й
оборот.
     Воскресши из мертвых после своей болезни, Бенни еще раз тяжко  сознавал
свои ошибки и тяготился  воспоминанием  о  времени,  убитом  им  с  русскими
революционерами и социалистами. Его вера в русских предпринимателей получала
удар за ударом: в это время некто ездил; в Москву и  привез  оттуда  роковое
известие, которому, кажется, невозможно бы и верить: новость  заключалась  в
том, что известный сотрудник "Современника"  Г.  3.  Елисеев  был  у  М.  Н.
Каткова и просил последнего принять  его  в  число  его  сотрудников,  но...
получил от г-на Каткова отказ. Бенни был этим жестоко смущен: он, говоря его
словами, всегда верил, что "если людишки и плохи, то между ними все-таки два
человека есть". Эти два человека, по его мнению, были г-н Чернышевский и г-н
Елисеев, из которых с последним Бенни лично даже едва , ли был знаком, но об
обоих имел самое высокое мнение, и вот  один  из  них,  самый  крепкий,  г-н
Елисеев, - идет и предается Каткову, которого имени Бенни не мог  переносить
с тех пор, как он сам являлся к редактору "Московских ведомостей".
     ...Но этим еще все зло не исчерпывалось:  помимо  ввергавшего  Бенни  в
отчаяние обстоятельства, что Г. 3. Елисеев искал сотрудничества при изданиях
М. Н. Каткова, оказалось, что этого же добивался  у  редакторов  "Московских
ведомостей" и сам Н. Г. Чернышевский и  что  искательства  этого  тоже  были
отклонены... Бенни бегал, осведомлялся, возможно ли, слыхано  ли  что-нибудь
подобное, и узнал, что все это и возможно и слыхано. С  этой  поры  его  все
поражало: он, например, был "поражен", что Вас. Ст. Курочкин писал во  время
крымской  обороны  патриотические  стихи,  обращавшие  на  него   взыскующее
внимание начальства, а Григорий Захарьевич  Елисеев  сочинил  "жизнеописание
святителей Григория, Германа и Варсонофия казанских и свияжских" и  посвятил
эту   книгу   "Его   Высокопреосвященству,    Высокороднейшему    Владимиру,
Архиепископу казанскому и  свияжскому"  (Так  как  книга  эта,  может  быть,
знакома далеко не всем, интересующимся разнообразием дарований ее автора, то
я выписываю здесь обращение г-на Елисеева к владыке казанскому и  свияжскому
при посвящении ему сего сочинения. Вот от слова до слова эти смущавшие Бенни
строки: "Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший Отец и Архипастырь! С
Вашего архипастырского благословения я начал труд сей; при Вашем  постоянном
внимании продолжал его,  Вам  и  приношу  сию  малую  лепту  моего  делания.
Высокопреосвященнейший Владыко! Примите с свойственным Вам снисхождением мое
скудное приношение,  да  Вашим  снисхождением  ободрится  к  большим  трудам
недостоинство трудящегося. Вашего Высокопреосвященства, Милостивейшего  Отца
и Архипастыря  нижайший  послушник,  Казанской  Духовной  Академии  бакалавр
Григорий Елисеев". Этот  тон  возмущал  Бенни,  и  мне  кажется,  что  такое
посвящение в самом деле довольно любопытно  как  для  современников  автора,
так, особенно, для будущего историка литературы нашего времени,  который  по
достоинству  оценит  искренность  литературных  трудов   этого   любопытного
писателя   и   прозорливость   "снисхождения,   одобрявшего    недостоинства
трудившегося". (Прим. автора.)). Но что уже совсем срезало  Бенни,  так  это
некоторые  стихотворения  столь   известного   поэта   Николая   Алексеевича
Некрасова. Я говорю о тщательно  изъятой  Некрасовым  из  продажи  книжечке,
носящей заглавие "Мечты и звуки". Я уберег у  себя  эту  редкость  нынешнего
времени, и Бенни переварить не мог этой книги и негодовал за стихи,  впрочем
еще не особенно несогласные с позднейшими мечтами и звуками г-на  Некрасова.
Таково, например, там стихотворение, в котором г-н Некрасов внушал, что:

     От жажды знанья плод не сладок!
     О, не кичись, средь гордых дум,
     Толпой бессмысленных догадок,
     Мудрец: без бога прах твой ум!

     Поэт, советуя "мудрецу" не упорствовать и  не  изнурять  себя  науками,
пел:

     Не жди, не мучься, не греши;
     С мольбой возьмись за труд по силе,
     Путь к знаньям верой освяти
     И с этим факелом к могиле,
     Всего отгадчице, гряди.

     Поучая "мудреца" идти этою дорогою, г-н Некрасов  был  строг  я  сурово
наказывал "мудрецу" даже не любить людей, которые думали  бы  иначе  идти  к
"отгадчице":

     И разлюби родного сына
     За отступленье от творца!

     Поэтической просьбы же  г-на  Некрасова  к  графу  Михаилу  Николаевичу
Муравьеву, когда поэт боялся, чтобы граф не  был  слаб,  и  умолял  его  "не
щадить виновных", Артур Бенни не дождался, да и, по правде сказать,  с  него
уже довольно было того, что бог судил ему слышать и видеть.
     Бенни во всей этой нечистой игре с передержкой  мыслей  не  мог  понять
ничего, да и укорим ли мы в этом его, чужеродца, если только  вспомним,  что
наши коренные и умные русские люди, как, - например, поэт Щербина, тогда  до
того терялись, что не  знали  уже,  что  оберегать  и  над  чем  потешаться?
Припомним только, что считал смешным  и  "комическим"  Щербина,  составитель
весьма хорошей, если не самой лучшей книги для русского народа,  стало  быть
человек способный более, чем чужеземец, проникать, в то, что  совершалось  в
нашей жизни. Покойный Щербина написал:

     Когда был в моде трубочист,
     А генералы гнули выю;
     Когда стремился гимназист
     Преобразовывать Россию;
     Когда, чуть выскочив из школ,
     В судах мальчишки заседали;
     Когда фразистый произвол
     "Либерализмом" величали;
     Когда мог Ольхин быть судьей,
     Черняев же от дел отставлен;
     Катков преследуем судьбой,
     А Писарев зело прославлен;
     Когда стал чином генерал
     Служебный якобинец Стасов
     И Муравьева воспевал
     Наш красный филантроп Некрасов, -
     Тогда в бездействии влачил
     Я жизни незаметной бремя
     И счастлив, что незнаем был
     В сие комическое время!

     Он был счастлив тем, что  стушевался  и  спрятался  в  "сие  комическое
время".
     Чем он обстоятельнее Артура Бенни и много ли его солиднее относился  ко
своему времени?
     Но возвращаемся к герою нашего рассказа.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

     Бенни порою доходил то до нервных  слез,  то  до  отчаяния,  то  до  не
оставлявших его столбняков, из которых два были  особенно  продолжительны  и
страшны. Он видел, что был  кругом  обманут,  одурачен,  разбит,  оклеветан,
смещен в разряд мальчишек, обобран и брошен в запомет.
     Ради насущного хлеба он бросался искать  работы  повсюду  и  тут-то  он
увидал, что именно было самого существенного в распространенной на его  счет
гнусной клевете, что он будто бы агент тайной полиции и шпион. В либеральные
или либерально-фразерские издания он, разумеется, уже и  не  покушался  идти
искать работы; но и из тихоструйных петербургских газет ни  одна  не  давала
ему надежды пристроиться. Он обратился к журналам. Первую свою  работу  (это
была  очень  интересная  компиляция)  он  передал,  через  одного  из  своих
знакомых, покойному редактору "Отечественных записок" С.  С.  Дудышкину.  Но
покойный Дудышкин, при всем его презрении к кружкам, из которых шли толки  о
шпионстве Бенни, однако же усомнился принять  его  и  вежливо  уклонился  от
помещения его работы. Отказ этот был сделан Бенни в самой деликатной  форме,
под обыкновенным редакционным предлогом; но до  Бенни  дошло,  что  Дудышкин
сторонился  от  него  по  тем  толкам,  которые   о   нем   были   распущены
бесцеремонными празднословами, и это для него  было  очень  тяжелым  ударом.
Гораздо более терпимости и великодушия оказали Бенни в редакциях  "Эпохи"  и
"Библиотеки для чтения". Некогда сам много вытерпевший,  Ф.  М.  Достоевский
принял компиляцию Бенни и заплатил за нее, а П. Д. Боборыкин даже  предложил
ему постоянные переводы в "Библиотеке". В сотрудниках того и другого журнала
Бенни тоже встретил и мягкость и доверие и сам обнаруживал теплые  тяготения
к Н. Н. Страхову и Н. Н. Воскобойникову. В  "Библиотеке  для  чтения"  всеми
силами хотели поддержать Бенни, но все это для него уже было поздно; он  был
уже истерзан и глядел не жильцом на этом свете. Два последние года он жил  в
каком-то отупении: обидные подозрения его мучили и  беспрестанно  напоминали
ему о глупо прожитом времени; силы его оставили; у  него  явилась  ко  всему
глубокая апатия, которой не рассеивала и  его  привязанность  к  любимой  им
русской девушке, да и эта полная глубокого и трагического значения для Бенни
любовь его также его не осчастливила. Напротив, полюбя,  он  как  бы  совсем
растерялся и, если  так  можно  понятно  выразиться,  как  бы  распался  под
натиском незнакомого ему доселе чувства и потерял способность чем бы  то  ни
было заниматься. Целые месяцы  он  не  исполнял  своих  работ  в  журнал,  и
редакция должна была передать эти работы в другие,  более  аккуратные  руки.
Бенни остался безо всего и жил на счет займов; но, наконец, у него опять  не
стало ни кредита, ни платья, ни квартиры. Он проводил где день, где  ночь  в
течение целого месяца и... бог его знает, в каком состоянии была в это время
его голова и угнетенное несчастливою любовью сердце,  но  он  часто  говорил
вздор, отвечал невпопад и во все это время мечтал о том, как  бы  освободить
из Сибири г-на Чернышевского. Какими средствами надеялся он располагать  для
исполнения этого плана, это осталось его тайною. Бенни, кажется, в это время
был, что - называют, "не в полном рассудке" и часто много и много  плакал  и
молился.
     Рано утром, в один весенний  день,  ночуя  у  меня  в  Коломне,  против
Литовского рынка, Бенни был взят под арест  за  долг  портному  Степанову  и
какому-то г-ну Вигилянскому, от коего вексель  Бенни  перешел  к  служившему
чем-то в полиции полковнику  Сверчкову,  представившему  на  него  кормовые.
Вакансий в долговом отделении в это время не было, и Бенни  был  заключен  в
одиночный каземат при Спасской части. В это время для  него  ударил  роковой
час разлуки с Россией; он не хотел уходить из нее честью, - она выгоняла его
насильно.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

     Из-под аресту Бенни уже не суждено было выйти на свободу, потому что во
время  его  ареста  за  долг  г-ну  Сверчкову   и   портному   Степанову   в
правительствующем сенате было решено дело Ничипоренки, по  оговору  которого
Бенни был под судом, и, по сенатскому решению, состоявшемуся по этому  делу,
Бенни, за передержательство Кельсиева (в чем, как выше сказано,  его  уличил
перед судом Ничипоренко), было  определено  "подвергнуть  его  трехмесячному
заключению в тюрьме и потом как иностранного подданного выслать за границу с
воспрещением навсегда въезжать в Россию". Сам Ничипоренко умер  прежде,  чем
состоялось о нем решение, а  его  сопутник  в  поездке  в  Лондон,  акцизный
чиновник Николай Антипыч Потехин, был освобожден, на основании отысканного в
каких-то бумагах собственноручного  письма  г-на  Герцена,  в  котором  было
сказано, что  все  касающееся  планов  г-на  Герцена  известно  лишь  только
благонадежному Ничипоренке, а г-ну Потехину ничего не открыто, потому что он
(приводим подлинные слова) "добрый малый, но болтун".  Это  выгодное  мнение
г-на Герцена отворило перед г-ном Потехиным заключенные  двери  его  русской
темницы.
     Содержание  под  арестом  в  каземате  съезжего  дома  Спасской   части
произвело на Бенни ужасное действие, тем более что он был арестован больной.
Под  арестом  нервное  расстройство  его  достигло  высочайшей  степени.   В
маленькой, душной, узенькой  каморке  с  крошечным  окном  под  потолком  он
томился, жалуясь на недостаток воздуха и на беспокойство, которое  переносил
от беспрерывно привозимых в часть пьяниц и  дебоширов.  В  госпиталь  он  не
хотел идти, боясь, что там будет лишен последнего удобства - одиночества,  и
потому он постоянно скрывал свою болезнь от тюремного начальства.  В  тюрьме
Бенни  помогал  кое-чем  известный  добряк,  так  же  безвременно  погибший,
покойный рождественский священник Александр  Васильевич  Гумилевский,  а  на
выкуп несчастливца родной брат Бенни, пастор Герман Бенни, выслал деньги, но
уже выкупом дела невозможно было поправить: арест  перешел  из  долгового  в
криминальный. В тюрьме, во время своего заключения,  Бенни  от  скуки  читал
очень много русских книг и между прочим прочел всего  Гоголя.  По  прочтении
"Мертвых душ", он, возвращая эту книгу тому, кто ему ее доставил, сказал:
     - Представьте, что только теперь, когда  меня  выгоняют  из  России,  я
вижу, что я никогда не знал ее. Мне говорили, что нужно ее изучать  то  так,
то этак, и всегда, из всех этих разговоров, выходил только один  вздор.  Мои
несчастия произошли просто оттого, что я не прочитал в свое  время  "Мертвых
душ". Если бы я это сделал хотя не в Лондоне, а в Москве,  то  я  бы  первый
считал обязательством чести доказывать, что в России никогда не  может  быть
такой революции, о которой мечтает Герцен.
     - Отчего вы так думаете? - спросили его.
     - Оттого, что никакие благородные принципы  не  могут  привиться  среди
этих Чичиковых и Ноздревых.)
     За сим три месяца  заключения  Бенни  окончились,  и  русские  жандармы
отвезли его на ту самую пограничную с  Пруссиею  станцию,  откуда  сибирский
купец советовал ему уходить назад, чтобы сберечь свою жизнь, может быть,  на
гораздо более дельное употребление, чем то, которое  этот  "натурализованный
английский субъект" сделал из нее, взяв на  себя  непосильный  труд  научить
Чичиковых и Ноздревых  "любить  ближнего,  как  самого  себя".  Так  этим  и
заключилась карьера Бенни в нашем  отечестве.  Суровое  море  русской  жизни
опять выбросило его на чужой берег.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

     Но и после того как этот бедный юноша, бесплодно, потратив здесь лучшие
годы своей жизни, был осужден на вечное отсюда изгнание и ни у народной,  ни
у государственной России не осталось ничего, в чем бы она хотела считаться с
отвергнутым   ею   искреннейшим   социалистом   и   демократом,    известная
петербургская литературная партия  еще  не  хотела  покончить  с  ним  своих
счетов. Самый арест его считали или по крайней мере  выдавали  за  подвох  и
после высылки его предсказывали "второе его пришествие во славе его"...
     Но чей же был шпион Артур Бенни и кто мог убить  его  за  шпионство  на
полях Ментаны?
     В Петербурге утверждали вот что:
     "Бенни, или  Бениславский,  был  при  гарибальдийском  легионе  русским
шпионом, а убит за это поляками".
     Какие  доказательства  представлялись  в  подтверждение  этой   нелепой
сказки?
     Никаких. "Дух анализа и исследований,  дух  нашего  времени"  вовсе  не
нужен, когда люди хотят клеветать.
     Кончина  же  Артура  Бенни  случилась  действительно  не  так,  как  ее
описывали некоторые газеты, и не так, как рассказывают  о  ней  в  известных
петербургских кружках.
     Кроме  коротких  и  отрывочных  сведений,  сообщенных  о  смерти  Бенни
газетами, в Петербурге близкими покойнику  людьми,  интересовавшимися  знать
все обстоятельства его кончины, получены  сначала  частным  путем  следующие
известия.
     Артур Бенни после высылки его из России жил в Швейцарии, где  он  будто
бы вступил в церковный брак с тою самою русскою девушкою, которую он узнал и
полюбил в Петербурге в эпоху существования Знаменской коммуны.  В  то  время
Артур Бенни подал о  себе  слух  одною  статьею,  напечатанною  им  в  одном
английском журнале. Статья эта трактовала о России и показывала, что  Бенни,
даже и после прочтения в тюрьме "Мертвых душ", все-таки нимало  не  научился
понимать Россию и все-таки думал, что социалистическая революция  в  ней  не
только неминуема, но и возможна теперь же, при наличном изобилии Чичиковых и
Ноздревых. Потом, незадолго до последней попытки Гарибальди  отнять  у  папы
Рим,  Артур  Бенни  оставил  в  Швейцарии  жену  и   отправился   в   Италию
корреспондентом одной английской газеты.
     В качестве корреспондента дружественного1 гарибальдийскому делу издания
Бенни находился в самом лагере гарибальдийцев. В день  Ментанской  битвы  он
выехал на маленькой тележке, запряженной одною лошадью, и тащился  вслед  за
шедшим в  дело  отрядом.  Когда  началась  роковая  схватка,  Бенни  увлекся
интересом сражения и, забираясь все далее и далее  вперед,  заехал  в  самое
жаркое место драки. Это случилось в те минуты,  когда  гарибальдийцы,  после
ожесточенных стычек с папскими войсками,  были  внезапно  окружены  и  смяты
свежими силами французской кавалерии.  Изнемогавший  гарибальдийский  отряд,
при котором находился Бенни, смешался, дрогнул и  начал  отступать  в  таком
смятении и беспорядке, которое правильнее следует назвать не отступлением, а
бегством. Французская кавалерия, пришпорив  коней,  стремительно  неслась  в
погоню за измученными волонтерами и, нагоняя расстроенные ряды их,  усеивала
поля Ментаны изувеченными трупами. В это время, следуя  за  бегущим  отрядом
гарибальдийцев, Бенни увидал  двух  волонтеров,  которые  с  трудом  уносили
тяжело раненного третьего. За ними, махая обнаженными саблями,  гнались  три
французские  кавалериста.  Бенни  видел,  что  погибель  всех   этих   людей
неминуема. Он, долго не думая, соскочил с своей повозки и предложил положить
в нее истекавшего кровью раненого и поскорее  увезти  его.  Предложение  это
было принято и больного увезли, а безоружный Бенни, оставшись пешим,  -  был
настигнут преследовавшими отряд кавалеристами, из которых один ударил по нем
саблею и  отсек  ему  кисть  левой  руки.  Помочь  Бенни  и  перевязать  ему
отрубленную руку было некому, и Бенни, истекая  кровью,  тащился,  отыскивая
один из перевязочных пунктов, но не мог найти ни  одного  из  этих  пунктов,
потому что все они были сбиты. Ослабев от потери крови, Бенни  пал  на  поле
битвы, где и был отыскан в бесчувственном состоянии. Плохой уход в подвижном
гарибальдийском госпитале докончил остальное; легко излечимая  вначале  рана
Бенни скоро приняла характер раны  неизлечимой;  у  Бенни  сделался  антонов
огонь и быстро прекратил его молодую, восторженную и бесчестно  оклеветанную
жизнь. (Таково первое сказание о его  смерти,  -  ниже,  через  одну  главу,
следует другое, принадлежащее г-же Якоби и  во  многом  представляющее  дело
иначе.).

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

     Поляки Артура Бенни никогда  шпионом  русским  не  считали,  и  если  в
истории  Бенни  некоторое  время  было  что-нибудь   способное   вводить   в
заблуждение насчет его личности, то это у  более  основательных  людей  было
подозрение, не следует ли видеть в самом Бенни - сыне  томашовского  пастора
из  Царства  Польского  -   подосланного   в   Россию   эмиссара   польского
революционного комитета? Это было  единственное  подозрение,  которое  можно
было иметь  на  Бенни  и  которое  действительно  и  имели  некоторые  люди,
настолько, впрочем, честные, что не решались  высказывать  своих  подозрений
прежде, чем их догадки получили бы какую-нибудь достоверность. Полагали, что
Бенни подослан поляками к русским  революционным  кружкам  для  того,  чтобы
возбуждать глупеньких людей к беспорядкам. В  пользу  этих  подозрений  были
рассказы нескольких вернувшихся  в  Россию  из-за  границы  молодых  ученых,
которые, находясь в Париже до приезда Бенни в Петербург, знали  его  там  за
поляка и,  встречая  его  потом  здесь,  между  русскими  предпринимателями,
удивлялись быстрой перемене в его симпатиях, потому что в Париже  они  знали
его одним из пламеннейших приверженцев польской  революции.  Один  из  таких
молодых ученых (нынче профессор Ал - в) говорил об этом, не обинуясь, многим
русским знакомым Бенни, что и стало известно самому Бенни,  который  на  это
отвечал, что он действительно  в  Париже  держался  польского  общества,  но
удивляется, как можно было  от  него  требовать,  чтобы,  находясь  в  среде
парижских поляков, он мог высказывать симпатии, противные их  преобладающему
чувству! Против же того, чт