- Что больно пужлив стал? - спросил кузнец, обивая  шапку  и  собираясь
распоясываться.
     - Да ведь ишь ты какой белый! - отвечал спохватившийся Костик.
     - Белый, брат! Ты гляди,  снег-то  какой  содит,  страсть!  и  подземки
крутить начинает.
     - Откуда ж тебя бог несет, дядя Савелий? - спросил Прокудин.
     - А ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с
мозгом!
     Прокудин достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.
     - Куда ж, мол, едешь-то?
     - Ехал было к тебе.
     - По дороге, что ль?
     - Нет, изнарочна.
     - Что так?
     - Так, спроведать задумал,
     - Нет, неправда?
     - Да правда ж, правда.
     - Ты, парень, что-то говоришь, да не досказываешь.
     -  Вот  те  и  раз!  Вот  за  простоту-то  мою  и  покор.  Что  ж,  как
живешь-можешь, Матвеевич?
     - Ничего, твоими молитвами!
     - Ну, брат, по моим молитвам давно бы  вытянулся.  Моя  молитва-то:  не
успеешь лба путем перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади!
Хозяюшка как?
     - Ничего; что ей на старости делается!
     - Детки? невестка молодая?
     - Да ты говори, что хочешь сказать-то?
     Прокудин и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу,
     - Что сказать-то?
     - Да что знаешь о невестке?
     - Она у меня.
     - Что врешь?
     - Ей, право.
     - Как так?
     - Да гак, меня вчера дома не было, ездил в  город;  а  она  прибегла  к
хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и  осталась.  Нонеча
она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, - в чем жизнь держится, куда  ее
прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол, знает, как  бы  греха  какого  не
было, да вот и прибежал к вам:
     - На лошади, что ль?
     - Да, а то как же? не пешком, чай.
     Прокудин разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади
сена и невейки, а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.
     - Так как же? - наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.
     - Это насчет чего?
     - Да ведь мне некогда за ней ехать. Завтра  в  Орел  с  семям  загадано
ехать.
     - Ой!
     - Право.
     - Как же тут потрафить!
     - Слетать нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору  быть,  а  ее  нехай
кто-нибудь довезет до дому-то.
     - И то правда.
     Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади,
а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под  нос
одну  из  бесконечных  русских  песенок.  Снег  перестал  сыпаться,   метель
улеглась, и  светлый  месяц,  стоя  высоко  на  небе,  ярко  освещал  белые,
холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала  до
костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись
в тулуп, и они оба молчали.
     - Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что!  -  начал
было Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не
ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем  счеты  с  Исаем
Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать  друг  на
друга.
     А продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до  избы  с
резным коньком и ставнями. В этой избе  жил  веселый  и  добродушный  кузнец
Савелий,  у  которого  всегда  не  ладились  его  делишки  и  которого   все
обманывали, кроме  его  жены,  бывшей  его  другом,  нянькою,  любовницей  и
ангелом-хранителем. Теперь в этой избе  была  Настя.  Она  спала  тревожным,
тяжелым сном, обнявшись с женою кузнеца Савелья. В избе кузнеца  было  очень
тепло и опрятно: на столе лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло
свежеиспеченным хлебом; а со двора в стены постукивал  мороз,  и  кузнечиха,
просыпаясь, с  беспокойством  взглядывала  в  окна,  разрисованные  ледяными
кристалликами, сквозь  пестрый  узор  которых  в  избу  светила  луна  своим
бледным, дрожащим светом.
     Часу в третьем ночи раздался стук в  ворота,  и  вслед  за  тем  кузнец
ударил несколько раз осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по  имени
ждавшую его с беспокойством жену.

VII

     Настя не слыхала,  как  кузнечиха  встала  с  постели  и  отперла  мужу
сеничные двери, в которые тот вошел и сам отпер ворота своего  дворика.  Она
проснулась, когда в избе уж горел огонь и приехавшие отряхивались и  скребли
с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между  посетителями  брата,  Настя
словно обмерла и, обернувшись  к  стене,  лежала,  не  обнаруживая  никакого
движения.
     Кузнец оттирал свой тулуп, который смерзся колом; Вукол,  прислонясь  к
печке, грел свои руки; а Костик ходил взад и вперед по избе,  постукивая  на
ходу нога об ногу.
     - Ты б, Авдотья,  нам  картошечек  сварила  позавтракать,  -  обратился
кузнец к жене, которая уже разводила на загнетке огонь под таганчиком.
     - Я и то вот хочу сварить, - отвечала кузнечиха.
     - А водочки нет? - спросил кузнец.
     - И-и! где ж ей быть? Откуда?
     - Ну и не надо.
     - И так обойдется, - подтвердила жена, ставя на таган чугунчик с водою.
     - Что ж это ты,  Ивановна,  плохо  хозяйствуешь?  -  спросил  кузнечиху
Костик.
     - Как так плохо?
     - Да вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.
     - А! это-то. Небось согреется.
     - Как же водочки-то ты не припасла?
     - Да откуда мне ее припасти? Припасать его дело.  Что  припасет,  то  и
сберегу; а мне где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.
     - Работника-то аль отпустили?
     - Да отпустили ж.
     - Что так?
     - Да так: капитала нет, и отпустили.
     - Плохо.
     - Жалостливый какой! - сказал кузнец, подмигнув жене.
     - Да, - ответила та с скрытой улыбкой.
     - Право. Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, - проговорил  нимало
не смешавшийся Костик.
     - Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за  деньги,
так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как  жид
некрещеный тянул.
     - Чудак! Коли нужно было.
     - Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то  твоя
помочь не то что вызволила нас, а в разор ввела.
     - Полно жалобиться-то! - с некоторою досадою проговорила  кузнечиха.  -
Живы будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог  только  здоровья
твоим рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.
     - Эка у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! - сказал Костик.
     Кузнец ничего не ответил на это замечание и  только  поглядел  на  свою
бабу, которая, опершись рукою на ухват, стояла перед таганом  и  смотрела  в
чугун, кипевший белым ключом.
     - Нужно, брат, было, - сказал Костик, помолчав. - Тут жена заболела,  а
там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.
     - Неш ты тут что потратил?
     - А ты думаешь?
     - Полно брехать, чего не надо.
     - Вот и брехать.
     - Известно. Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?
     - Ешьте-ка, вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над
ними воля. А ты вот наживи свои, да тогда и  орудуй  ими  как  вздумаешь,  -
проговорила кузнечиха, ставя на стол чугун с горячим картофелем,  солонку  и
хлеб.
     - Экая тетка Авдотья! гусли, а не баба! - воскликнул  Костик,  желавший
переменить разговор.
     - Баба, брат, так баба. Дай бог хоть всякому  такую,-  отвечал  кузнец,
ударив шутя жену ладонью пониже пояса.
     - Дури! - крикнула кузнечиха на мужа. - Аль молоденький баловаться-то.
     - А то неш стары мы с тобой! а?
     - Пятеро батей зовут, да все молодиться будешь.
     - Вольно ж тебе, тетка Авдотья, рожать-то! - заметил Костик.
     - Вольно! - ответила баба, копаясь около спящих на лавке  ребятишек,  и
улыбнулась. Мужики тоже все засмеялись.
     - Нет, братцы, я вот что задумал, - говорил, подмигнув Вуколу,  кузнец,
чистя ногтем горячую картофелину. - Я вот стану к солдатке ходить.
     - Это умно! - заметил Вукол.
     Кузнечиха смотрела на мужа и ничего не говорила.
     - Право слово, хочу так сделать.
     - Эх ты, бахвал! Полно бахвалить-то, - сказала кузнечиха.
     - Чего бахвалить? я правду говорю.
     - Много у солдатки есть и без тебя, и помоложе и получше.
     - Это ничего. Старая лошадка борозды не портит.
     - Солдатка-то любит, чтоб ходили да носили.
     - И мы понесем.
     - Что понесешь-то? Ребят-то вот прокорми,
     - А цур им, ребята!
     - Цур им.
     - Ай да Савелий! Молодец! - крикнул Костик. - А ты, видно, завистна  на
мужа-то, тетка Авдотья?
     - Тьфу! По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи, так в ту же  пору.
Еще покойней будет.
     Мужики опять засмеялись над Авдотьей, которая  хорошо  знала,  что  муж
шутит, а все-таки не стерпела и рассердилась.
     Поели картофель, помолились богу  и  сказали  спасибо  хозяйке.  Кузнец
хотел обнять жену, но она отвела его руки и  сказала:  "Ступай  с  солдаткой
обниматься!"
     Костик закурил трубочку и велел Вуколу выводить за ворота лошадь. Когда
Вукол вышел за двери,  Костик  встал  и,  подойдя  к  кузнечихиной  постели,
одернул с Насти одеяло и крикнул: "Вставай!"
     Настя вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло,  чтобы
закрыть себя хоть по пояс.
     - Вставай! - повторил Костик.
     - Полно тебе, - сказала кузнечиха. - Отойди от нее, дай ей  одеться-то.
Ведь она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.
     Костик отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей  помогала
и все шептала ей на ухо: "Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь.  Иди,  терпи:
стерпится, слюбится. От дождя-то не в воду же?"
     Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно;  Настя  одела
кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла  на  нижний  пол;  Костик  встал  и,
сверкнув на сестру своими глазами, сказал:
     - Ну-ка иди, голубка!
     Настя стояла.
     - Иди, мол, - крикнул он и толкнул сестру в спину.
     Настя стала прощаться с Авдотьей.
     - А ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру,  а  не  обижай.  Обижать-то
бабу много кого найдется, а пожалеть некому.
     - Ладно, - ответил Костик и опять толкнул Настю.
     - Да ты что толкаешься-то! - сказала кузнечиха, переменив голос.
     - Хочу, и толкаюсь.
     - Нет, малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а  у  нас  в
избе не обижай бабу.
     - Ты закажешь? - гневно спросил Костик.
     - А еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и  все  тут!  -  воскликнула
кузнечика и пихнула Настю опять на верхний пол.
     - А, такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!
     - Не бреши, дядя,  кобелем.  Я  злым  делам  и  не  рукодельница  и  не
потатчица. Я сама своего мужа послала, чтоб, как ни  на  есть,  свести  твою
сестру с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.
     - Что ж теперь делаешь?
     - А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат;
а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я  сама  ее
приведу...
     - Савелий! - крикнул Костик.
     - Что? - отвечал кузнец.
     - Чего ж ты молчишь?
     - А что ж мне говорить?
     - Да что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.
     - Ну, брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик  прыгнул  на  пол,
схватил за руку сестру и дернул ее к двери.
     - Э! стой, дядя, не балуй! - сказала  кузнечиха.  -  У  меня  ведь  вон
тридцать соколов рядом, в  одном  дворе.  Только  крикну,  так  дадут  другу
любезному такое мяло,  что  теплей  летошнего.  Не  узнаешь,  на  какой  бок
переворачиваться.
     Костику  были  знакомы  кулаки  гостомльских   ямщиков.   Он   вспомнил
прошлогоднюю ссору с ними на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.
     - Нет, уж пусти меня, Авдотьюшка, - проговорила Настя,  затрясшаяся  от
угрозы кузнечихи, - пусти, милая, поеду; все равно.
     - Я тебя сама отвезу.
     - Нет, пусти, пусти, - повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата,
и сама тянула его за рукав к двери.
     Кузнечиха пожала плечами и сказала:
     - Ну, коли на то твоя воля, я тебе не перечу.
     - Прощай, прощай! - повторила Настя и вышла за Двери.
     - Благодарим на угощении, и а ласке! - язвительно сказал Костик и вышел
вслед за сестрою.
     - Не на чем, голубчик! - спокойно ответила Аздотья.
     Сани заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.
     - Иззяб ты? - спросила кузнечиха мужа.
     - Спать хочется.
     - Ступай на печь.
     - Надо пойти вороты запереть.
     - Ложись, я запру.
     Кузнец полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в  красной
шерстяной юбке. Вернувшись со двора, она погасила каганец  и,  сказав:  "Как
холодно!", прыгнула к мужу на печку.
     - Зазнобилась? - спросил жену кузнец.
     - Холодно смерть, - отвечала Авдотья.

VIII

     Костик уехал с барином в  Орел.  Говорили,  что  они  уехали  на  целую
неделю, а может, и больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был  не
лихой человек, и над ним даже не смеялись, потому что он  был  из  духовных,
знал народ и умел с ним сделываться. Сначала он,  по  барыниному  настоянию,
хотел было  произвести  две  реформы  в  нравах  своих  подданных,  то  есть
запретить ребятишкам звать мужиков и баб  полуименем,  а  девкам  вменить  в
обязанность носит юбки; но обе эти реформы не принялись.  На  первую  мужики
отвечали, что это делается по простоте, что  все  у  нас  друг  друга  зовут
полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п.  Либо  полуименем,  либо  по
одному  отчеству,  а  полным  крещеным  именем  редко   кого   называют.   А
относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле "спокона  века"
ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что умная  девка
и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во  что  ее  ни  одень,  прогорит,
духом.
     - Да не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то  на  большую  девку,
как идет в одной рубашке, - говорил барин.
     - А ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо  тебе  показывается,  -
отвечали мужики.
     Так барин отказался от своих  реформ  и  не  только  сам  привык  звать
мужиков  либо  Васильичами  да  Ивановичами  либо  Данилками,  но  даже  сам
пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в бело-
снежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе  очень  любили,  когда
барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня.
На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к  другу
в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.
     Были сумерки; на дворе  опять  порошил  беленький  снежок.  Петровна  в
черной свитке, повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на
двор  и,  перейдя  шероховатую  мельничную  плотину,  зашкандыбала  знакомой
дорожкой, которая желтоватой полосой  вилась  по  белой  равнине  замерзшего
пруда. За Петровной бежала серая  шавка  Фиделька  и  тот  рябый  кобель,  к
которому Настя приравнивала своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.
     Настя сидела, сложив на коленях  руки,  в  избе  Прокудиных.  Она  была
теперь одна-одинешенька: все семейные были на маслобойне, где заводили новый
тяжелый  сокол  {Тяжелый  деревянный  снаряд,  заменяющий   в   крестьянских
маслобойнях прессы. (Прим. автора.)} и где потому нужно было много силы. Она
была в своем обыкновенном, убитом состоянии и не заметила, как в избе совсем
стемнело и как кто-то вошел в двери и, закашлявшись, прислонился к притолке.
Она пришла в себя, когда знакомый старческий голос, прорываясь через удушье,
произнес:
     - Где ты, Настя?
     Настя вскрикнула:  "Матушка  моя  родимая!"  -  бросилась  к  матери  и
зарыдала.
     - Так-то, дочка моя родимая! Таково-то лестно матушке слышать все,  что
про тебя люди носят да разнашивают.
     Настя плакала на материнской иссохшей груди.
     - Что, дитя мое? Что?  Что  будем  делать-то?  -  спрашивала  Петровна,
поправляя волосы, выбившиеся из-под Настиной повязки.
     - Ох! не знаю, матушка, - отвечала Настя, отслонясь от материной  груди
и утирая свои глаза.
     - Сядем-ка. Смерть я устала... удушье совсем меня задушило, -  говорила
Петровна, совсем задыхаясь.
     - Зачем ты пришла-то? Измучилась небось.
     - К тебе, - едва выговорила Петровна. - Слухи все такие, словно в бубны
бубнят... каково мне слушать-то! Ведь  ты  мне  дочь.  Нешто  он,  народ-то,
разбирает? Ведь он вот что говорит... просто слушать срам. "Хорошо, говорят,
Петровна сберегла дочку-то!" Я знаю, что это  неправда,  да  ведь  на  чужой
роток не накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой  сердечный
друг! - договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.
     - Матушка, матушка! зачем же ты  меня  выдала  замуж?  Иль  я  тебя  не
почитала, не берегла тебя, не смотрела за твоей старостью?
     - Дитя ты мое милое! - пропищала  старуха  сквозь  слезы  и  еще  горче
заплакала.
     Сидят обе рядком в темной избе и плачут. Только Настя  не  рыдала,  как
мать, а плакала тихо, без звука, покойно плакала. Она словно  прислушивалась
к старческим всхлипываниям матери и о чем-то размышляла.
     - Змея одна своих  детей  пожирает,  -  проговорила  Настя,  как  будто
подумала вслух.
     - Что ты говоришь? - спросила Петровна, не расслышавшая слов Насти.
     Настя ничего не отвечала; но, помолчав немного, опять, как бы невольно,
проронила:
     - Погубили мою жизнь;  продали  мое  тело,  и  душеньку  мою  продадут.
Выпхнули на позор, на муку, да меня ж упрекают, на меня ж плачутся.
     Петровна продолжала плакать.
     - Матушка! - крикнула Настасья, вскочив с лавки.
     - Что, моя дочушка?
     - Не рви ты моего сердца своими  слезами!  И  так  уж  изорвали  его  и
наругались над ним. Говори сразу, чего ты хочешь?
     - Сядь, Настюшка.
     Настя села.
     - Теперь ведь сделанного не воротишь.
     - Ну!
     - Не развенчаешься.
     - Ну!
     - Надо с мужем жить, как бог приказал. Настя, бледная, молчала.
     - Родная ты моя!
     - Что?
     - Сними ты с моей старой головы срам-покор; пожалей ты и самое себя!
     - Не приставай! - тихо ответила Настя.
     - Пожалей себя!
     - Пожалею, пожалею, только  не  приставайте  вы  ко  мне,  ради  матери
божией.
     Заковыляла опять Петровна своею дорожкою,  а  Настя,  стоя  на  пороге,
долго, долго смотрела ей вслед, отерла слезу, вздохнула и воротилась в избу.
     Собрались семейные, поужинали и пошли на  ночлег  по  своим  местам;  и
Настя пошла в свою пуньку.

     "Господи боже мой! чего только они радуются?" - думала Настя, придя  на
другой вечер в гости к матери.
     А Петровна и  невестка  Алена  не  знают,  где  ее  и  посадить  и  чем
потчевать. Такие веселые, что будто им кто сто рублей подарил или счастье им
какое с неба свалилось. Грустно это было Насте и смешно, но  меньше  смешно,
чем грустно.
     Сама Настя, однако, была покойнее, хотя собственно этот покой был покой
человека, которому нечего больше  терять  и  который  уже  ничего  не  хочет
пугаться. Только она еще будто немножко побледнела в лице, и под  глазами  у
нее провелись синие кружки.
     Потчевали Настю и капустой и медом,  но  она  ничего  не  хотела  есть,
Спрашивали ее, отчего мужа с собою не привела,  но  она  ничего  на  это  не
отвечала, - "пора ко двору", - собралась и ушла.
     И стала таким манером  Настя  жить  в  свекровом  доме,  как  и  другие
невестки, и стали ее все уважать и заговорили с ней  ласково.  С  мужем  она
никогда не говорила, ни при людях, ни без людей. За это на нее иногда серчал
свекор, но как она вообще и ни с кем не была разговорчива, то и это  на  ней
не взыскивали. "Молчаливая" да "молчаливая она у нас"; так и  оставили.  Так
прошла масленица, пришел великий пост, Настя ходила говеть, исповедовалась и
причащалась. Пришли "сороки" {Сорок мучеников. (Прим.  автора.)},  на  дворе
стало крепко теплеть. Зима отошла, и белый снег по ней  подернулся  траурным
флером; дороги сов