заметим ее; либо мимо ее - проста она
нам  кажется,  не  философствует,  однообразием  утомляет  - и сами с рук ее
сбывать  хлопочем, и после вспомним про нее... смешно оказать, когда - разве
когда   некому   тебе   в  дороге  пуговицы  к  рубашке  пришить  или  когда
спохватишься, что глаз теплой рукой завести будет некому.


ЯВЛЕНИЕ 5

     Молчанов и Колокольцов (стоя  сзади  Молчанова,  закрывает  ему  своими
руками глаза и держит).
     Молчанов. Иван Николаевич! полно,  пожалуйста,  буфонничать.  (Отнимает
его руки.)
     Колокольцов (весело). Чего ты? замечтался?  Здравствуй,  мой  милый!  А
отчего ты отгадал, что это я?
     Молчанов. Очень трудно отгадать! Один у нас буфон -  голова  городская.
Садись-ка, закуривай сигару.
     Колокольцов (садясь). А я, брат, зачем к  тебе  пришел?  Я  нынче  черт
знает как расстроен.
     Молчанов. Это отчего?
     Kолокольцов. Жена у меня очень скверна.
     Молчанов. Что, хуже ей?
     Колокольцов. Совсем скверна.  Прескверное  лицо  -  и  ослабела.  Такая
злость, ей-богу! Посмотришь, в прежнее-то  время  какие  были  женщины,  вон
матушка моя сестру  Наташу  на  сорок  восьмом  году  родила.  Даже  стыдно,
говорит, было ходить беременной; медики  говорили:  невозможно  это;  а  она
взяла да и сотворила "возможно" - вот ты и толкуй с ней: и ничего с  нею  не
по-делалось. А нынешние, как выйдут замуж, так никакого удовольствия от  них
нет... (сделав гримасу) какое-то трень-брень с горошком.
     Молчанов. Как фарфор бренны.
     Колокольцов. Ни к черту, душка, не годятся! Говорят: отчего муж дома не
сидит; да как, скажи пожалуйста, сидеть, когда все  пискотня  да  стоны!  Я,
знаешь... я сравниваю наш век с римским, когда все римляне сидели  у  гетер.
Что хочешь говори, а это мне понятно. Когда жена все эти мины корчит, а там,
представь себе,  роскошная  этакая  краса,  этакая  веселость,  блеск,  речь
понятная, и весь ты нараспашку распахнешься... Ах, Питер,  милый  Питер!  Ах
ты, Мабиль в Париже! Какие пипиньки... Этот компрессик-то свой с  ленточками
на головенку как приколет... Какое остроумие-то! Ей-богу, день бы целый  все
сидел да пульсик щупал бы у этакой Аспазии. (Грозя шутливо пальцем.) Но  ты,
я знаю, ты русской почвы держишься - Марины Николавны.
     Молчанов. Боюсь, что все вы скоро поседеете: ничто от вас не скрыто.
     (Колокольцов. Дайне скроется! Представь себе: зачем я к тебе  зашел?  Я
ведь сейчас - всего за полчаса - полицеймейстершу голую видел в купальне.  Я
очень давно ее посмотреть собирался и двадцать раз говорил купальщику  Титу:
проверни ты мне, Тит милосердный, для меня щелочку в тот нумер.  Он,  дурак,
все начальства боялся; но я полицейскому  солдату,  что  у  будки  на  часах
стоит, это поручил, он и провернул, и прекрасно, каналья, провернул: сделал,
знаешь, этакую щелочку и вставной сучок... Немец  бы  этого  ни  за  что  не
сделал.
     Молчанов. Где немцу!
     Колокольцов. Да ты, я  знаю,  ты  западник  и  этому  не  сочувствуешь!
(Хватаясь за карман.) Ах, господи ты мой! твержу: западник, западник, а  сам
и позабыл сказать тебе, зачем я к  тебе  пришел...  Какую  мне,  брат,  Фирс
Григорьич новость сообщил про наших славянских  братьев!  Я  тебе  скажу,  я
чувствую, что я с  большим  бы  удовольствием  катнул  посмотреть  на  наших
славянских братьев.
     Молчанов.  Ты,  гляди,  ты  это  не  на  компрессики  ли  с  ленточками
посмотреть в Петербурге хочешь?
     Колокольцов. Н-нет! Как можно! Нет,  я  ведь  в  прошлом  году  не  мог
собраться посмотреть своих заатлантических братьев: денег не было. Неужто  ж
я и этих не увижу? Я еще никогда  не  видал  славянских  братьев!  Канунникш
видел их, да ничего рассказать не  умеет:  как  греки,  говорит,  на  греков
похожи...  (Замечает  у  окна  оброненную  Минуткою  перчатку,  бросается  и
поднимает ее.) А это кто у тебя, милый, рукавчики-то теряет? Кто это, милый,
был у тебя?
     Молчанов (всматриваясь). Это Минутка у меня был: за лечебником заходил.
     Колокольцов. Минутка заходил на минутку, ха-ха-ха!  -  я  давно  сделал
этот каламбур. "Минутка, пожалуйте на минутку", Он за это  не  сердится.  Он
преуморительный ляшок. Я, впрочем,  не  знаю,  какого  ты  теперь  мнения  о
поляках?
     Молчанов. Да никакого больше.
     Колокольцов. А нет, ты не шутя скажи, что они такое, по-твоему?
     Молчанов (шутя). Черт их знает: помесь жида с французом,
     Колокольцов. О-о-о-о! Нет,  это,  милый,  не  годится.  Жид,  чистый  и
мешаный, все держатся одной политики:

                            Мне в глаза наплюй,
                            По лицу отдуй,
                            По щекам трезвонь,
                            Лишь карман не тронь:
                            В нем чувствительность,
                            Раздражительность.

А  у  поляков...  у них есть что-то такое этакое... рыцарское... это... это,
как тебе сказать, этакое все... у них вместе... дерзость и мерзость.
     Молчанов. Похвалил!
     Колокольцов. Да; но я говорю, что они все-таки амюзантная нация.  Я  не
люблю,  когда  против  них  возбуждается  эта  ненависть.  Это  не  в  нашем
характере. Разумеется, я говорю это не как голова; как  голова  я,  конечно,
где следует, иначе скажу, - но я это  как  русский  человек  говорю,  как  я
чувствую. Я ничего не имею против поляков. Ты помнишь  в  Вене,  что  сделал
один поляк с нашим  русским?  -  дал  ему  одну  брошюрку  прочитать  против
австрийского правительства, а того бац ночью и  обыскали.  С  тем  лихорадка
сделалась, чуть с ума не сошел от страху, что сошлют. Но этот поляк пришел и
говорит: не бойтесь, говорит, это я, говорит, на вас наслал, потому что  нам
нужно было отвлечь внимание полиции от одного своего  дела;  я,  говорит,  и
написал анонимное письмо, что  у  вас  есть  подозрительные  бумаги...  Ведь
этакая верткая каналья!
     Молчанов. Да уж чего еще не каналья!
     Колокольцов. Но как  ловко-то  и  в  то  же  время  ведь  и  совершенно
безвредно! Ах, друг мой, я того убеждения, что ведь они не мы. Их  положение
другое.  Мы  ведь  гиганты...  наше   имя   исполин,   а   исполины   всегда
снисходительны. Ты вот, я знаю, ты не любишь Фирса Григорьича; а  я  его  за
что люблю? Я знаю что он - entre nous soit dit {Между нами говоря (франц.).}
- мерзавец cum eximia laude, {С высшей поралой (лат.).} но я  его  люблю  за
его прекрасную натуру - за его русскую натуру. Он русский  человек,  и  зато
посмотри, как он снисходительно относится к полякам. Он говорит: что поляки?
это вздор, говорит, поляки... Так-таки и говорит: "это вздор", их нет - и  я
в этом с ним совершенно согласен, потому что  где  же  нынче  Польша?  Тюти,
душка: мышки ее съели.
     Молчанов. Да, черт бы их побрал: теперь, как клопы, ползут  сюда,  чтоб
кровь сосать тихонько из России. Здесь подлецов и дураков еще найдется, чтоб
с ними заодно якшаться.
     Колокольцов.  Догадываюсь!  Бог  знает  чем  отвечаю,   что,   сказавши
"подлецов", ты это на Фирса намекаешь; ты Фирса очень не  любишь.  И  я  это
понимаю. Я как-то очень долго размышлял: за что ты  его  так  не  любишь,  и
нарочно сегодня зашел к тебе оказать, что я открыл причину вашей  ненависти:
вы оба очень самолюбивы. Ты самолюбив,  и  он  самолюбив.  О,  он  чертовски
самолюбив; он в этом случае... он даже до поэзии возвышается... Он во многом
возвышается до поэзии; но в самолюбии он даже во вред  себе  возвышается  до
поэзии. Я этому вчера  колоссальный  пример  видел;  грандиозный  пример.  Я
нарочно пришел сегодня рассказать тебе об этом. Вчера у меня генерал Ковалев
сказал о Штукареве... Кто-то сказал, что Штукарев разорен; а Канунников, что
ли, или не помню кто, говорит: "Э, говорит, это путный человек  пропадет,  а
их брата, откупную пиявку, черт не возьмет". А генерал Ковалев говорит: "Да,
говорит, Штукарев наш настоящий русский человек; я,  говорит,  совершенно  в
том уверен, что, пока он жив, никто в его делах ничего не разберет".  Что  ж
ты думаешь, Фирс вынес это? Как бы не  так!  "Эх,  ваше  превосходительство,
говорит, - да я, говорит, и умру, так после меня никто ничего не  разберет",
Можешь ты себе это представить - и здесь не упустил!
     Молчанов (смеясь). Вот! как грач по пашне, прыгал с одного  на  другое:
про все переговорил - и опять за Фирса! Когда б ты знал, как мне это надоело
два часа кряду день изо дня все слышать: Фирс Григорьич да Фирс Григорьич, -
точно он здесь какой король. Да черт его дери! Он мне вовсе не интересен.
     Колокольцов (таинственно), А скажи, правда это,  что  ты  на  него  иск
детским приютам уступил?
     Молчанов (снова рассмеявшись). Опять грачом запрыгал! (Серьезно.) А что
такое?
     Колокольцов (шутливо и робко). Ничего, душа моя, ничего...  Но  это,  я
думаю, ему... не по носу табак.
     Молчанов. Я и не желаю его носа тешить.
     Колокольцов.  Да,  да,  именно  носа  не  тешить.  Есть  на  этот  счет
французская пословица, только не к носу, а к другому, к плеши:  il  ne  faut
jamais теше де чужие ле плеше... А? понял? По-русски это просто  значит:  не
тешь чужую плешь. (Нагибаясь к Молчанову.) А знаешь  ты,  я,  наблюдая  твой
характер, всегда сравниваю тебя с Сарданапалом, именно  с  Сарданапалом.  Ты
очень тих, и вдруг ты  этак  именно  являешься  Сарданапалом,  которого  век
считали бабою, а он вдруг взял и сжег себя.
     Молчанов (громко расхохотавшись). Ха-ха-ха! Ох! ты меня  уморишь,  Иван
Николаич!.. Ха-ха-ха!
     Колокольцов. Чего ты? чего ты? Ей-богу, Сарданапал!


ЯВЛЕНИЕ 6

                              Те же и Мякишев.

     Мякишев (входит). Здорово, зять!
     Молчанов (встает, кланяется  и  снова  садится).  Здравствуйте,  Пармен
Семеныч!
     Мякишев. Чего же  это  ты  хохочешь?  Фирс  Григорьич  такое  под  тебя
подвел... статью такую вывел, а ты здесь шутки шутишь!
     Молчанов (желчно). Что такое? Какую он статью подвел? Какое мне дело до
его статей?
     Мякишев. Дело!.. Да мне-то дело! ведь за тобой дочь моя.
     Молчанов. Черт знает что это такое говорится! статью  подвел,  дочь  за
мной... В чем дело - расскажите?..
     Коле кольцо в (шутя и заигрывая). Да я и забыл, мой милый... Я ведь  за
этим и пришел к тебе. Ты там своим рабочим долю  назначаешь...  Конечно,  от
нас, как говорится, хоть тридцать лет скачи, ни  до  какого  государства  не
доедешь; но все же  ведь...  Это  социализм.  Конечно,  все  могут  с  тобой
согласиться, что это полезно; но это...
     Молчанов (перебивая). Это если, Иван Николаич, и шутка, так  это  очень
глупая шутка. О каком социализме тут может быть речь, где все за каждый грош
брата засудят?
     Колокольцов. Да ведь однако  же  справедливо,  что  ты  фабричным  долю
обещал?
     Молчанов. Нет; это несправедливо. Это было бы слишком  справедливо  для
моей несправедливости. Я хотел прибавить  им  жалованья,  потому  что  нынче
неурожай, хлеб дорог. Вы восстали  против  этого,  просили  меня  не  делать
надбавки, чтобы и ваши того же не истребовали.
     Колокольцов.  Этого,  душа  моя,  нельзя!  Какие  же  наши-то  прибыли!
Помилуй, а... я правду тебе скажу, Я затем к тебе сегодня и зашел,  чтобы  у
тебя тысчонку наличности  перехватить,  чтобы  съездить  славянских  братьев
посмотреть. Когда тут нам в эти годы с рабочими сентиментальничать! Ведь это
в литературе очень хорошо сочувствовать стачке рабочих... Ты знаешь, что я и
сам этому сочувствую и сам в Лондоне на митинги хаживал... Там я этому всему
сочувствовал, хотя, я тебе скажу, что ж такое  Англия?  Я  вовсе  не  уважаю
Англию...  Гм!  стачки  позволены  -  и  обок  с  ними   лорды   и   крупное
землевладение... Но когда это на самом деле, когда... когда я  сам  сделался
фабрикантом - это другое дело, душа моя! Это стачки, это, это черт знает что
такое для нашего брата! Да и, наконец, как голова я должен тебе сказать, что
это ведь и законом запрещено.
     Молчанов (вспыльчиво). Убирался бы ты отсюда, Иван Николаич, поскорее к
своим славянским братьям и не мешал бы нам  свои  русские  лапти,  на  оборы
поднимать. Что это такое? Про что вы встолковались? Я так хочу? Понимаете, я
так хочу! Я нахожу, что наши рабочие получают мало. Я хотел прибавить  им  -
вы воспротивились. Из этого простого желания вы сочинили и распустили  слух,
что я у вас хочу лучших работников хитростью отбить, а  потом  опять  сбавлю
цену ниже нынешней.  Мастеровые  вам  поверили...  Что  ж,  на  вашей  улице
праздник. Победители не судимы.
     Колокольцов. То-то, я говорю, друг мой, надо знать нашего человека.
     Молчанов. Черт его бери, нашего, не нашего: мне все ровны люди. Я знаю,
что они голодны, и их голод мне мешает обедать спокойно. Я им  сказал  одно,
чтобы они составили артель, чтоб сами поручились мне за целость материала, а
я отпущу смотрителей и раздам смотрительское жалованье рабочим.  Кажется,  я
вправе это сделать.
     Колокольцов. Нет, не вправе.
     Молчанов. Отчего?
     Колокольцов (не знает, что сказать). Мм... м...
     Мякишев. Да ты общественный человек,  или  тебя  под  крапивой  индюшка
высидела?
     Колокольцов. Да, да! ты ведь не Фридрих Великий, чтоб  каждому  жареную
курицу мог к обеду доставить. Да и тот не доставил.
     Молчанов. Извольте разбирать,  пожалуйста:  то  социалист,  то  Фридрих
Великий.
     Мякишев. А больше всего, скажу я тебе, зять, ты шут.
     Молчанов. Как это шут?
     Мякишев. А так шут, коли  ты  на  общую  долю  даешь,  что  еще  самому
годящее. Можно пожертвовать, кто говорит, мало ли купцы на что жертвуют,  да
только ведь жертвуют, так с умом жертвуют, с выгодой: или для  ордена,  либо
что совсем нестоющее. А ты, накося, от себя рвешь, да на мир заплаты шьешь.
     Колокольцов. Да;  ведь  именно  прежде  всего  все  мы,  друг  мой,  мы
общественные люди... Мы этим должны гордиться. Но мы несвободны - это  самое
первое... мы должны других слушаться... это наше коренное,  наше  русское...
славянское...
     Молчанов. Отстань ты от меня, пожалуйста, с  твоим  и  с  русским  и  с
славянским! Говори, в чем дело?
     Мякишев. А в том дело, что  как  ты  по-своему,  по-ученому  полагаешь:
может ли тебе общество затрещину дать?
     Молчанов. Как это затрещину дать?
     Мякишев. Так, взять да и вышвырнуть. Не надо, мол, нам, дуракам, такого
умника. Не знаешь,  как  из  общества  исключают?  Приговор  напишут,  да  и
выключат.
     Колокольцов.   Общественный,   душа   моя,   суд.   Общество   в   этом
неограниченно. Я затем к тебе и пришел сегодня.
     Молчанов. Ты пришел затем, чтобы сказать,  что  полицеймейстершу  голую
видел.
     Колокольцов (недовольно). Совсем не то! Это... мм-м... это другое...  Я
пришел потому, что сегодня утром все наши первые фабриканты - Иван  Петрович
Канунников, Матвей Иванович Варенцов и Илья Сергеич  Гвоздев  -  подали  мне
бумагу, что ты своими распоряжениями злонамеренно действуешь в подрыв  нашей
фабричной промышленности, и просят тебя ограничить. Я вот зачем пришел.
     Молчанов.  Ты,  Иван  Николаич,  в  эту  минуту  мне  напоминаешь  того
анекдотического бурмистра, который начинал свое письмо барину  с  извещения,
что в его имении все, слава богу, благополучно, а под конец  прибавлял,  что
только хлеб градом выбило, скот подох да деревня сгорела. Что ж ты мне здесь
торочишь про полицеймейстершу,  про  атлантических  братии,  про  славянских
братии, а не скажешь, что против меня затевают мои русские братия?
     Колокольцов. Да ведь я к этому ж и вел, душа моя, когда говорил с тобой
про Фирса. Я говорил, что он удивителен... я не могу сказать: оригинален,  а
именно удивителен. Как бы о нем что ни говорили,  но  я  должен  отдать  ему
справедливость, что он владеет удивительной силой убеждения.  Как  он  ловко
основал все это! Вот как это у него написано. (Вынимает бумажку  и  читает.)
Мм... м... м... да вот! "Такие  несоразмерные  надбавки  задельной  платы  в
подрыв другим фабрикантам невозможны со стороны человека, радеющего о  своих
пользах и выгодах, а свойственны лишь расточителю, стремящемуся предать свое
наследственное имущество чрез свою расточительность последнему  разорению  и
окончить  банкротством,  которую  рель  общество  обязано   предупредить   и
отвратить, сколь в видах сохранения общественного кредита, столь  же  и  для
того, дабы семейство  сего  расточителя,  доведенное  им  до  нищенства,  не
осталось на руках  и  на  попечении  общества.  А  что  Иван  Молчанов  есть
расточитель, то сему, кроме сказанного, доказательства следующие: он, окромя
прибавки платы рабочим, забыв родных детей, намеревался пожертвовать  двести
тысяч в пользу детских приютов и преподносит покупаемый им  на  свои  деньга
особый дом со строением мещанской женке Марине Гусляровой".
     Мякишев. Нехорошо, зятек, нехорошо.


ЯВЛЕНИЕ 7

                 Те же, Анна Семеновна и Марья Парменовна.

     Марья Парменовна (быстро входя и вводя за руки двоих  детей.  К  мужу).
Что ж ты это и после этого еще муж, а не разбфйник? Есть же  еще  где  Пилат
хуже тебя!
     Мякишев. Марья! Марья! Марья! нехорошо, нехорошо так с мужем.
     Марья Парменовна. Что вы, папенька,  вмешиваетесь?  Это  не  ваше  дело
совсем в это мешаться. Между мужем и женою никто мешаться  не  должен;  а  я
именно, как дяденька Фирс Григорьич советует, я  суд  соберу,  и  пусть  нас
рассудят, потому что он вор.
     Анна Семеновна. Да и хуже вора гораздо.
     Молчанов. Что это такое? Как вы смеете  приходить  ко  мне  и  говорить
такие вещи?
     Анна Семеновна. Да отчего ж правды не говорить? Мне  десятский  на  рот
бандероли не накладывал.
     Марья Парменовна. Где ж тебе с вором ровняться?  Вор  что  ворует,  все
себе тащит; а ты все из дому.
     Анна Семеновна. Да разумеется! что ты с вором-то  ровняешься?  Вор  вон
намедни у нас козу украл, так он ее не чужим же потащил, а к детям  к  своим
отвел ее, чтоб пропитание имели. Это, стало, отец. Он и побои за нее принял,
хоть и не в дурном мнении и украл-то ее, а  что  краденая,  говорит,  молока
больше дает. Так это рачитель. А ты, накося, по двести тысяч  на  незаконных
детей жертвуешь! Ты бы хоть своих-то детей постыдился.
     Марья Парменовна. Да ему что свои дети! Он им хлеба - и того жалеет. На
что, говорит, вы их по десяти раз в день кормите? - они  опухли  от  жратвы.
Животы понаходил у них какие-то: как барабаны, говорит, у барабанщиков.
     Анна Семеновна. Ах ты,  безбожник  ты  этакой!  Разве  можно  этак  про
херовимов говорить: барабанщики? Ведь они бесплотные или нет: как же  ты  им
есть-то отказываешь?
     Марья Парменовна. Аглицкую болезнь отыскал в них.
     Мякишев. Это не дело ты говоришь. Какая  у  купеческих  детей  аглицкая
болезнь может взяться? Так с сытости купцы пухнут.
     Марья  Парменовна.  Опять  же  это  вы  так,  тятенька,  имевши  разум,
понимаете; а он этого ведь ничего понимать не может. (Выставляя детей на вид
и оглаживая их.) Он даже и того не скрывает, что стыдится своих детей.
     Анна Семеновна. Это законных-то детей стыдится?
     Марья Парменовна. Уроды, говорит. Людям ему  их,  видите  ли,  показать
будто стыдно!
     Анна Семеновна. Да что их кому показывать-то? Чтоб еще сглазили!  Тпфу!
(Забирает  к  себе  детей.)  Они,  слава  богу,  не   дворянские   дети,   а
христианские, не на показ растут.


ЯВЛЕНИЕ 8

                              Те же и Князев.

     Князев (входя). А все же, сватья, дворянские дети наших умнее. Дворянин
с четверть роста всего, а спроси его, что, мол, такое грамматика? - говорит:
"два солдатика"; а наш этого об эту пору не знает.
     Молчанов (вспыхнув). Фирс Григорьич! Какое право вы имеете сюда войти?
Прошу вас вон! Сию же минуту вон выйдите.
     Князев (садясь). Не слушаю.
     Молчанов (зовет прислугу). Люди! люди!
     Марья Парменовна. Что! ты звать людей? (Бросается к двери.)
     Анна Семеновна. Выскочи, выскочи, Маша, на улицу да заори хорошенько.
     Марья П