых,  maman,  таким
образом, не  отстает  от отечественной моды, а  во-вторых, и,  в самом деле,
какой же уж теперь аристократизм? Все смешалось, все ровны становимся.
     -  Кнутьями  более никого, славу  богу,  не  порют,- подсказала  старая
княгиня.
     - Мужики и купцы покупают земли и становятся такими же  помещиками, как
и вы, и мы, и Рюриковичи и Гедиминовичи,- досказал Стугин.
     - Ну...  ведь  в  вас, князь,  в самом есть частица рюриковской крови,-
добродушно заметила Онучина.
     - У него она, кажется,  в детстве  вся носом вытекла,- сказала княгиня,
не то с неуважением к рюриковской крови, не то с легкой иронией над сыном.
     Старая Онучина опять понюхала табаку и тихо молвила:
     -  Говорят...  не помню, от кого-то я слышала: разводы  уже у нас скоро
будут?
     - Едва  ли  скоро.  По  крайней  мере, я  ничего не слыхал о разводах,-
отвечал князь.
     - Это  удивительно! Твой дядюшка только о них и умеет говорить,-  опять
вставила Стугина.
     Князь  улыбнулся  и ответил, что Онучина  говорит  совсем не о полковых
разводах.
     - Ах, простите, пожалуйста! -  серьезно извинялась княгиня.- Мне, когда
говорят  о России  и тут  же о разводах - всегда  представляется, плацпарад,
трубы и мой брат, Кесарь Степаныч, с крашеными усами. Да и на что нам другие
разводы? Совсем не нужно
     -  Совершенно  лишнее,- поддерживал князь.-  У  нас  есть  новые  люди,
которые будут без всего обходиться.
     -  Это нигилисты?  - воскликнула  m-lle Вера.-  Ах, расскажите,  князь,
пожалуйста, что вы знаете об этих забавных людях?
     Князь не имел  о нигилистах чудовищных понятий,  ходивших насчет  этого
странного народа в некоторых общественных кружках Петербурга. Он рассказывал
очень много курьезного о их нравах, обычаях, стремлениях и образе жизни. Все
слушали этот рассказ с большим  вниманием; особенно следил за ним Долинский,
который узнавал  в  рассказе развитие идей, оставленных им  в  России  еще в
зародыше, и старая княгиня Стугина, Серафима Григорьевна, тоже слушала, даже
и очень неравнодушно. Она не один раз перебивала Стугина вопросом:
     -  Ну, а позвольте,  князь... Как же они того,  что, бишь, я хотела это
спросить?..
     Стугин останавливался.
     - Да, вспомнила. Как они этак...
     - Живут?
     - Нет,  не  живут, а,  например, если с ними  встретишься, как они... в
каком роде?
     Князь не  совсем  понял вопрос; но его мать  спокойно  посмотрела через
свои очки и подсказала:
     - Я думаю, должно быть что-нибудь в роде Ягу, которые у Свифта.
     - Что это за Ягу, княгиня?
     -  Ну,  будто  не  помните, что Гулливер  видел?  На которых  лошади-то
ездили? Ну, люди такие, или нелюди такие лохматые, грязные?
     -  Ну, что это?  - воскликнула Серафима Григорьевна. -  Неужто,  князь,
они, в самом деле, в этом роде?
     - Немножко,- отвечал, смеясь, Стугин.
     - Полагаю,  трудно довольно отличить коня от всадника,- поддержала сына
княгиня.
     -  Ну, что  это!  Это  уж  даже неприятно! - опять  восклицала Онучина,
воображая,  вероятно, как  косматые  петербургские Ягу лазят  по  деревьям в
Летнем саду, или на елагинском пуанте и швыряют сверху всякими нечистотами.-
И женщины такие же бывают? - спросила она через секунду.
     - Два пола в каждом роде должны быть необходимо - иначе род погибнет.
     - Это ужасно!  А, впрочем,  ведь я как-то читала, что гориллы в Африке,
или шампаньэ, тоже будто уносят к себе женщин?
     Серафима Григорьевна вся содрогнулась.
     Князь  Сергей  очень  распространился  насчет  отношений  нигилисток  к
нигилистам и,  владея  хорошо  языком,  рассказал  несколько  очень забавных
анекдотов.
     - Дуры! - произнесла, по окончании рассказа, Серафима Григорьевна.
     - И  пожить-то как  следует не умеют!  -  смотря  через  очки, добавила
княгиня.
     -  Но это  все  презабавно,- заметила Вера  Сергеевна и вышла с молодым
князем на террасу.
     - Довоспиталась сторонушка! Дозрела! Скотный двор настоящий делается! -
презрительно уронила Стугина.
     Серафима  Григорьевна  понюхала  с  особенным удовольствием табачку  и,
улыбнувшись, спросила:
     - Вы, Елена Степановна, помните Вастилу?
     -  Княжну  Палагею Никитишну?  -  спросила,  немножко  надвинув  брови,
Стугина.
     - Да.
     - Ну, кто ж ее не помнит.
     - Но, впрочем, та ведь... то все-таки совсем в другом роде?
     - Ну, еще бы! Старушки обе задумались.
     -  Или княгиню Марфу  Викторовну в  ту  пору,  как  она со  своим мужем
рассталась? - спросила Серафима Григорьевна опять через минуту.
     - Уж именно! - отвечала, покачав головой, Стугина?
     - Бес в нее вселил