ужасно.
Впали  в  некую  дружбу  с  нашим   дьяконом   Викторычем,   а   тот   давно
прокриминациями обязан, и намереваются  вдвоем,  чтобы  как-нибудь  меня  со
второго штата в заштат свести и вдвоем остаться по новому правилу.
 - Это, - говорю, - жаль: "ничто добро, ничто красно,  а  жити,  братие,
вкупе".
 - Какое уж, - отвечает, - "вкупе" жить,  Орест  Маркович,  когда  и  на
своем-то на особом дворе, и то  никак  не  убережешься!  Вот  как,  изволите
видеть: я все дома сижу. Как только пошел -разговор про новые  правила,  что
будут нас сокращать, я, опасаясь злых клевет и наветов, все сижу дома,  -  а
по осени вдруг меня и вызывают к преосвященному. Знаете, дело это у нас,  по
духовному состоянию, столь страшное, что только вспомянешь про всеобжирающую
консисторию,  так  просто  лытки  трясутся.  Изволите  знать  сами,  великий
государь Петр Первый в регламенте духовном их наименовал: "оные архиерейские
несытые собаки"... Говорить, не остается, сударь!.. Семьдесят верст проехал,
толконулся к секретарю, чтобы  хоть  узнать,  зачем?  "Ничего,  говорят,  не
ведаем: тебя не консистория звала, а сам владыко  по  секрету  вытребовали!"
Предстаю со страхом самому владыке, - так и так, говорю, такой-то священник.
Они как только услыхали мою фамилию, так и говорят: "А, это ты, такой-сякой,
плясун и игрун!"
 Я даже, знаете, пред владыкою онемел и устами слова не могу выговорить.
 "Никак нет, - говорю, - ваше преосвященство: я жизнь провождаю тихую  в
доме своем".
 -"Ты еще противуречишь? Следуй, - говорят, - за мной!"
 Привели меня в  небольшой  покойчик  и  из  полбюра  (не  могу  уж  вам
объяснить, что такое называлось полбюро) вынимает бумагу.
 "Читай, - говорят, - гласно".
 Я читаю в предстаяии здесь секретаря и соборного протодьякона. Пишет, -
это вижу по почерку, - коллега мой, отец Маркел, что: "такого-то, - говорит,
числа, осеннею  порою,  в  позднее  сумеречное  -время,  проходя  мимо  окон
священника такого-то, - имя мое тут названо, - невзначай заглянул я в  узкий
створ между двумя нарочито притворенными ставнями его ярко освещенного  окна
и заметил - сего священника  безумно  скачущим  и  пляшущим  с  неприличными
ударениями пятами ног по подряснику".
 "Остановись, - говорят его преосвященство, - на сем пункте  и  объясни,
что ты можешь против этого в оправдание свое ответствовать?"
 "Что же, - говорю, - владыко святый, все сие истинно". "Зачем же это, -
изволят спрашивать, - ты столь нагло плясал, ударяя пятками?"
 "С горя, - говорю, - ваше преосвященство"
 "Объяснись!" - изволили приказать.
 "Как по недостаточности моего звания, - говорю, - владыко святый,  жена
моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для  доения  коровы  в
хлев, где хранится навоз, то я, содержа на руках свое  малое  грудное  дитя,
плачущее по матери и просящее груди, - как груди дать ему не имею и чем  его
рассеять, не знаю, - то я, не умея настоящих французских танцев, так  с  сим
младенцем плавно по-жидовски прискакую по комнате и пою ему: "тра-та-та, тра
-та -та,  вышла  кошка  за  кота"  или  что  другое  в  сем  роде  невинного
содержания, дабы оно было утешно от сего, и в том вся вина моя".
 Владыка задумались и говорят:
 "Хорошо, сие  непредосудительно,  в  сих  целях  как  отец  невозбранно
танцевать можешь, но читай дальше".
 "Другажды, - читаю, пишут отец Маркел, - проходя  с  дьяконом  случайно
вечернею порою мимо дома того же священника отца Иоанна, опять  видели,  как
он со всем своим семейством, с женою, племянником и  с  купно  приехавшею  к
нему на каникулярное время из женской гимназии племянницею, азартно играл  в
карты,  яростно  ударяя  по  столу  то  кралею,  то  хлапом,   и   при   сем
непозволительно  восклицал:  "никто  больше  меня,  никто!"  Прочитав   сие,
взглянул я на преосвященного владыку и, не дожидаясь его вопроса, говорю:
 "И сие, ваше преосвященство, правда. Точно,  -  говорю,  -  однажды,  и
всего только однажды, играл я по случаю племянницына приезда, но было сие не
для ради забавы и празднолюбия, а с  философскою  целью,  в  видах  указания
превосходства Адамова пола пред Евиным  полом,  а  отнюдь  не  для  праздной
забавы и утешения".
 "Объяснись, - говорит владыко, - и в этом!"
 "Было, - говорю, - сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в
приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала  обременять
понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться  в
ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать то я  ей
на это возразил несколько апостольским словом, но  как  она  на  то  начала,
громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку  порицая,  то  я,  в
книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей  не  имея,  а
чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то  я,  не
зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: "Буде ты столь превосходно
умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь
изученною" но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего  часа  была
женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице
за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь  громко  цокотать,  как
две сороки, "что вас, говорят, больше нашего учат, а  мы  вас  все-таки  как
захотим, так обманываем", то я, преосвященный владыко, дабы  унять  им  оное
обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул:
 "Стой, - говорю, - стой, ни одна не  смей  больше  ни  слова  говорить!
Этого я не могу! Давайте, - говорю, - на том самом спорить, на чем  мы  все.
поровну учены, и увидим, кто из нас совершеннее?. Есть, - говорю,  -  у  нас
карты?"
 Жена говорит: есть.
 "Давай, - говорю, - сюда карты".
 Жена подала карты.
 Говорю:
 "Сдавай в дураки!"
 Сдали. Я и жену и племянницу  ученую  кряду  по  три  раза  дураками  и
оставил. Довольно, говорю, с вас,  но  видя,  что  они  и  сим  еще  мало  в
неправоте своего спора убедились, говорю:
 "Сдавай в короли!"
 Сдали  и  в  короли.  Я  вышел  королем,  сынишку   -   виноват,   ваше
преосвященство, сынишку тоже для сего диспута  с  собою  посадил,  -  его  в
принцы вывел, а жену  в  мужики.  Вот,  говорю,  твое  место  а  племянницу
солдатом оставил, - а это, мол, тебе и есть твоя настоящая должность.
 "Вот, - говорю, - ваше преосвященство, истинно докладываю  я,  едино  с
сею философскою целью в карты играл и нимало себя и мужской пол не  уронил".
Владыка рассмеялись. "Ступай, - говорят, - игрун и танцун, на свое место", а
отцу Маркелу с дьяконом нос и утерли... но я сим недоволен...
 - Помилуйте, - говорю, -да чего же вам еще?
 - Как чего? Ах, нет, Орест Маркович, так нельзя: ведь они вон, и дьякон
и отец Маркел, по сие время ходят, и отец Маркел все вздыхает на небо.
 - Так что же вам до этого?
 - Ах, как вы это располагаете: это они прокриминацию  затевают...  Нет,
пока эти новые права взойдут, тут еще много греха будет!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

 Встречаю на другой день  в  березовой  рощице  отца  дьякона  сидит  и
колесные втулки сверлит.
 - Вы, - говорю, - отец дьякон, как поживаете?
 - Ничего, -говорит, - Орест  Маркович  живем  преестественно  в  своем
виде. Я в настоящее время нынче все овцами занимаюсь.
 - А! а! скажите, - говорю, - пожалуй, торговать пустились?
 - Да-с, овцами, и вот тоже колеса делаю и пчел завел.
 - И что же, - говорю, - счастливо вам ведется?
 - Да как вам доложить: торгую понемножку. Нельзя: время  такое  пришло,
что одним нынче духовенству ничем заниматься нельзя. Нас ведь,  дьяконов-то,
слыхали?.. нас скоро уничтожат. У нас тут по соседству поливановский  дьякон
на шасе постоялый двор снял, - чудесно ему идет, а у меня капиталу нет: пока
кой-чем берусь, а впереди никто как бог. В Прошлом году до сорока штук  овец
было продал, да вот бог этим несчастьем посетил.
 - Каким, - говорю, - несчастьем?
 - Да как же-с? разве не изволили слышать? ведь мы все просудили с отцом
Маркелом.
 - Да, да, - говорю, - слышал рассказывал мне отец Иван.
 - Да мы, - говорит, - с ним, с отцом Иваном, тут немного поссорились, и
им чрез нас вдобавок того ничего и не было насчет их плясоты, а ведь они вон
небось вам не рассказали, что с ними с самими-то от того произошло?
 - Нет, мол, не говорил.
 - Они ведь у нас к нынешнему времени не от своего дела совсем  рассудок
потеряли. Как с племянницею они раз насчет  бабьего  над  нами  преимущества
поспорили, так с  тех  пор  все  о  направлении  умов  только  и  помышляют.
Проповеди о посте или о молитве говорить они уже не могут, а  все  выйдут  к
аналою, да экспромту о лягушке: "как, говорят, ныне некие глаголемые анатомы
в светских книгах о душе  лжесвидетельствуют  по  рассечению  лягушки",  или
"сколь  дерзновенно,  говорят,  ныне  некие  лжеанатомы  по   усеченному   и
электрическою искрою припаленному кошачьему хвосту полагают  о  жизни"...  а
прихожане этим смущались, что в церкви, говорят, сказывает он  негожие  речи
про припаленный кошкин хвост и лягушку и дошло это вскоре до  благочинного
и отцу Ивану экспромту теперь говорить запрещено иначе как  по  тетрадке,  с
пропуском благочинного а они что ни начнут сочинять, - все опять мимовольно
или от лягушки, или - что уже совсем не идуще - от кошкина хвоста  пишут  и,
главное, все понапрасну, потому что говорить  им  этого  ничего  никогда  не
позволят. Вы у них изволили быть?
 - Был.
 - И непременно за писанием их застали?
 - Кажется, - говорю, - он точно что-то писал и спрятал.
 - Спрятал! - быстро воскликнул дьякон, -  ну  так  поздравляю  же  вас,
сударь... Это он опять расчал запрещенную проповедь.
 - Да почему же вы так уверены, что он непременно запрещенную  проповедь
пишет?
 - Да потому, что и о лягушке, и о кошкином хвосте, и о женском  правиле
им это все запрещено, а они уж не свободомысленны и  от  другого  теперь  не
исходят.
 - Отец Маркел же, - любопытствую, - свободнее? Дьякон крякнул  и  рукой
махнул.
 - Тоже, - говорит, - сударь, и они сильно попутаны но только тот  ведь
у нас ко всему этому воитель на враги одоления продерзостью возмогает, - Вот
как?
 - Как же-с! Они, отец Маркел, видя, что отцу Ивану ничего по их  доносу
не вышло ни за плясание, ни за карты, впали в ужасную гневность и после, раз
за разом, еще сорок три бумаги на него написали. "Мне,  твердят,  уж  теперь
все равно если ему ничего не досталось, так и я ничего не боюсь. Я  только,
говорят, дороги не знаю, - а то я бы плюнул  на  всех  и  сам  к  Гарибальди
пошел". Мне даже жаль их стало, потому ничего не успевает, а  наипаче  молва
бывает. Я говорю: "Отец Маркел, бросьте все это: видите, говорю, что  ничего
уже от него при нынешнем начальстве не позаимствуешь". Не слушает. Я матушку
их, супругу, Марфу Тихоновну, начал просить. "Матушка, говорю, вы  уговорите
своего отца Маркела, чтоб он  бросил  и  помирился,  потому  как  у  нас  по
торговой части судбище считается всего хуже, а  лучше  всего  мир".  Матушка
сразу со мной согласились, но говорят: "Ох, дьякон, молчи: он  просто  вроде
как бы в исступлении ума". Стоим этак с нею за  углом  да  разговариваем,  а
отец Маркел и вот он.
 "Что, - говорит, - все тут небось про меня злословите?"
 Матушка говорит: "Маркел Семеныч, ты лучше послушай-ка,  что  дьякон-то
как складно для тебя говорит: помирись ты с отцом Иваном!" А отец Маркел как
заскачет  на  месте:  "Знаю,  говорит,  я  вас,  знаю,  что  вы  за  люди  с
дьяконом-то". И что же вы,  сударь,  после  сего  можете  себе  представить?
Вдруг, сударь мой, вызывает меня через три  дня  попадья,  Марфа  Тихоновна,
через мою жену на огород.
 "Ох, дьякон, - говорит, - ведь нам с тобой плохо!"
 "Что, мол, чем плохо?"
 "Да ведь мой отец Маркел-то на нас с тобой третьего дня репорт послал".
 Так, знаете, меня варом я обварило...
 "Как так репорт? В каком смысле?"
 "А вот поди же! - говорит. - Как мы с тобой онамедни за  углом  стояли,
он после того целую ночь меня мучил: говори, пристает, жена, как дьякон тебе
говорил: чем можно попа Ивана изнять?"
 "Ничем, - говорю, - его изнять нельзя!" "А! ничем! ничем! - говорит,  -
это я знаю это тебя дьякон научил. Ты теперь, - говорит, - презрев закон  и
религию, идешь против мужа". И так меня тут таким словом обидел, что я  тебе
и сказать не могу.
 "Матушка, да это что же, мол, такое несообразное?":
 "Нет, а ты, - говорит, - еще подожди что будет?" И потом он целый  день
все со мной воевал и после обеда и, слава богу, заснул, а я, плачучи, вынула
из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали, да и  стала  ему  исподние
шить а он вдруг как вскочит. "Стой, говорит, злодейка! что ты это делаешь?"
- "Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью". - "Врешь, говорит, ты это не
мне шьешь, а ты это дьякону".
 Ну, разумеется, попадья - женщина престарелая -  заплакала  и  подумала
себе такую женскую мысль, что дай, мол, я ему докажу, что я это ему  шью,  а
не дьякону, и взяла красной бумаги и начала  на  тех  исподних  литеры  веди
метить, а он, отец Маркел, подкрался, да за руку ее хап.
 "А! - говорит, - вот когда я тебя поймал! Что ты тут выводишь?"
 "Твое имено выставляю, "веди", - говорит попадья.
 "А что такое, - говорит, - обозначает это веди?"
 Попадья говорят, что обозначает его фамилию: "Beденятин", а он говорит:
"Врешь, это веди значит Викторыч, дьякон,  и  я,  говорит,  об  этом  рапорт
донесу", Сел ночью и написал.
 Я даже не воздержался при этих словах дьякона и воскликнул:
 - Фу, какая глупость!
 - Нет-с, вы еще насчет глупости подождите, - останавливает  рассказчик,
- почему же это веди означает  что  "Викторыч",  когда  имя  мое  Еремей,  а
фамилия Козявкин? Ведь это  с  их  стороны  ничего  более  как  одна  глупая
забывчивость, что сколько лет со мною священнодействуют, а не знают, как  их
дьякона зовут! А между тем как вы, сударь, полагаете? - (воскликнул  дьякон,
становясь в наполеоновскую позицию, - что из того воспоследовало? На  третий
день благочинный приехал, уговаривал отца Маркела, что, мол, по вашему сану,
хоша бы и точно такое дело было, так его нельзя оглашать, потому что за  это
вы сана лишитесь. Но отец Маркел: "Пускай, говорят, я лучше всего решусь,  а
этого так те пожертвую". Позвали нас в консисторию. Отец Маркел говорит:  "Я
ничего не боюсь и поличное с собою повезу", и повезли то бельишко  с  собою
но все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в  монастырь
на дьячевскую обязанность,  но  очень  в  надежде,  что  хотя  они  генерала
Гарибальди и напрасно  дожидались,  но  зато  теперь  скоро,  говорит,  граф
Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих ycских всех выгонит в
Ташкент баранов стричь... Ну пусть,  но  ведь  это  еще,  может,  пока  один
разговор такой... А я страждую и всего  уже  больше  как  на  тридцать  овец
по-страждовал. А за что? За соседскую глупость, а меж тем, если  этак  долго
эти приходы не разверстаются у нас, все будут идти  прокриминации,  и  когда
меня в настоящем виде сократят, мне по торговой части тогда  уж  и  починать
будет не с чем. Вот что, Орест  Маркович,  духовное  лицо  у  нас  теперь  в
смущение приводит.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

 Так помаленьку устраиваясь и поучаясь, сижу я однажды  пред  вечером  у
себя дома и вижу, что ко мне  на  двор  въехала  пара  лошадей  в  небольшом
тарантасике, и из него выходит очень небольшой человечек, совсем  похожий  с
виду на художника: матовый, бледный брюнетик, с длинными,  черными,  прямыми
волосами, с бородкой и с подвязанными черною косынкой ушами. Походка  легкая
и осторожная:  совсем  петербургская  золотуха  и  мозоли,  а  глаза  серые,
большие, очень добрые и располагающие.
 Подойдя к открытому окну, у которого  я  стоял,  гость  очень  развязно
поклонился и несколько меланхолическим голосом говорит:
 - Я не из самых приятных посетителей ваш становой Васильев, честь имею
рекомендоваться, - и с этим направляется на крыльцо, а  я  встречаю  его  на
пороге.
 .  Должен  вам  сказать,  что  я  питаю  большое   доверие   к   первым
впечатлениям, и этот золотушный становой необыкновенно понравился  мне,  как
только я на него взглянул. Я всегда  видал  становых  сытых,  румяных,  даже
красных, мешковатых, нескладных и резких, а таких, как этот, мне никогда и в
ум не приходило себе представить.
 - Рад,  -  говорю,  -  очень  с  вами  познакомиться,  -  и,  поверьте,
действительно был рад. Такой мягкий человек, что хоть  его  к  больной  ране
прикладывай, и особенно мне в нем понравилось, что хотя он с вида и похож на
художника, нонет в нем ни  этой  семинарской  застенчивости,  ни  маркерской
развязности и вообще ничего  лакейского,  без  чего  художник  у  нас  редко
обходится. Это просто входит бедный джентльмен, - в своем роде олицетворение
благородной и спокойной гордости и нищеты рыцаря Ламанчского.
 - Благодарю за доброе слово,  -  отвечает  он  тихо  и  кротко  на  мое
приветствие и, входя, добавляет: - Впрочем,  я,  по  счастию,  действительно
привез вам такие вести, что они стоят доброго слова, - и  с  этим  дает  мне
бумагу, а сам прямо отходит к шкафу  с  книгами  и  начинает  читать  титулы
переплетов.
 Я пробежал бумагу и вижу, что предводитель дворянства нашей губернии, в
уважение долгого моего пребывания за границей и приобретенных  там  познаний
но части  сельского  благоустройства,  просит  меня  принять  на  себя  труд
приготовить к предстоящему  собранию  земства  соображения  насчет  возможно
лучшего устройства врачебной части в селениях.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

 Как я кончил читать, становой ко мне оборачивается и говорит:
 - А  что,  я  ведь  прав:  вам,  конечно,  будет  приятно  для  бедного
человечества поработать.
 Я отвечаю, что  он-то  прав  и  что  я  действительно  с  удовольствием
возьмусь за поручаемое мне дело и сделаю все, что в силах, но только  жалею,
что очень мало знаю условия тепершнего сельского быта в России,  и  добавил,
что большой пользы надо бы ожидать лишь от таких людей, как он и другие,  на
глазах которых начались и совершаются все нынешние реформы.
 - И, полноте! - отвечает становой, - да у меня-то о таких  практических
делах вовсе и соображения нет. Я вот больше все по этой части, - и он кивнул
рукой на шкаф с книгами.
 Нам подали чай, и мы сели за стол.
 - Вам, - начинает становой, - можно очень  позавидовать:  вы,  кажется,
совсем определились.
 Я посмотрел на него вопросительно. Он понял  мое  недоумение  и  сейчас
объяснил:
 - Я это сужу по вашим книгам, - у вас все более книги исторические.
 - Это, - отвечаю, - книги подбора  моего  покойного  дяди,  а  вы  меня
застали вот за "Душою животных" Вундта, - и показываю ему книгу.
 - Не  читал,  -  говорит,  -  да  и  не  желаю.  Господин  Вундт  очень
односторонний мыслитель. Я читал "Тело и душа" Ульрици. Это  гораздо  лучше.
Признавать душу у всех тварей это еще не бог весть какое свободомыслие, да и
вовсе не ново. Преосвященный Иннокентий ведь тоже не отвергал души животных.
Я слышал, что он об этом даже писал бывшему киевскому  ректору  Максимовичу,
но что нам еще пока до душ  животных,  когда  мы  своей  души  не  понимаем?
Согласитесь - это важнее.
 Я согласился, что стремление постичь свою душу, очень важно.
 - Очень рад, что вы так думаете, - отвечал становой, -  а  у  нас  этим
важнейшим делом в жизни преступно пренебрегают.  А  кричат:  "наш  век!  наш
век!" Скажите же пожалуйста, в чем же превосходство этого века  пред  веками
Платона, Сократа, Сенеки, Плутарха, Канта и  Гегеля?  Что  тогда  стремились
понять, за то теперь даже взяться не знают. Это ли  прогресс!..  Нет-с:  это
регресс, и это еще Гавриилом Романовичем Державиным замечено и сказано в его
оде "На счастие", что уж человечество теряет умственный  устой:  "Повисли  в
воздухе мартышки, и весь свет стал полосатый шут".  Я  понимаю  прогресс  по
Спенсеру,  то  есть  прогресс  вижу  в  наисовершеннейшем  раскрытии   наших
способностей не этот "наш век" как