надвигался
сгущавшийся шум, который вдруг перешел в неистовый рев и  отогнал  от  них
муки сознания. Валерий все еще был  погружен  в  соображения,  но  хозяйка
встревожилась  и  оживилась:  она  выбежала  в  беспорядочном  туалете   в
гостиную, бросилась к окну и закричала:
   - Смотри, какая толпа!
   Валериан лениво потянулся как бы спросонья и отвечал сквозь зубы:
   - Нелепая толпа, maman, не стоит и смотреть!
   - Да, но, однако, это трогательно!
   - А я так думаю - нимало.
   - Но да, но все-таки ведь это вера!
   - Не знаю, право!
   - А вообрази, наш швейцар: он, должно быть, совершенный нигилист.
   - Он, кажется, когда-то славился другим.
   - А именно?
   - Он помогал переводить нигилистов. О нем знает ваш генерал.
   - Но как же, - я его спрашиваю,  -  что  это  значит?  А  он  отвечает:
"Необстоятельный народ-с мечется, а не знает чего".
   - Он, однако, умно вам ответил.
   - Ну, полно, пожалуйста! Но что за глупые, вправду, чего они все  разом
хотят?
   - Вероятно, они хотят, чтоб их вытолкали и побили.
   - И какие гадкие: испитые, оборванные!
   - Ну да, труждающиеся и обремененные. Тут, верно, где-нибудь  Jean  или
Onthon.
   - Гляди, пожалуйста: вот и эта бойкая  женщина,  на  которую  жалуются.
Взаправду, смотри, как она их царапает!
   Валериан встал и оживился.
   - А-а! - сказал он, улыбаясь, - вот к этой я неравнодушен. Это личность
с характером, ее зовут как-то вроде Елизавет Воробей  (*38);  она  вывозит
знаменитость в свет, и бьет, и царапает ту самую публику, которая  сделала
им всю ихнюю славу.  По-моему,  она  да  Мещерский  (*39)  только  двое  и
постигли, что нужно людям, которые не знают, чего хотят.  Пойду  смотреть,
как она этих олухов лущит!
   Walerian вышел в переднюю, где было  темно,  но  у  лампы  возилась  со
спичками та  самая  красивая  горничная  с  китайскими  глазками,  которая
несколько времени назад ласково позволяла генералу целовать  ее  в  шейку.
Увидав ее, Walerian поморщился и стал надевать перчатки.
   Девушка бросила спички и хотела уйти, но опять остановилась.  Она  была
неспокойна, и лицо ее разгоралось и принимало дерзкое выражение.
   Молодой человек это заметил и, вскинув  на  голову  фуражку,  стал  сам
надевать без помощи свое пальто.
   Девушка посмотрела на него искоса и решилась ему помочь.  Она  взяла  у
него из рук пальто, но едва лишь он начал вздевать его в рукава,  как  она
бросила пальто на пол и исчезла за вешалкой, где была  маленькая  дверь  в
каютку, служившую ей помещением.  Из  этой  каютки  на  парадную  лестницу
выходило маленькое зеркальное окошечко, затянутое голубою тафтой.
   - Свинья! - прошептал вслед  ей  Валериан  и,  подняв  с  полу  пальто,
отряхнул и надел его без посторонней помощи, а потом, выйдя  на  лестницу,
торопливо побежал вниз по ступеням. Но быстрота его не спасла, и вслед ему
из окна раздалось:
   - Ишь, сгорбил как виноватую спину! Думает, не  знаю,  куда  поспешает!
Драть бы вас с вашим старухам-то!
   Но Валериан убегал и старался не слушать о том, чего, надо  думать,  он
заслужил.



13

   Внизу лестницы встретились два брата:  Аркадий  и  Валерий,  "рохля"  и
"живчик". Аркадий (рохля) был старше Валерия  (живчика)  лет  на  шесть  и
гораздо его солиднее. Он был тоже породистый  "полукровок":  как  Валерий,
пухлый и с кадыком, но как будто уже присел на ноги.  С  лица  он  походил
разом на одутловатое дитя  и  на  дрессированного  волка.  От  него  пахло
необыкновенными духами, напоминавшими аромат яблочных зерен.
   Дверь материной квартиры рохля нашел  незакрытою.  Так  она  оставалась
после недавнего выхода Валериана. Аркадий презрительным тоном  обратил  на
это материно внимание. Та пожала плечами и сказала:
   - Что ж делать? Мы ведь даже не вольны  в  нашей  прислуге.  Принять  и
отпустить человека - целая процедура, и люди это  знают  и  не  боятся,  а
позволяют себе все что угодно.
   Аркадий перебил:
   - Надо, чтобы Валериан не ставил себя в такое положение, чтобы зависеть
от женщины!
   Мать махнула рукой и сказала:
   - Ах, уж оставь говорить против женщин!
   Из комнатки  за  вешалкой  как  бы  в  ответ  на  это  слышалось  тихое
истерическое всхлипывание.
   Хозяйка встала и заперла эту дверь и снова села.
   - Я всегда буду говорить, что женская прислуга  никуда  не  годится,  -
произнес тихо Аркадий.
   - Она дешевее и полезнее, - отвечала мать.
   - Зато вот и терпите ее выходки.
   - Ах, я уж и не знаю, от каких выходок хуже! Мне кажется, от всех  этих
впечатлений можно сойти с ума!
   - Это всегдашняя ваша песня, maman... Но зачем вы за мной посылали?
   - У меня был брат Захар... Когда ж это кончится?
   - Да что такое? Дядя вечно болтает... Он известный болтун!
   - Пусть он болтун, но ты не порть свою карьеру. Я за тебя дрожу!
   - Да нечего вам дрожать, maman! То  время,  когда  шантаж  был  развит,
прошло. Теперь все в низшем классе знают, что за шантаж есть наказание,  и
к тому же я и сам не хочу здесь  больше  оставаться,  где  этот  tabulator
elegantissimus  [искуснейший  сочинитель  (лат.)]  невесть  что  обо  всех
сочиняет. Тетя Олимпия сама взялась мне уладить это с Густавычем. Его зятя
переведут на Запад, а я получу самостоятельное назначение на Востоке.
   - О, пусть бы она хоть этим загладила свой грех передо мною!
   - Какой же это грех?
   - Грех? Несчастье всей моей жизни.
   - Ах, это что-нибудь такое, чего мы, как дети, не должны знать!
   - Вы не знаете ничего, кроме того, что вас самих касается. Но когда  же
она тебя устроит?
   - Сегодня... может быть, сейчас! Если я  получу  назначение,  то  танта
Олимпия сюда заедет... Да вот и она, - добавил  он,  взглянув  в  окно  на
улицу, - я вижу, у подъезда ее коляска и кучер с часами на пояснице.
   Рохля  пошел  в  переднюю  и  открыл  дверь  на  лестницу,  по  которой
поднималась  пожилая,  очень  массивная  дама  в  тальме  дипломатического
фасона, который, впрочем, очень любят и наши кухарки. Под меховою тальмой,
представляющей как бы рыцарскую мантию, на  могучей  груди  дамы  сверкала
бисерная кираса (*40). Дама немножко тяжело дышала, но поднималась бодро и
говорила, улыбаясь, "рохле":
   - Смотри, мне скоро шестьдесят пять лет, а мое сердце работает еще  как
добрый кузнец.
   При этом она взяла руку племянника и приложила ее  к  своей  кирасе,  а
потом, войдя в переднюю,  подставила  хозяйке  свою  щеку  для  поцелуя  и
продолжала:
   - Прости, я к вам на минуту: взойду, но не  разденусь.  Я  лишь  затем,
чтобы  вас  обрадовать:  Аркадий,  ты  назначен!  Ступай,  сейчас   ступай
благодари! Это его свяжет и отрежет ему путь к отступлению.
   - Сейчас, ma tante, - отвечал Аркадий и стал искать свое пальто.
   Из-за вешалки показалась оправившаяся горничная, но  Аркадий  судорожно
от нее уклонился и спешно вышел.
   Олимпия это заметила и, входя в гостиную, сказала с улыбкой:
   - Он все еще по-прежнему... такой же шут... боится женщин!
   - Ах!
   Хозяйка махнула рукой.
   - Э, милая, не стоит думать!.. Это теперь совсем не так  необыкновенно!
Но хорошо, однако, что il ne met plus  de  manchettes  [он  не  носит  уже
больше манжет (то есть штатской  одежды)  (франц.)].  Теперь  он  все-таки
похож как все люди. Но, однако, adieu! [до свидания (франц.)]  Я  к  тебе,
может быть, еще заверну поговорить по душе, а пока у меня миллион дел.  Вы
все ведь здесь уснули! Так нельзя! Вы просто _дрыхнете_, как это  говорят,
и притом жуете онуч... Вас надо будить! Куда ни заглянешь, везде всех надо
будить. Ваш сон ужасно затрудняет все славянство. Святая  Русь  есть  сила
мира, и это будет ее имя: Silamira!  Но  это  еще  пока  спящая  сила!  Со
временем это будет не так! Тогда  не  надо  будет  приходить  с  Запада  и
толкать вас, как теперь, когда вы  начинаете  очень  скандально  сопеть  и
храпеть...
   - Да, но у нас теперь все веруют!
   - А по-моему, вы даже плохо и веруете: вы веруете все  как-то  сонно...
точно во сне... точно вы насилу плывете и насилу веруете, и того и  гляди,
сейчас куда-то опуститесь и все позабудете... Прощай! До  свидания!..  Ты,
разумеется, уже слышала, что сделала Нина, Захарова дочь?
   - Говорят, будто она... будет матерью.
   - Чего там: "говорят"! Это факт! Конечно, она будет матерью...  Но  как
это случилось?.. Ведь граф так стар и так  глуп,  что  он  женился  только
назло своим дочерям Гонерилье и Регане...
   - Какая безнравственность!
   - Нет, да ты, вероятно, еще не все знаешь?  C'est  un  inceste!..  [Это
кровосмешение! (франц.)] Ей поручили отвезти племянника,  который  еще  до
сих пор кадет или что-то подобное...
   - О боже! Боже!
   - Да,  именно  уж  это  настоящий  criminal  conversation  de  Byzance!
[Неуместный разговор о преступлениях! (франц.)]
   И она замотала руками и головой и пошла к двери, но хозяйка удержала ее
у порога и сказала:
   - Ты много сделала, что устроила опять Аркадия, но я боюсь - что,  если
он взаправду сумасшедший?
   - Оставь и будь спокойна, - ответила  Олимпия,  -  помни,  что  говорил
Оксенштиерна (*41): "Не велик ум надо, чтобы делать политику".
   Олимпия прижала ладони к своей кирасе и добавила:
   - Это совсем не наша обязанность, чтобы поставлять умы для всего света,
а наше metier совсем иное, и оно все в том, чтобы насыпать соли  на  хвост
всем, кто рвется вперед.
   Объяснив свое призвание, дама  еще  раз  щелкнула  себя  по  кирасе  и,
встряхнув руку хозяйке аглицкою встряской,  сошла  вниз,  села  в  коляску
наискось против часов, торчавших на пояснице кучера, и понеслась jouer  un
tour de son metier [заниматься своим ремеслом (франц.)].



14

   Хозяйка осталась одна и сейчас же спросила себе пальто и калоши,  взяла
в карман флакон с нюхательною солью и ушла  из  дома,  сказав,  Что  хочет
сделать покупки в "бракованной лавке".
   Она чувствовала ту ужасную  усталость,  о  какой  может  иметь  понятие
только актриса, исполняющая роль, которая не  спускает  ее  целый  акт  со
сцепы.
   Она была очень утомлена, почти измучена, но в ней еще  много  силы  для
таких же борений. Она скоро оправится на воздухе и будет в состоянии  дать
наилучший отчет на своем месте.
   А пока кошка в отсутствии, без нее начинают шалить домашние мыши.
   По уходе хозяйки горничная с китайскими глазами и  фигуркой  фарфоровой
куклы прошла по всем комнатам и везде открыла форточки, а потом  отдернула
портьеру и отворила дверь  из  гостиной  в  будуар,  который  служил  тоже
хозяйке и ее кабинетом и тайником. Здесь девушка убрала беспорядок,  потом
вынула из кармана подобранный ключик, открыла им  стол  и,  достав  оттуда
надушенный листок слоновой бумаги, зажгла свечи и начала выводить:
   "Если предложения ваши обстоятельны, то хотя ваши лета и не сходны,  но
за вежливость вашу я согласна иметь для вас полные чувства,  только  никак
не в вашем собственном доме и не при ваших людев".
   Она перечитала написанное и внизу после своей подписи еще приписала:
   "Только пожалуста с ответом по почте".
   Написав это письмо, девушка достала из бювара своей госпожи  конверт  и
начала тщательно выводить адрес. В это время портьера раскрылась с  другой
стороны будуара, и в комнату, выпятив зоб, как гусыня, вошла рослая  белая
женщина лет сорока пяти, с большим ртом  и  двухэтажным  подбородком.  Это
была домовая кухарка.
   - Достань-ка мне у нее пару папиросок, - сказала она горничной.
   - Возьми сама, - отвечала девушка и продолжала надписывать конверт.
   Кухарка взяла из сердоликовой  коробочки  несколько  папирос,  закурила
одну из них и, севши на шелковом пуфе перед зеркалом,  начала  выдавливать
ногтями прыщик на подбородке, а потом она запудрила  это  место  барыниной
пуховкой и сказала:
   - Мочи нет как прыщи одолели!
   - Не лакай черного пива...
   - И то уж не пью.
   - Ну, так не тискай мальчонков, которые приносят покупки.
   - Ты, что ли, это видала?
   - Еще бы! Зеленщикова мальчонку вчера, думала, ты, как русалка,  совсем
защекочешь.
   - Он ребенок, еще совсем без понятьев.
   - Так ты и станешь дожидаться евонных понятьев!
   - Нет, я ведь, ей-богу, я только всего и люблю баловать да  помять  их,
красивых детишков. У меня крестник уж был шестнадцати лет, да вот помер, -
я и скучаю. А ты это на кого еще грех новый наводишь: кому это пишешь?
   Девушка не ответила.
   - Думаешь, я не знаю! А я знаю!
   Китаянка опять промолчала.
   - Хочешь, скажу?
   - Ну, говори!
   - Генерала ты путаешь, вот что!
   - Ну, так и знай, что его самого!
   Она стала наклеивать марку.
   - Вот ты надо мной  смеешься,  что  я  ласкаю  детишков,  а  сама  хуже
попалась.
   - Ничего не попалась.
   - А отчего ж ты ревешь и некрасивая стала?
   - Реву о том, что дура была, - в верности жить полагала.
   - Вот то-то и есть; а теперь и видать - непорожняя.
   - И врешь, ничего еще пока не видать.
   - Отчего же, когда батюшка был, он  меня  поблагословил  и  попить  мне
чайку дал с своего блюдца, а тебе нет?
   - У меня на лбу петушки были натрепаны: он не любит. Да и не  надо:  не
все то и сбывается, что он говорит.
   Кухарка покачала головой и, вздохнувши, сказала поучительным тоном:
   - Да, уж это неизвестно, почему так он по купечеству много  отмаливает,
а в разных званьях не может.
   - Не потрафляет!
   - Не надо, дружок, так говорить, потому что хотя он и не  потрафляет  и
не все пусть сбывается, ну, а все мы должны верить в божье посланье,  хотя
я и сама... этой драчихе, которая царапает, так бы ей все космы выдрала!
   - И отвели бы тебя под суд, -  сказала  девушка,  у  которой  нрав  был
шкодливый, но робкий. Но кухарка, женщина опытная, смело ей отвечала:
   - Ничего не  значит:  "нарушение  тишины  беспорядка!  Восемь  дней  на
казачьем параде!" Ей-богу, вздую!



15

   В это время внезапно раздался звонок. Кухарка и  горничная  обе  быстро
вскочили: девушка проворно опустила письмо в карман  и  побежала  отворить
парадный вход, а кухарка прошла в коридор, соединяющий переднюю с  кухней,
и притаилась у двери.
   Вошел Валериан и негромко спросил:
   - Кто у нас?
   - Никого, - ответила девушка.
   - А мама?
   - Вышли.
   - Не вышел ли, кстати, и из тебя твой дурацкий каприз?
   - Как не дурацкой! Скажите, пожалуйста... нечего мне капризничать?
   Девушка забирала самую бранчивую ноту.
   - Возьми, пожалуйста, вот это себе и не дуйся, как дама женского пола.
   - Что это такое?
   - Серьги.
   - Мне не серьги нужны, а добудь мне средство.
   - После добуду.
   - Нет, вы меня обманываете! Я вам не дура!
   - Бери пока это!
   - Не надо.
   - Что за глупость! Кому же я их отдам?
   - Мне что за дело? Я не хочу! Ничего от вас не хочу, потому что  вы  не
благородный господин и студент, а самый низкий и подлый мужчина!
   Валерий хотел ее остановить какою-то  грубостью,  но  она  дернулась  и
сказала:
   - Смей-ка, посмей! - и ушла в свою каютку.
   Молодой человек юркнул туда же за нею и заговорил с лаской:
   - Послушай... Ведь ты  же  хотела...  ты  просила  сережки...  Бери  же
теперь, когда куплено!
   - Куплено!.. Где?.. В чьем магазине? Иди, быть может,  сдернул  шутя  у
Савки на лавке?
   - Зачем ты этакие пошлости говоришь?
   - А как же не спросить? Быть может, их и носить нельзя?
   - Это еще что за глупость?
   - А, может быть, эта жимолость увидит и с ушами оторвет.
   Молодой человек вспыхнул.
   - Какая "жимолость"? - вскричал он.
   - Да старуха-то эта... ваша Камчатка... Ведь она... жимолостная...
   - Какая Камчатка!
   - Не знаешь!
   - Разумеется, не знаю!
   - Полно дурака-то валять!
   - Я тебе говорю, что не знаю: что такое Камчатка и почему Камчатка!
   - Так ты у нее спроси, что это она сама  Камчатка  или  за  нее  других
посылают в Камчатку, а только я ее  не  боюсь  и  говорю,  что  она  самая
преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а  не  ребят  нанимать,
которые хуже самой болтущей девчонки.
   - Однако ты действительно невыносимо забываешься!
   - Что же? Мне еще можно. Зато, когда старухой сделаюсь, не позабудусь.
   Валериан бросил свой  подарок  на  комодик  девицы  и,  сжав  ее  руку,
прошептал:
   - Я тебя ненавижу!
   - Чего благороднее, как теперь ненавидеть!
   - Ты сама довела, что мне стала противна.
   - А противна, так зачем ты сюда пришел?
   - Я только и хотел тебе это сказать, что ты скверна!
   - Ну да! Сделайте одолжение!.. Непременно скверна!.. Для кого-нибудь не
скверна, а ты сказал, и уходи. Совсем напрасно ваши пульсы бьются...
   - Ты врешь, мои пульсы не бьются!
   - Ну да!.. Оно и видно!
   - Ну так я тебе это сейчас объясню, для чего они бьются.
   - Э, нет, брат, нет, нет! Я уж от этих ваших объясненьев-то  вон  каким
уродом стала, что даже все замечают.
   Он что-то сказал, но она отвечала: "нет", потом опять: "нет",  и  потом
еще:
   - Нет, нет, нет! Что-о?.. Ага!.. Нет!.. Подаренье мне - это в состав не
входит, а ты виноват и прощенья проси.
   - И еще попроси!
   - И еще!
   - Ну, вот так! А то ступай вон... Вашего брата надо пробирать!
   Подслушивавшая кухарка от этих  последних  слов  пришла  в  восторг  и,
озарившись радостной улыбкой, плюнула и прошептала:
   - Ах ты шельма! давно ли из деревни, а как  умеет!  Это  она  опять  на
колени его поставила! Тьфу! Ей-богу, в ее черт ложку меду кладет!
   И кухарка еще сильнее затаила дыхание, чтобы наблюдать, что  будет,  но
дальнейшей проборки уже не было слышно, потому что дверь маленькой  каютки
закрылась, а с другого  конца  коридора,  где  своим  чередом  совершалась
забота о пище, пополз невыносимый чад.
   Кухарка бросилась к своему бурливому алтарю и застала  на  плите  самый
полный беспорядок: одно перекипело и било через край,  другое  перегорело,
пережарилось и все наполняло смрадом помещение с потолка и до пола.
   Кухарка рассердилась и закричала:
   - О, черт бы вас взял с вашими  пульсами  и  с  вашею  проборкой!  Все,
дьяволы, будете нынче без жратвы!
   С этим,  полная  гнева,  она  вскочила  на  стол,  открыла  форточку  и
размахнула настежь дверь с черного хода; но едва она это сделала, как  вся
просияла; на ее конце улицы тоже заходил праздник: у самого  порога  стоял
румяный лавочный мальчик с корзиною на голове и не решался перешагнуть.
   - А-а! - приветствовала его весело  белая  баба,  -  то-то  я,  братцы,
слышу: кто это с такою великолепною гордостью ползет и катится, а это  ты,
шышь-пыжь - лавочная мышь? Здорово, Петрунька!
   Мальчик дулся и молчал, а кучерявая бабелина рассмеялась и, потянув его
за фартук в кухню, бойко продолжала:
   - Полно дуть губу!.. Дурак! Ведь жив, чай, остался!
   - Только и есть, что жив  вам  достался!  -  ответил  плаксиво  розовый
мальчик и  враз  изменил  голос,  крикнув:  -  Принимай,  что  ли,  скорее
корзинку! Мне не время!
   - А мне что за дело? Тут не снимай!.. Видишь,  здесь  чадно!  Неси  вон
туда, в мою комнату.
   Мальчик с корзинкою тронулся и опять в нерешительности остановился,  но
кухарка втолкнула его в комнату, и оттуда сейчас же  послышался  жалостный
писк.
   Вечер густеет. Все тихо.



16

   В кухне прочистилось; чад  унесло;  из  кухаркиной  комнаты,  озираясь,
вышел робко лавочный мальчик; у него  на  голове  опрокинута  опорожненная
корзина. Она закрывает ему все лицо, и в этом для него, по-видимому,  есть
удобство. Кухарка его провожает и удерживает еще на минуту у  порога;  она
молча грозит ему пальцем,  потом  сыплет  ему  горсть  сухого  господского
компота, и, наконец, приподнимает  у  него  над  головою  корзинку,  берет
руками за алые щеки и целует в губы. При этом оба целующиеся смеются.
   Мальчик уже сбросил с себя свою детскую робость, а она ему шепчет:
   - На гулянье пойдем вместе.  Гляди,  там  какое  веселье!..  Я  тебе  к
празднику голубую рубашку сошью. Прибеги только завтра примерить.
   - Прибегу, - отвечает мальчишка.
   Она его еще обняла и, прижав к  груди  его  головенку,  сказала  ем