вие;  два  этажа  сами
занимают: он, как взойдешь из швейцарской, сейчас  налево;  комнат  восемь
один живет, а направо сейчас другая такая ж половина, в той  сын  старший,
тоже женатый уж года с два. На богатой тоже женился, и все как есть в доме
очень ее хвалят, говорят - предобрая барыня, только чахотка, должно, у нее
-  очень  уж  худая.  Ну,  а  наверху,  сейчас  по   этакой   лестнице   -
широкая-преширокая лестница и вся цветами установлена - тут сама  старуха,
как тетеря на токовище, сидит с меньшенькими детьми,  и  гувернеры-то  эти
там же. Ну, знаешь уж, как на большую ногу живут!
   Встретил  меня  генерал  и  говорит:  "Здравствуй,  Домна  Платоновна!"
Превежливый барин.
   "Здравствуйте, - говорю, - ваше превосходительство".
   "У жены, что ль, была?" - спрашивает.
   "Точно так, - говорю, - ваше превосходительство,  у  супруги  вашей,  у
генеральши была; кружевца, - говорю, - старинные приносила".
   "Нет ли, - говорит, - у тебя чего, кроме кружевцов, хорошенького?"
   "Как, - говорю, - не быть,  ваше  превосходительство!  Для  хороших,  -
говорю, - людей всегда на свете есть что-нибудь хорошее".
   "Ну, пойдем-ка, - говорит, - пройдемся;  воздух,  -  говорит,  -  нынче
очень свежий".
   "Погода, - отвечаю, - отличная, редко такой и дождешься".
   Он выходит на улицу, и я за ним, а карета сзади нас по улице едет.  Так
вместе по Моховой и идем - ей-богу правда. Препростодушный,  говорю  тебе,
барин!
   "Что ж, - спрашивает, - чем же ты  это  нынче,  Домна  Платоновна,  мне
похвалишься?"
   "А уж тем, мол, ваше превосходительство, похвалюсь, что  могу  сказать,
что редкость".
   - "Ой ли, правда?" - спрашивает - не  верит,  потому  что  он  очень  и
опытный - постоянно все по циркам да по балетам и везде страшно  по  этому
предмету со вниманием следит.
   "Ну, уж хвалиться, - говорю, -  вам,  сударь,  не  стану,  потому  что,
кажется, изволите знать, что я попусту врать на ветер не охотница,  а  вы,
когда вам  угодно,  извольте,  -  говорю,  -  пожаловать.  Гляженое  лучше
хваленого".
   "Так не лжешь, - говорит, - Домна Платоновна, стоящая штучка?"
   "Одно слово, - отвечаю ему  я,  -  ваше  превосходительство,  больше  и
говорить не хочу. Не такой товар, чтоб еще нахваливать".
   "Ну, посмотрим, - говорит, - посмотрим".
   "Милости, - говорю, - просим. Когда пожалуете?"
   "Да как-нибудь на этих днях, - говорит, - вероятно, заеду".
   "Нет, - говорю, - ваше превосходительство, вы  извольте  назначить  как
наверное, так, - говорю, - и ждать будем; а то я, - говорю, - тоже дома не
сижу: волка, мол, ноги кормят".
   "Ну, так я, - говорит, - послезавтра, в пятницу, из присутствия заеду".
   "Очень хорошо, - говорю, - я ей скажу, чтоб дожидалась".
   "А у тебя, - спрашивает,  -  тут  в  узелке-то  что-нибудь  хорошенькое
есть?"
   "Есть, - говорю, - штучка шелковых кружев черных, отличная. Половину, -
солгала ему, - половину, - говорю, - ваша супруга  взяли,  а  половина,  -
говорю, - как раз на двадцать рублей осталась".
   "Ну, передай, - говорит, - ей от меня эти кружева: скажи,  что  _добрый
гений_ ей посылает", - шутит это, а сам мне двадцать пять  рублей  бумажку
подает, и сдачи, говорит, не надо: возьми себе на орехи.
   Довольно тебе, что и в глаза ее не видавши, этакой презент.
   Сел он в карету тут у Семионовского моста и поехал, а  я  Фонталкой  по
набережной да и домой.
   "Вот, - говорю, - Леканида Петровна, и твое счастье нашлось".
   "Что, - говорит, - такое?"
   А я ей все по порядку рассказываю, хвалю его, знаешь, ей, как  ни  быть
лучше: хотя, говорю, и в летах, но мужчина видный, полный, белье,  говорю,
тонкое носит, в очках, сказываю, золотых; а она вся так и трясется.
   "Нечего, - говорю, - мой  друг,  тебе  его  бояться:  может  быть,  для
кого-нибудь другого он там  по  чину  своему  да  по  должности  пускай  и
страшен, а твое, - говорю, - дело при  нем  будет  совсем  особливое;  еще
ручки, ножки свои его целовать заставь. Им, - говорю, - одна дамка-полячка
(я таки ее с  ним  еще  и  познакомила)  как  хотела  помыкала  и  амантов
[любовников (франц.)], - говорю, - имела, а он им  еще  и  отличные  какие
места подавал, все будто  заместо  своих  братьев  она  ему  их  выдавала.
Положись на мое слово и ничуть его не опасайся, потому что я  его  отлично
знаю. Эта полячка, бывало, даже руку на него поднимала:  сделает,  бывало,
истерику, да мах его рукою по очкам; только  стеклышки  зазвенят.  А  твое
воспитание ничуть не ниже. А вот, - говорю, - тебе  от  него  пока  что  и
презентик", - вынула кружева да перед ней и положила.
   Прихожу опять вечером домой, смотрю - она сидит, чулок себе штопает,  а
глаза такие заплаканные; гляжу, и кружева мои на том же месте,  где  я  их
положила.
   "Прибрать бы, - говорю, - тебе их надо; вон хоть в комоду, - говорю,  -
мою, что ли, бы положила; это вещь дорогая".
   "На что, - говорит, - они мне?"
   "А не нравятся, так я тебе за них десять рублей деньги ворочу".
   "Как хотите", - говорит. Взяла я эти кружева, смотрю, что все  целы,  -
свернула их как должно и так, не меривши, в свой саквояж и положила.
   "Вот, - говорю, - что ты мне за платье должна - я  с  тебя  лишнего  не
хочу, - положим за него хоть семь рублей, да за полсапожки  три  целковых,
вот, - говорю, - и будем квиты, а остальное там, как сочтемся".
   "Хорошо", - говорит, - а сама опять плакать.
   "Плакать-то теперь бы, - говорю, - не следовало".
   А она мне отвечает:
   "Дайте, - говорит, - мне, пожалуйста, мои  последние  слезы  выплакать.
Что вы, - говорит, - беспокоитесь? - не бойтесь, понравлюсь!"
   "Что ж, - говорю, - ты,  матушка,  за  мое  же  добро  да  на  меня  же
фыркаешь? Тоже, - говорю, - новости: у Фили пили, да Филю ж и били!"
   Взяла да и говорить с ней перестала.
   Прошел четверг, я с ней не говорила. В пятницу напилась чаю,  выхожу  и
говорю: "Изволь же, - говорю, - сударыня, быть готова: он нынче приедет".
   Она как вскочит: "Как нынче! как нынче!"
   "А так, - говорю, - чай, сказано тебе было, что он обещался в  пятницу,
а вчера, я думаю, был четверг".
   "Голубушка, - говорит, - Домна Платоновна!" - пальцы  себе  кусает,  да
бух мне в ноги.
   "Что ты, - говорю, - сумасшедшая? Что ты?"
   "Спасите!"
   "От чего, - говорю, - от чего тебя спасать-то?"
   "Защитите! Пожалейте!"
   "Да что ты, - говорю, -  блажишь?  Не  сама  ли  же,  -  говорю,  -  ты
просила?"
   А она опять берет себя руками за  щеки  да  вопит:  "Душечка,  душечка,
пусть завтра, пусть, - говорит, - хоть послезавтра!"
   Ну, вижу, нечего ее, дуру, слушать, хлопнула дверью  и  ушла.  Приедет,
думаю, он сюда - сами поладят. Не одну  уж  такую-то  я  видела:  все  они
попервоначалу благи бывают. Что ты на меня так смотришь?  Это,  поверь,  я
правду говорю: все так-то убиваются.
   - Продолжайте, - говорю, - Домна Платоновна.
   - Что ж, ты думаешь, она, поганка, сделала?
   - А кто ее знает, что ее черт угораздил сделать! - сорвалось у меня  со
злости.
   - Уж именно правда твоя, что черт ее угораздил, - отвечала  с  похвалою
моей прозорливости Домна Платоновна. - Этакого человека,  этакую  вельможу
она,  шельмовка  этакая,  и   в   двери   не   пустила!..   Стучал-стучал,
звонил-звонил - она тебе хоть бы ему голос какой подала.  Вот  ведь  какая
хитростная - на что отважилась! Сидит запершись, словно ее и духу там нет.
Захожу я вечерком к нему - сейчас меня впустили - и спрашиваю: "Ну что,  -
говорю, - обманула я вас, ваше превосходительство?" -  а  он  туча  тучей.
Рассказывает мне все, как он был и как ни с чем назад пошел.
   "Этак, - говорит, -  Домна  Платоновна,  любезная  моя,  с  порядочными
людьми не поступают".
   "Батюшка, - говорю, - да как это можно! верно, - говорю, - она куда  на
минутую выходила или что такое - не слыхала", - ну, а сама себе думаю: "Ах
ты, варварка! ах ты, злодейка этакая! страмовщица ты!"
   "Пожалуйте, - прошу его, - ваше превосходительство, завтра - верно  вам
ручаюсь, что все будет как должно".
   Да ушедши-то от него домой, да бегом, да бегом. Прибегаю, кричу:
   "Варварка! варварка! что ж ты это, варварка, со мной наделала? С  каким
ты меня человеком, может быть, расстроила? Ведь ты, - говорю,  -  сама  со
всей твоей родней-то да и с целой губернией-то с вашей и сапога его одного
отоптанного не стоишь! Он, - говорю, - в прах и в пепел  всех  вас  и  все
начальство-то ваше истереть одной ногой  может.  Чего  ж  ты,  бездельница
этакая, модничаешь? Даром я, что ли, тебя кормлю? Я бедная женщина;  я  на
твоих же глазах день и ночь постоянно отягощаюсь; я  на  твоих  же  глазах
веду самую прекратительную жизнь, да еще ты, - говорю, - щелчок ты этакой,
нахлебница навязалась!"
   И как уж я ее тут-то ругала! Как страшно я ее с сердцов ругала, что  ты
не поверишь. Кажется б вот взяла я да глаза ей в сердцах повыцарапала.
   Домна Платоновна сморгнула набежавшую на один глаз слезу и  проговорила
между строк: "Даже теперь жалко, как вспомню, как я ее тогда обидела".
   "Гольтепа ты дворянская! - говорю ей, - вон от меня! вон,  чтоб  и  дух
твой здесь не пах!" - и даже за рукав ее к двери  бросила.  Ведь  вот,  ты
скажи, что с сердцов человек иной раз делает: сама назавтри к  ней  такого
грандеву пригласила, а сама ее нынче же вон выгоняю! Ну, а она  -  на  эти
мои слова сейчас и готова - и к двери.
   У меня уж было и сердце все проходить стало, как она все это  стояла-то
да молчала, а уж как она  по  моему  по  последнему  слову  к  двери  даже
обернулась, я опять и вскипела.
   "Куда, куда, - говорю, - такая-сякая, ты летишь?"
   Уж и сама даже не помню, какими ее словами опять изругала.
   "Оставайся, - говорю, - не смей ходить!.."
   "Нет, я, - говорит, - пойду".
   "Как пойдешь? как ты смеешь идтить?"
   "Что ж, - говорит, - вы, Домна Платоновна, на меня сердитесь, так лучше
же мне уйти".
   "Сержусь! - говорю. - Нет, я мало что на  тебя  сержусь,  я  тебя  буду
бить".
   Она вскрикнула, да в дверь, а я  ее  за  ручку,  да  назад,  да  тут-то
сгоряча оплеух с шесть таки горячих ей и закатила.
   "Воровка ты, - говорю, - а не дама", - кричу на  нее;  а  она  стоит  в
уголке, как я ее оттрепала, и вся, как кленов лист, трясется,  но  и  тут,
заметь, свою анбицию дворянскую почувствовала.
   "Что ж, - говорит, - такое я у вас украла?"
   "Космы-то, - говорю, -  патлы-то  свои  подбери,  -  потому  я  ей  всю
прическу расстроила. - То, - говорю, - ты  у  меня  украла,  что  я  тебя,
варварку, поила-кормила две недели; обула-одела тебя; я, -  говорю,  -  на
всякий час отягощаюсь, я веду прекратительную жизнь,  да  еще  через  тебя
должна куска хлеба лишиться, как ты меня с таким человеком поссорила!"
   Смотрю, она потихоньку косы свои опять  в  пучок  подвернула,  взяла  в
ковшик холодной коды - умылась: голову расчесала и села.  Смирно  сидит  у
окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам  прикладывает.
Я будто не смотрю на нее, раскладываю по столу кружева, а сама  вижу,  что
щеки-то у нее так и горят.
   "Ах, - думаю, -  напрасно  ведь  это  я,  злодейка,  так  уж  очень  ее
обидела!"
   Все, что стою над столом да думаю - то все мне ее жалче; что стою думаю
- то все жалче.
   Ахти мне, горе с моим добрым  сердцем!  Никак  я  с  своим  сердцем  не
совладаю. И досадно, и знаю, что она виновата и вполне того  заслужила,  а
жалко.
   Выскочила я на минуточку на улицу - тут у нас, в  вашем  же  доме,  под
низом кондитерская, - взяла десять штучек песочного пирожного  и  прихожу;
сама поставила самовар; сама чаю чашку ей налила и подаю с  пирожным.  Она
взяла из моих рук чашку и пирожное взяла, откусила кусочек, да меж зубов и
держит. Кусочек держит,  а  сама  вдруг  улыбается,  улыбается,  и  весело
улыбается, а слезы кап-кап-кап, так и брызжут; таки вот просто не текут, а
как сок из лимона, если подавишь, брызжут.
   "Полно, - говорю, - не обижайся".
   "Нет, - говорит, - я ничего, я ничего, я ничего..." - да  как  зарядила
это: "я ничего" да "я ничего" - твердит одно, да и полно.
   "Господи! - думаю, - уж не сделалось ли ей помрачение  смыслов?"  Водой
на нее брызнула; она тише, тише и успокоилась: села в уголку на постелишке
и сидит. А меня все, знаешь, совесть мутит, что я ее обидела. Помолилась я
богу - прочитала, как еще в  Мценске  священник  учил  от  запаления  ума:
"Благого царя благая мати, пречистая и чистая", - и сняла с себя  капотик,
и подхожу к ней в одной  юбке,  и  говорю:  "Послушай  ты  меня,  Леканида
Петровна! В Писании читается: "да не зайдет солнце во гневе вашем"; прости
же ты меня за мою дерзость; давай помиримся!" - поклонилась ей до земли  и
взяла ее руку поцеловала: вот тебе,  ей-богу,  как  завтрашний  день  хочу
видеть, так поцеловала. И она, смотрю, наклоняется ко мне и в  плечо  меня
чмок, гляжу - и тоже мою руку поцеловала, и сами мы между собою  обе  друг
дружку обняли и поцеловались.
   "Друг мой, - говорю, - ведь я не со  злости  какой  или  не  для  своей
корысти, а для твоего же добра!" - толкую ей и по головке ее ласкаю, а она
все этак скороговоркой:
   "Хорошо, хорошо; благодарю вас, Домна Платоновна, благодарю".
   "Вот _он_, - говорю, - завтра опять приедет".
   "Ну что ж, - говорит, - ну что ж! очень хорошо, пусть приезжает".
   Я ее опять по головке глажу, волоски ей за ушко заправляю, а она  сидит
и глазком с ланпады не смигнет. Ланпад горит перед образами  таково  тихо,
сияние от икон на нее идет, и вижу, что она вдруг губами все шевелит,  все
шевелит.
   "Что ты, - спрашиваю, - душечка, богу это, что ли, молишься?"
   "Нет, - говорит, - это я, Домна Платоновна, так".
   "Что ж, - говорю, - я думала, что ты это молишься, а так самому с собой
разговаривать, друг мой, не годится. Это только  одни  помешанные  сами  с
собою разговаривают".
   "Ах, - отвечает она мне, - я, - говорит, - Домна Платоновна, уж и  сама
думаю, что я, кажется, помешанная. На что я только иду! на что я это иду!"
- заговорила она вдруг, и в грудь себя таково изо всей силы ударяет.
   "Что ж, - говорю,  -  делать?  Так  тебе,  верно,  путь  такой  тяжелый
назначен".
   "Как, - говорит, - такой мне путь назначен? Я была честная  девушка!  я
была честная жена! Господи! господи! да где же ты? Где же, где бог?"
   "Бога, - говорю, - читается, друг мой, никто же виде и нигде же".
   "А где же есть сожалительные, добрые христиане? Где они? где?"
   "Да здесь, - говорю, - и христиане".
   "Где?"
   "Да как _где_? Вся Россия - все христиане, и мы с тобой христианки".
   "Да, да, - говорит, - и мы христианки..." - и  сама,  вижу,  эти  слова
выговаривает и в лице страшная становится. Словно она с  кем  с  невидимым
говорит.
   "Фу, - говорю, - да сумасшедшая ты, что ли, в самом деле? что  ты  меня
пужаешь-то? что ты ропот-то на создателя своего произносишь?"
   Смотрю: сейчас она опять смирилась, плачет опять тихо и рассуждает:
   "Из-за чего, - говорит, - это я только все себе наделала? Каких я людей
слушала? Разбили меня с мужем; натолковали мне, что он и тиран  и  варвар,
когда это совсем неправда была, когда я, _я  сама_,  презренная  и  низкая
капризница, я жизнь его отравляла, а не покоила.  Люди!  подлые  вы  люди!
сбили меня; насулили мне  здесь  горы  золотые,  а  не  сказали  про  реки
огненные. Муж меня теперь бросил, смотреть на меня не хочет, писем моих не
читает. А завтра я... бррр...х!"
   Вся даже задрожала.
   "Маменька! - стала звать, - маменька! если б ты меня  теперь,  душечка,
видела? Если б ты, чистенький ангел мой,  на  меня  теперь  посмотрела  из
своей могилки? Как она нас, Домна Платоновна,  воспитывала!  Как  мы  жили
хорошо; ходили всегда чистенькие; все у нас в доме было такое хорошенькое;
цветочки мама любила; бывало, - говорит, - возьмет за руки и  пойдем  двое
далеко... в луга пойдем..."
   Тут-то, знаешь ты, сон у меня удивительный - слушала я, как это  хорошо
все она вспоминает, и заснула.
   Ну, представь же ты теперь  себе:  сплю  это;  заснула  у  нее,  на  ее
постеленке, и как пришла к ней, совсем даже в юбке заснула, и  опять  тебе
говорю, что сплю я свое время крепко, и  снов  никогда  никаких  не  вижу,
кромя как разве к какому у меня воровству; а тут все это мне видятся  рощи
такие,  палисадники  и  она,  эта  Леканида  Петровна.  Будто  такая   она
маленькая, такая хорошенькая: головка у нее  русая,  вся  в  кудряшках,  и
носит она в ручках веночек, а за нею собачка, такая беленькая  собачка,  и
все на меня гам-гам, гам-гам - будто сердится  и  укусить  меня  хочет.  Я
будто нагинаюсь, чтоб поднять палочку, чтоб эту собачку от себя  отогнать,
а из земли вдруг мертвая ручища: хвать меня вот за самое за это место,  за
кость. Вскинулась я, смотрю - свое время я уж проспала и руку страсть  как
неловко перележала. Ну, оделась я, помолилась богу и чайку напилась, а она
все спит.
   "Пора, - говорю, - Леканида Петровна, вставать; чай,  -  говорю,  -  на
конфорке стоит, а я, мой друг, ухожу".
   Поцеловала ее на постели в лоб, истинно говорю тебе,  как  дочь  родную
жалеючи, да из двери-то выходя, ключик это потихоньку вынула да в карман.
   "Так-то, - думаю, - дело честнее будет".
   Захожу к генералу и говорю: "Ну, ваше превосходительство,  теперь  дело
не мое. Я свое сделала - пожалуйте поскорей", - и ему отдала ключ.
   - Ну-с, -  говорю,  -  милая  Домна  Платоновна,  не  на  этом  же  все
кончилось?
   Домна Платоновна засмеялась и головой закачала с таким выражением,  что
смешны, мол, все люди на белом свете.
   - Прихожу я домой нарочно попозже, смотрю - огня нет.
   "Леканида Петровна!" - зову.
   Слышу, она на моей постели ворочается.
   "Спишь?" - спрашиваю; а самое меня, знаешь, так смех и подмывает.
   "Нет, не сплю", - отвечает.
   "Что ж ты огня, мол, не засветишь?"
   "На что ж он мне, - говорит, - огонь?"
   Зажгла я свечу, раздула самоваришку, зову ее чай пить.
   "Не хочу, - говорит, - я", - а сама все к стенке заворачивается.
   "Ну, по крайности, - говорю, - встань же, хоть на свою постель перейди:
мне мою постель надо поправить".
   Вижу, поднимается, как волк угрюмый. Взглянула исподлобья  на  свечу  и
глаза рукой заслоняет.
   "Что ты, - спрашиваю, - глаза закрываешь?"
   "Больно, - отвечает, - на свет смотреть".
   Пошла,  и  слышу,  как  была  опять  совсем  в  платье  одетая,  так  и
повалилась.
   Разделась и я как следует, помолилась богу,  но  все  меня  любопытство
берет, как тут у них без меня были подробности?  К  генералу  я  побоялась
идти: думаю, чтоб опять афронта [отпора, оскорбления (франц.)]  какого  не
было, а ее спросить даже следует, но она тоже как-то  не  допускает.  Дай,
думаю, с хитростью к ней подойду. Вхожу к ней в каморку и спрашиваю:
   "Что, никого, - говорю, - тут, Леканида Петровна, без меня не было?"
   Молчит.
   "Что ж, - говорю, - ты, мать, и ответить не хочешь?"
   А она с сердцем этак: "Нечего, - говорит, - вам меня расспрашивать".
   "Как же это, - говорю, - нечего мне тебя расспрашивать? Я хозяйка".
   "Потому, - говорит, - что вы  без  всяких  вопросов  очень  хорошо  все
знаете", - и это, уж я слышу, совсем другим тоном говорит.
   Ну, тут я все дело, разумеется, поняла.
   Она только вздыхает; и пока я улеглась и уснула - все вздыхает.
   - Это, - говорю, - Домна Платоновна, уж и конец?
   - Это первому действию, государь мой, конец.
   - А во втором-то что же происходило?
   - А во втором она вышла против  меня  мерзавка  -  вот  что  во  втором
происходило.
   - Как же, - спрашиваю, - это, Домне Платоновна,  очень  интересно,  как
так это сделалось?
   - А так, сударь мой, и сделалось, как делается:  силу  человек  в  себе
почуял, ну сейчас и свиньей стал.
   - И вскоре, - говорю, - это она так к вам переменилась?
   - Тут же таки. На другой день уж всю это свою козью прыть показала.  На
другой день я, по обнаковению, в свое время встала, сама поставила самовар
и села к чаю около ее постели в каморочке, да и говор