другой,  его
горячую   религиозность,   очень   его   полюбил.   Савва   платил    своему
чистосердечному учителю тем же. Так между ними образовалась  связь,  которая
оказалась до такой степени крепкою и нежною, что  когда  старый  Дукач  взял
сына в монастырь, чтобы там посвятить его по материнскому обету на  служение
богу, то мальчик затосковал невыносимо, не  столько  по  матери,  сколько  о
своем простодушном учителе. И эта тоска так повлияла на  слабую  организацию
нежного ребенка, что он скоро заболел, слег и наверно бы умер, если  бы  его
неожиданно не навестил Пиднебесный.
     Он понял  причину  недуга  своего  маленького  друга  и,  вернувшись  в
Парипсы,  сумел  внушить  Дукачихе,  что  жертва   богу   не   должна   быть
детоубийством. А потому советовал  не  томить  более  дитя  в  монастыре,  а
устроить его в "_живую жертву_". Пиднебесный указывал путь не совсем  чуждый
и  незнакомый  малороссийскому  казачеству:  он  советовал  отдать  Савву  в
духовное училище, откуда он потом  может  перейти  в  семинарию  -  и  может
сделаться сельским священником, а всякий сельский  священник  может  сделать
много добра бедным и темным людям и  стать  через  это  другом  Христовым  и
другом божиим.
     Дукачиха убедилась доводами Охрима, и отрок Савка был взят из монастыря
и отвезен в духовное училище. Это все одобряли,  кроме  одной  Керасивны,  в
которую, вероятно за ее старые грехи,  -  вселился  какой-то  сумрачный  дух
противоречия, сказывавшийся весьма неистовыми выходками, когда дело касалось
ее крестника. Она его как будто и любила и жалела, а между тем бог знает как
на его счет смущала.
     Это  началось  еще  с  самого  младенчества:  понесут,  бывало,   Савку
причащать - Керасивна кричит:
     - Що вы робите! не надо; не носить его... се така дытына... неможна его
причащать.
     Не послушают ее - она вся позеленеет и либо смеется, либо просит  народ
в церкви:
     - Пустите меня скорее вон, - щоб  мои  очи  не  бачили,  як  ему  будут
Христовой крови давать.
     На вопросы: что это ее так смущает? - она отвечала:
     - Так, мени тяжко! - из чего все и заключили, что с тех  пор,  как  она
поисправилась в своей жизни и больше  не  колдует,  черт  нашел  в  ее  душе
убранную хороминку и вернулся туда, приведя с  собою  еще  несколько  других
"_бисов_", которые не любят ребенка Савку.
     И впрямь,  "_бисы_"  жестоко  расхлопотались,  когда  Савку  повезли  в
монастырь: они так поджигали Керасивну, что та больше трех верст гналась  за
санями, крича:
     - Не губите свою душу - не везите его в монастырь, - бо оно к  сему  не
сдатное.
     Но ее, разумеется, не послушали, -  теперь  же,  когда  пошла  речь  об
определении мальчика в училище, "откуда в  попы  выходят",  -  с  Керасивной
сделалась беда: ее ударил паралич, и она надолго потеряла дар слова, который
возвратился к ней, когда дитя уже было определено.
     Правда, что при определении Савки явилось было  и  еще  одно  маленькое
препятствие, которое состояло в том, что никак не могли найти его записанным
в метрические книги перегудинской церкви, но это ужасное обстоятельство  для
школ гражданских -  в  духовных  училищах  принимается  несколько  мягче.  В
духовных училищах знают, что духовенство часто позабывает вписывать  _своих_
детей в метрики. Окрестивши, хорошенько подвыпьют - боятся писать, что  руки
трясутся; назавтра похмеляются; на третий день ходят без памяти, а потом так
и забудут вписать. Случаи такие известны, и, конечно, так это было и  здесь,
а потому хотя смотритель руганул причет пьяницами, но мальчика  принял,  как
он записан по исповедным росписям. А в исповедных росписях Савва был записан
прекрасно: точно, и даже не по одному разу в год.
     Этим все дело и исправили, - и  пошел  хороший  мальчик  Савка  отлично
учиться - окончил училище, окончил семинарию и был назначен в  академию,  но
неожиданно для всех отказался и объявил желание быть простым священником,  и
то непременно в сельском приходе. Отец молодого богослова - старый  Дукач  к
этому времени уже умер, но мать его, старушка, еще жила в тех  же  Парипсах,
где как раз об эту пору скончался священник и  открылась  ваканция.  Молодой
человек и попал на это место. Неожиданная весть  о  таком  назначении  очень
обрадовала парипсянских казаков, но зато совершенно лишила смысла остаревшую
Керасивну.
     Услышав, что ее крестник Савва ставится в попы, она без стыда разорвала
на себе плахту и намисто; пала на кучу перегноя и выла:
     - Ой земля, земля! возьми нас обоих! - Но  потом,  когда  этот  дух  ее
немножко поосвободил, она встала, начала креститься и ушла к себе в хату.  А
через час ее видели, как она вся в темном уборчике и с палочкой в руках  шла
большим шляхом в губернский город, где должно было  происходить  поставление
Саввы Дукачева в священники.
     Несколько человек встретили на этом шляхе Керасивку и видели,  что  она
шла очень поспешаючи, - ни отдыхать не садилась и ни о чем не разговаривала,
а имела такой вид, как бы на смерть шла: все вверх глядела и шепотом  что-то
шептала, - верно, богу молилась. Но бог и тут не внял ее молитве. Хотя она и
попала в собор в ту самую минуту, когда дьяконы, наяривая ставленника в шею,
крикнули "повелите", но никто не внял тому, что из толпы одна сельская  баба
крикнула: "Ой, не велю ж, не велю!" Ставленника постригли, а бабу выпхали  и
отпустили, продержав дней десять в полиции, пока  она  перестирала  приставу
все белье  и  нарубила  две  кади  капусты.  -  Керасивна  об  одном  только
интересовалась: "чи вже Савка пип?" И, узнав, что он поп, она пала на колени
и так на коленях и проползла восемь - десять верст  до  своих  Парипс,  куда
этими днями уже прибыл и новый "пип Савка".

        "XIX"

     Парипсянские казаки, как сказано, были очень  рады,  что  им  назначили
пана-отца из их  же  казачьего  рода,  и  встретили  попа  Савву  с  большим
радушием. Особенно их расположило к нему еще то, что он был очень почтителен
с старой матерью и сейчас же, как приехал, спросил про  свою  "крестную",  -
хотя наверно слыхал, что она была и такая, и сякая, и ведьма. Он ничем  этим
не погнушался. Вообще всем показалось, что человек этот  обещал  быть  очень
добрым священником, и он таким и был на самом деле. Все его полюбили, и даже
Керасивна ничего против него не говорила, а только  порою  супила  брови  да
вздыхала, шепча:
     - Усе бы добре, да як бы в сей юшке рыбка была.
     Но рыбки в ухе, по ее мнению, не было, а без  рыбы  нет  и  ухи.  Стало
быть, как ни хорош поп Савва, а он ничего не стоит, и это непременно  должно
обнаружиться.
     И впрямь - в нем начали замечаться странности: во-первых, он был беден,
но совершенно равнодушен к деньгам. Во-вторых, вскоре овдовев, он не  выл  и
не брал себе молодой наймычки; в-третьих, когда несколько женщин пришли  ему
сказать, что идут по обету в Киев, то он советовал заменить их поход  обетом
послужить больным и бедным, а прежде всего успокоить семью заботами о доброй
жизни; а что касается данного обета, -  он  оказал  неслыханную  дерзость  -
вызвался разрешить его и  взять  ответ  на  себя.  "Разрешить  обет,  данный
угодникам..." Это многим показалось таким  богохульством,  которое  едва  ли
возможно для человека крещеного. Но и на этом дело  не  остановилось  -  поп
Савва вскоре же дал противу себя еще большие сомнения: в первый  же  великий
пост, когда все прихожане перебывали у него на духу, оказалось,  что  он  ни
одному человеку не запретил есть, что ему бог послал, и никому  не  назначил
епитимных поклонов, а если и были от него кому-нибудь епитимные  назначения,
то они  показывали  новые  странности.  Так,  например,  мельнику  Гаврилке,
который  заведомо  брал  за  помол  очень  глубоким   ковшом,   отец   Савва
настоятельно наказал сейчас же после исповеди сострогнуть в этом ковше края,
чтобы не брать лишнего зерна. Иначе не хотел дать ему причастия -  и  привел
ему на то доводы от писания, что неправая мера бога гневает и может  навлечь
наказание. Мельник послушался, и все перестали им обижаться,  к  повалил  на
его мельницу помол без перерыва. Он всенародно  признался,  что  так  с  ним
Саввина епитимия сделала. Молодая, очень горячая бабенка, бывшая  за  вторым
мужем, лютовала над первобрачными детьми. Отец Савва и в это дело  вмешался,
и после первого же своего говенья у него молодая мачеха как  переродилась  и
стала добра к падчерицам и к пасынкам. Жертвы за грехи он хотя и принимал, -
но не на ладан и не на свечи, а для двух  бездомных  и  бесприютных  сироток
Михалки и Потапки, которые жили у попа Саввы в землянке под колокольней.
     - Да, - скажет, бывало, поп Савва бабе или девушке, -  дай  бог,  чтобы
тебе это было прощено и  чтобы  ты  вперед  не  согрешала,  а  ты  для  того
поусердствуй: послужи господу.
     - Радым рада, батечку, тильки  не  знаю:  чим  ему  услуговать...  хиба
сходить у Кыев.
     - Нет, никуда далеко ходить не надо, - дома трудись и  не  делай  того,
что делала, а теперь сейчас пойди смеряй божиих деток Михалку да  Потапку  и
сшей им по порточкам, хоть по коротеньким, да по сорочке. А то велики  стали
- стыдятся голые пузеня людям казать.
     Грешницы охотно несли и эту епитимию, и Михалка  с  Потапкой  жили  под
опекою отца Саввы, как у самого Христа за пазушкой  -  и  не  только  "голых
пузеней" не показывали, но и всего своего сиротства почти не замечали.
     И подобные епитимий о. Саввы были не только всем под силу, но и  многим
очень по сердцу - даже утешительны. Только, наконец, о. Савва выкинул  такую
штуку, которая ему обошлась дорого. Стали к нему, в его  маленькую  церковку
ходить окольные люди из перегудинского прихода, где  он  был  крещен  и  где
теперь был уже другой поп - не тот, с которым  выпивала  в  своей  молодости
Керасивна и к которому она возила по знакомству крестить Дукачева Савку. Это
положило начало недружеству со стороны перегудинского попа к о. Савве, а тут
произошел другой вредный  случай:  умер  перегудинский  прихожанин,  богатый
казак Оселедец, и, умирая, хотел завещать "копу рублей на велыкий дзвин", то
есть на покупку большого колокола, но вдруг, поговорив перед самою смертью с
отцом Саввою, круто отменил свое намерение и ничего не назначил  на  велыкий
дзвин, а призвал трех хороших хозяев и  объявил,  что  отдает  им  эту  копу
грошей с завещанием употребить их на ту "божу потребу,  яку  скаже  пан-отец
Савва". - Казак Оселедец умер, а пан-отец Савва указал построить за его копу
грошей светлую хату с растворчатыми окнами и стал собирать в  нее  ребят  да
учить их грамоте и слову божию.
     Казаки думали, что это, пожалуй, дело хорошее, но не знали: богоугодное
ли оно дело; а перегудинский поп это им вытолковывал так, что  дело  выходит
не богоугодное. Про то он обещал и донос писать, и написал. Отца Савву звали
к архиерею, но отпустили с миром, и он продолжал свое дело: служил и учил  и
в школе, и дома, и на поле, и в своей  малой  деревянной  церковке.  Времени
прошло несколько лет. Перегудинский поп, соревнуя  отцу  Савве,  этою  порою
отстроил каменную церковь не в пример лучше  парипсянской  и  богатый  образ
достал, от которого людям разные чудеса сказывал, но поп Савва и его чудесам
не завидовал, а все вел свое тихое дело по-своему. Он в  той  же  деревянной
маленькой церкви молился и божие слово читал, и его маленькая церковка ему с
людьми хоть порою тесна была, да зато перегудинскому  попу  в  его  каменном
храме так было просторно, что он чуть ли не сам-друг  с  пономарем  по  всей
церкви расхаживал и смотрел, как смело на амвон церковная  мышь  выбегала  и
опять под амвон пряталась. И стало это перегудинскому попу,  наконец,  очень
досадно, но он мог лютовать на  своего  парипсянского  соседа,  отца  Савву,
сколько хотел, а вреда ему никакого сделать не мог,  потому  что  нечем  ему
было под отца Савву подкопаться, да и архиерей стоял за Савву до  того,  что
оправдал его даже в той великой вине, что  он  переменил  настроение  казака
Оселедца, копа грошей  которого  пошла  не  на  дзвин,  а  на  школу.  Долго
перегудинский поп это терпел, довольствуясь только тем, что сочинял на Савву
какие-нибудь нескладицы вроде того, что он чародей и его крестная матка была
всем известная в молодости гулячка и до сих пор остается ведьмой, потому что
никому на духу не кается и не может умереть,  ибо  в  писании  сказано:  "не
хощет  бог  смерти  грешника",  но  хочет,  чтоб  он  обратился.  А  она  не
обращается, - говеет, а на дух не ходит.
     Это таки и была правда: старая Керасивна,  давно  оставившая  все  свои
слабости, хоть и жила честно и богобоязненно, но к исповеди не ходила. Ну  и
возродились опять толки, что  она  ведьма  и  что,  может  быть,  и  вправду
пан-отец Савва хорош "за ее помогай".
     Стал такой говор, а тут к делу подоспел другой пустой случай:  стало  у
коров молоко пропадать... Кто этому мог быть виноват, как не ведьма;  а  кто
еще большая ведьма, как не старая  Керасивна,  которая,  всем  известно,  на
целое село мару напускала, мужа чертом оборачивала и теперь пережила на селе
всех своих сверстников и ровесников и все  живет  и  ни  исповедоваться,  ни
умирать не хочет.
     Надо было довести ее до того и до другого, и за это  взялись  несколько
добрых людей, давших себе слово: кто  первый  встретит  старую  Керасивну  в
темном  месте,  -  ударить  ее,  -  как  надлежит  настоящему  православному
христианину бить ведьму, - один раз чем попало _наотмашь_ и сказать ей:
     - Издыхай, а то еще бить буду.
     И  одному  из  тех  богочтителей,  которые  взялись  за  такой  подвиг,
посчастливилось: повстречал он  старую  Керасивну  в  безлюдном  закоулке  и
сподобился так угостить ее с одного  приема,  что  она  тут  же  кувырнулась
ничком и простонала:
     - Ой, умираю: зовите попа - исповедаться хочу. Сразу ведьма узнала,  за
что ее ударили! Но чуть перетащили ее домой и прибежал к ней в перепуге отец
Савва, она опять передумала и начала оттягивать:
     - Мне у тебя, - говорит, - нельзя исповедоваться, -  твоя  исповедь  не
пользует, - хочу другого попа!
     Добрый отец Савва сейчас же на своей лошадке послал в Перегуды за своим
порицателем - тамошним священником, и одного опасался, что тот закобенится и
не приедет; но опасение это было напрасно: перегудинский поп приехал,  вошел
к умирающей и оставался с нею  долго,  долго;  а  потом  вышел  из  хаты  на
крылечко, заложил дароносицу за пазуху и ну  заливаться  самым  непристойным
смехом. Так смеется, так смеется, что и унять его нельзя, и люди смотрят  на
него и понять не могут: к чему это статочно.
     - Да ну бо, - годи вам, пан-отче: что-то вы так  смиетесь,  що  нам  аж
страшно, - говорят ему люди. А он отвечает:
     - О, то же оно так и надлежит, щобы вам  було  страшно;  да  щобы  всим
страшно було - на весь крещеный мир, бо у вас тут такое поганство  завелось,
якого от самого первого дня - от святого князя Владимира не було.
     - О, да бог з вами, - не пужайте так  страшно:  идить,  будьте  ласковы
швидче до отца Саввы - с ним поговорить: нехай вин що добре  вздумае,  -  як
помогты хрыстияньским душам.
     А перегудинский поп еще больше расхохотался  и  вдруг  весь  позеленел,
глаза выпучил и отвечает:
     - Дурни вы вси - темны и непросвещенные  люди:  школу  себе  вывели,  а
ничего не бачите.
     - Да того же мы вас и просим: идите до нашего отца Саввы, - вин  вас  у
себя в хате дожида: сядьте с ним поговорить: вин все бачит.
     - Бачит! - закричал перегудинский поп. - Ни; ничего вин не бачит: вин и
того не зна: кто вин сам такий есть на свити!
     - Се мы вси знаемо, що вин наш пан-отец - пип.
     - Пип!
     - А вже ж пип.
     - А я вам кажу, що вин совсим и не пип!
     - Як не пип?
     - А так, не пип, да и не христианин.
     - Як не христианин! годи бо вам: що се вы брешете?
     - А ни: не брешу - он не христианин.
     - А що ж вин таке?
     - Що вин таке?
     - Да!
     -  А  бисяка  его  знае,  що  вин  таке!  Люди   даже   отшатнулись   и
перекрестились, а перегудинский поп сел в сани и говорит:
     - Вот я прямо от вас еду к благочинному и везу ему такую весть,  що  на
весь мир христианский будет срам велыкий, и тогда вы побачите, що и пип  ваш
- не пип и не христианин, и дитки ваши не христиане, а кого он из вас венчав
- те все равно что не венчаны, и те, которых схоронил, - умерли яко псы, без
отпущения, и мучатся там в пекле, и будут вик мучиться, и  нихто  их  оттуда
выратувать не может. Да; и все это, что я говорю, - есть великая правда, и с
тем я до благочинного еду, а вы если мне не верите, -  идите  все  зараз  до
Керасихи, и поки она еще дышит, - я  приказал  ей  под  страшным  заклятием,
чтобы она вам все рассказала: кто есть таков сей чоловик, що вы зовете своим
попом Саввою. Да, годи уже ему людей портить: вон и сорока села  у  него  на
крыше и кричит: "Савка, скинь кафтан!" Ничего;  скоро  увидимся.  -  Хлопче!
погоняй до  благочинного,  а  ты,  сорочка,  чекочи  громче:  "Савка,  скинь
кафтан!" А мы с благочинным сейчас назад будем.
     С этим перегудинский поп ускакал, а люди, сколько их тут было, - хотели
все кучей валить в хатку Керасивны, -  чтобы  допытать  ее:  что  такое  она
наговорила про своего крестника - отца Савву;  но,  мало  подумавши,  решили
сделать еще иначе, послать к ней двух казаков, да чтобы с  ними  третий  был
сам поп Савва.

        "XX"

     Пришли казаки и отец Савва и  застали  Керасивну,  что  она  лежит  под
образами и сама горько-прегорько плачет.
     - Прости меня, - говорит, - мое серденько, мое милое да несчастливое, -
заговорила она до Саввы, - носила я в своем сердце твою  тайную  причину,  а
свою вину больше як тридцать лет и боялась не  только  наяву  ее  никому  не
сказать, но шчоб и во сне не сбредила, и оттого столько лет и на дух не шла,
ну а теперь, когда всевышнему предстать нужно, - все открыла.
     Отец Савва, может быть, и струсил немножко чего-нибудь, потому что  вся
эта тайна его слишком сурово дотрогивалася, но виду не показал,  а  спокойно
говорит:
     - Да што таке за дило велыке?
     - Грех велыкий я содеяла, и именно над тобою.
     - Надо мною? - переспросил отец Савва.
     - Да, над тобою: я тебе все в жизни испортила, потому  что  хотя  ты  и
писанию научен и в попы поставлен, а ни к  чему  ты  к  этому  не  годишься,
потому что ты сам до сих пор некрещеный человик.
     Не мудрено себе представить, что должен  был  почувствовать  при  таком
открытии отец  Савва.  Он  сначала  было  принял  это  за  болезненный  бред
умирающей - даже улыбнулся на ее слова и сказал:
     - Полно, полно,  крестнинькая:  как  же  я  некрещеный,  когда  ты  моя
крестная?
     Но Керасивна обнаруживала полную ясность  ума  и  последовательность  в
своем рассказе.
     - Оставь про это, - сказала она. - Якая я тебе крестная? Никто тебя  не
крестил. И кто во всем этом виновать, - я не знаю и во всю  жизнь  не  могла
узнать: зробилось ли  это  от  наших  грехов  или,  может  быть,  больше  от
Виколиной велыкой московськой хитрости. Но вот идет перегудинский пан-отец с
благочинным - сиди и ты здесь, - я всем все расскажу.
     Благочинный было не хотел, чтобы отец Савва и казаки слушали  признания
Керасивны, но она настояла  на  своем,  под  угрозою,  что  иначе  не  будет
рассказывать.
     Бот ее исповедь.

        "XXI"

     - Поп Савва, - говорит, - совсем  и  не  поп  и  не  Савва,  а  человек
нехрещеный, и это дело я одна знаю на свете. Пошло это все с того,  что  его
покойный отец, старый Дукач, был очень лют: все его не любили и все боялись,
и когда у него родился сын, никто не хотел идти в  кумовья,  чтобы  хрестить
это дытя. Звал старый Дукач и судейского паныча  и  дочку  нашего  покойного
пана-отца, да никто не пошел. Тогда старый Дукач еще больше разлютовался  на
весь народ и на самого пана-отца - и его самого не