,  старик
Маркел Семеныч, начавший, страха ради холерного, прилежать чарочке, раз пять
принимался  колотить  Авенира  чем  попадя,   упрекая   его   при   этом   в
бесчувственности  и  говоря,  что  "вот  тебе  бы,   нерачителю,   следовало
растянуться, а не брату". Маркел  Семеныч,  взволновавшись  один  раз  горем
утраты, страхом смерти и вином утешения, никак не мог войти в свою  форму  и
не уставал поддерживать себя стаканом. Засыпав сына землею,  он  и  там,  на
кладбище, выпил за его душу одну серебряную чарочку,  роздал  там  же  своею
рукою мешок медных денег на  помин  сыновней  души  и  сел  верхом  на  свои
старинные дрожки, запряженные толстою вороною лошадью, а в колени,  боком  к
нему, робко присела овдовевшая невестка Платонида Андревна. Ясные  с  темной
поволокой глаза молодой вдовы были очень мало заплаканы, и чуть только она с
свекром выехала с кладбища на поле, отделяющее могилки от города, эти  ясные
глаза совсем высохли и взглянули из-под густых ресниц своих  еще  чище,  чем
смотрели доселе. Словно они только умылись слезой, или словно теперь  только
они и увидели впервые свет божий. Да именно скорее можно было  предполагать,
что они теперь только впервые и увидели этот  свет.  Это  говорили  не  одни
глаза красавицы, но и ее белая  грудь,  которая  вздыхала  теперь  вольно  и
широко, колышась под кармазинной душегрейкой.
     Кто бы теперь только дерзнул напомнить этой пышной розе: "ты вдовица!",
чья бы рука налегнула срезать таким напоминанием этот  роскошнейший  цветок,
так  сильно  протестовавший  за  свое  право  цвести,  зрение   радовать   и
разливаться ароматом? Нет, самый пламеннейший идеалист не посоветовал бы  ей
проводить жизнь в воздыханиях о переселившихся в вечность; ее не  осудил  бы
на сожжение с мужем самый фанатический  индеец,  и  если  суровый  аскет  не
сказал бы ей: "Жено! вперед отпущаются ти вси грехи", то поэт,  глядя  в  ее
детское личико, должен был воскликнуть:

                         Мертвый в гробе мирно спи,
                         Жизнью пользуйся живущий!

     Даже суровый старик Деев не щунял ее за скудость источников ее слез,  и
он, возвращаясь с сыновних похорон, прощал невестке  земную  красоту  ее  и,
поглядев на нее, проговорил только:
     - Тебе неловко сидеть, Платонида! Сядь, лебедь, сюда ближе!  -  С  этим
старик своею рукою подвинул невестку от кучеровой спины к  своим  коленям  и
еще раз добавил: - сядь так.
     - Нет, тятенька, ничего мне;  мне  даже  очень  прекрасно,  -  отвечала
Платонида Андревна.
     - А ты еще попридвинься: так еще будет лучше.
     Платонида Андревна в угоду свекру слегка  подвинулась.  Маркел  Семеныч
долго смотрел ей на нос, на лоб, на ресницы и, наконец, проговорил:
     - Ты, молодица, по муже хошь и плачь в свою меру, потому  что  он  тебе
был муж; ну, очень-то уж ты не убивайся; ты забыта и обижена в моем доме  не
будешь,
     Платонида Андреева легонько поклонилась свекру.
     Эта покорная благодарность так понравилась Маркелу  Семенычу,  что  он,
слезая у ворот с дрожек, крепко сжал за локоть невесткину  руку  и  еще  раз
сказал ей:
     - Не бойся, моя лебедь, никого не бойся.
     За  заупокойным  столом   Маркел   Семеныч   несколько   раз   публично
заговаривал, что хоша сын его и умер бездетным, но  что  он,  почитаючи  его
вдову, а свою невестку, желает ей сделать  определение  и  намерен  дать  ей
равную с Авениром часть.
     - А может быть даже, - добавлял он, искоса  взглядывая  на  Авенира,  -
может быть, что в таком буду мнении, что и все ей одной отпишу, как она того
заслуживает, потому что ничем я не могу ее укорить и всем я  ею  доволен,  а
добро есть мое собственное - кому его захочу отдать, тому и отдам.
     Платонида Андревна краснела до самых ушей, не знала, что ей говорить  и
что думать, и в смущении растерянно кланялась за столом в пояс свекру.
     Во все время обеда Маркел Семеныч все себя подправлял, все  попивал  по
чашечке и, наконец, захмелел. Проводив, как мог,  гостей,  он  повалился  на
диван и только бессмысленно произнес:
     - Невестка!
     Платонида Андревна с Авениром взяли старика под руки  и  отвели  его  в
спальню.
     - Невестка! - произнес он снова, еще более заплетая языком,  когда  его
положили в постель.
     - Что изволите? - спросила его Платонида Андревна; но Маркел Семеныч уж
спал и ничего ей не ответил.
     Авенир с Платонидой оставили старика высыпаться и разошлись.


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

     Авенир, побродив по огороду, пошел со  двора,  а  молодая  вдова  села,
пригорюнясь, у окошечка. Сурового, неприветливого  мужа  ей  не  жаль  было,
потому что ничего она от него во всю свою жизнь не видела,  кроме  угроз  да
попреков, и никогда ничего лучшего не ожидала от него и в будущем. Но что же
и теперь у нее впереди? Что ждет ее, одинокую, вдовую,  бесприданную,  в  ее
нынешних молодых годах? А жизнь так хороша, а жить так хочется, так манится,
так что-то кружится-кружится перед глазами...
     - Эх, чур меня совсем, что это такое  мне  думается,  -  проговорила  в
досаде Платонида Андревна и, сердито почесав одною рукою локоть другой руки,
оперлась ею о подоконник и села и стала глядеть,  как  на  карнизе  фронтона
амбаров сладко целуются с дружками сизые голуби.
     Пусто и скучно вокруг; скучно и пусто и на сердце Платониды Андревны.
     "Лучше б уж скорей состариться; лучше б я не шла никогда замуж; лучше б
меня  в  монастырь  отдали..."  -  думала  она,  отирая   кисейным   рукавом
выступавшие на глазах почти детские слезы, и, вздыхая, перекладывала  голову
с одной усталой руки на другую. Так прошел час-другой, и тяжелый  день  тихо
сгорел перед ее глазами.
     В самые густые сумерки к ней вошел Авенир.  Он  оглянулся  по  комнате,
повесил на колок фуражку, сел против невестки на стул и  подал  ей  на  руке
кисть винограда.
     - Где ты это взял, Авенир? - спросила его Платонида Андревна.
     - Лялиным бакалеи пришла, так и этого привезли;  только,  говорят,  его
теперь есть при этой болезни не годится.
     - Отчего не годится? Ну-ка, давай-ка сюда, я погляжу, как не годится.
     Платонида взяла виноградную кисть, объела на  ней  все  ягоды,  обтерла
рукавом алые губы и, выбросив на галерейку за окно пустую кисть,  потихоньку
засмеялась.
     И Авенир и вдова были  совершенно  спокойны;  но  обоим  им  что-то  не
говорилось.
     - Ты где был? - спросила Платонида нехотя своего деверя.
     - Так... в проходку немножко ходил, - отвечал Авенир.
     - Скучища у нас на дворе такая, что ужасть.
     - Да ведь что заведешь делать-то?
     - Что ты говоришь?
     - Говорю, что что ж, мол, заведешь делать, что скука?
     - Мой бы згад: теперь хорошо спать ложиться,  -  проговорила  Платонида
Андревна.
     - Да и что ж такое.
     - Только и всего, что тятенька встанут, надо им чай собрать,
     - А вы тогда и встаньте, как он проснется; да он хмелен  очень;  навряд
ли он еще и проснется-то.
     - И то послушаюся тебя, часочек какой вздремну покуда  так,  в  платье.
Иди-ка ты от меня с богом.
     Молодой человек встал и снял с гвоздя свою фуражку. В одно время с  ним
поднялась с своего места и Платонида и, позевывая, проговорила:
     - Ох, господи, чтой-то у меня перед чем-то так локти чешутся?
     - На другом месте спать, невестка.
     - Еще что ври! на каком это на другом месте спать мне? Это локти к горю
чешутся, - добавила она, выпроваживая деверя, и защелкнула за ним  дверь  на
задвижку.
     Оставшись одна в запертой комнате, Платонида поставила около  покрытого
ковром сундука свечу и  железный  ящичек  с  трутом,  серниками  и  огнивом,
перекрестилась, легла на этот сундук и, утомленная трехдневными хлопотами по
похоронам, в ту же минуту крепко заснула.
     Ничего во сне не привиделось Платониде Андрееве, только все  ей  сквозь
крепкий сон хотелось проснуться, потому что знала  она,  что  нужно  напоить
свекра чаем, и даже стало ей чудиться, будто свекор ее кличет и говорят  ей:
"Что ж это ты, Платонида, развалилась, словно белуга разварная!  встань  же,
напой меня, пожалуйста, чаем". И два, и три, и четыре раза все это слышалось
Платониде, и, наконец, в пятый раз уже послышалось так  явственно,  что  она
вскочила и, сидя на постели, крикнула:
     - Сейчас, тятенька, сейчас!


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

     Протерши глаза, Платонида Андревна оглянулась по покою: кругом  темнота
густая, черного шкафа даже никак не отличишь от желтой  стены;  на  лежанке,
впрочем, чуть обозначается блестящий самовар, да длинное полотенце  белеется
на шнурке, словно мертвец, стоящий в саване.
     Платонида Андревна вздула огня,  потом  запустила  руку  под  сундук  и
достала оттуда топор, а из угла взяла сухое березовое полено, чтобы нащепать
лучники. Но прежде, чем ударить хоть раз топором по плахе, она подумала: "Да
не послышалось ли все это мне во сне? Может, батюшка и спит еще".
     Эта мысль заставила молодую женщину взять свечу и выйти в залу.
     На больших стенных часах  было  половина  первого.  Платонида  Андревна
потихоньку подошла к двери свекровой спальни и прилегла  ухом  к  створу.  В
опочивальне старика было тихохонько.
     - Это мне, значит, все во сне почудилось, -  решила  вдова  и,  зевнув,
пошла опять в свою комнату.
     Снова запершись на крючок в своей вдовьей спальне,  Платонида  Андревна
поставила свечу на стол против окна и стала раздеваться.
     "Ну, да будет же с меня хоть и этого счастья! будет с меня хоть и того,
что я  хоть  в  спальне-то  у  себя  в  покое  поживу  одна  без  него,  без
привередника", - подумала она и,  нетерпеливо  сбросив  на  пол  две  лишние
теперь подушки, развязала юбку и села на постель с такою смелостью, с  какою
не подходила к ней и не садилась на нее ни разу отроду.
     Эта рослая, дородная красавица с душою младенца,  с  силою  мужчины,  с
грудью, которая должна бы вскормить богатыря, теперь напоминала  невиннейшую
пансионерку,  которая,  (вознаграждая  себя  за   год   стеснения,   тешится
однодневной свободой отпуска.
     Новые  ощущения  независимости  и   свободы   так   переполнили   собою
младенческую душу и мысли Платониды Андревны,  что  ей  даже  не  захотелось
более спать; да к тому же  она  и  выспалась.  Теперь  ей  хотелось  сидеть,
думать, бог весть о чем думать, и только думать. Она так долго не  смела  ни
ступить; ни молвить слова без упрека и без поучения, и вот теперь она  одна,
никто ее не видит на этой постели, никто ей не скажет: "чего ты тут вьешься?
чего егозишь, чего ерзаешь?"
     Она пересела еще раз и еще; потом прилегла  впоперек  кровати  и  снова
привстала и,  улыбнувшись  на  две  лежащие  на  полу  подушки,  вспрыгнула,
постояла, завела назад за голову руки, закрыла глаза и через минуту, раскрыв
их, кинулась в страхе  в  угол  постели  и  задрожала.  На  верхней  подушке
покойного Марка, которую шаловливая вдова его  сбросила  на  пол,  по  самой
средние была небольшая ложбиночка, как будто бы здесь кто-то незримый  лежал
головою. В самом верху над этой запавшей ложбинкой,  в  том  месте,  где  на
мертвецком венце нарисован спаситель, сидел серый ночной мотылек. Он  сидел,
высоко приподнявшись на тоненьких ножках, и то  поднимал,  то  опускал  свои
крылышки, словно схимник, осеняющий  воскрытиями  своей  мантии  незамкнутую
могилу.
     Платонида вздрогнула. Серая пыльная тля  в  мгновение  ока  истлила  ее
эгоистическую радость; а этой порой мотылек и еще раз, и  два,  и  три  раза
тихо коснулся подушки своими крылами, и тихо же снялся,  и  тихо  пропал  за
окном во тьме теплой ночи.
     Вдова быстро встала с постели, спешной  рукой  затворила  за  улетевшею
бабочкой открытую раму и молвила: "Грех мне!  не  честь  мне;  не  след  мне
валять по полу его подушки!"
     С этими словами она подняла подушки с полу  и  положила  их  на  пустую
лежанку.
     В эту минуту ей послышалось, что у нее за дверью кто-то вздохнул.
     Платонида схватила еще торопливее те же самые подушки и, положив их  на
диван под святые, быстро отошла от них прочь и стала у своей кровати.
     Теперь все было тихо по  целой  комнате,  и  на  полу,  и  на  холодной
лежанке, и за запертой дверью, и на постели.
     - О, упокой, упокой его, господи, -  лепетала  себе  вдова  с  чувством
теплой признательности к мужу за то, что он умер и оставил ее хоть  госпожою
этого угла да постели. - Но полно мне полуношничать!
     И Платонида стала раздеваться.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Но едва молодая вдова сняла с себя платье, как в мертвой тишине ночи ей
опять показалось, что как будто кто-то стукнул рюмкой у шкафика,  в  котором
покойный муж всегда держал под ключом вино и настойку.  Платонида  Андревна,
стянув с себя половину чулка, подождала и, не услыхав более ни одного звука,
подумала: верно, это возятся мыши.
     Успокоив себя таким предположением, молодая  женщина  сдернула  с  себя
чулки и подошла к  стоявшему  перед  окном  маленькому  паркетному  столику;
поставила на  него  свечу  и,  лениво  потянувшись,  стала  сменять  дневную
сорочку. Но чуть лишь она спустила с плеча распущенный ворот, как  вдруг  ей
показалось, что что-то такое  темною  тенью  промелькнуло  по  галерее  мимо
самого ее окошка. Ей почудилось, что это словно тень человеческая. Платонида
Андревна была  впечатлительна,  но  она  сообразила,  что  это  ходит  живой
человек, а не пришлец из гроба, и в ту же секунду быстро  задула  свечку  и,
скорей нахватав на себя ночную рубашку, подумала:
     "Однако что ж это за мерзавец стал этот негодный Авенирка! В  рожу  ему
только после этого остается плюнуть".
     И она твердо решилась не  простить  шалуну  этой  новой  его  дерзости.
Платонида накинула себе на голые плечи старенькую  гарнитуровую  шубейку,  в
которой мы  ее  видели  утром  разговаривавшую  с  Авениром  на  огороде,  и
притаилась тихо за оконницей. На галерее  теперь  все  было  тихохонько,  не
слышно было ни шума, ни шороха; но Платонида не доверяла  этой  тишине.  Она
притаилась  и  стояла  с  самым  решительным  измерением  при  первом  новом
появлении под ее окном ночного посетителя распахнуть раму и  плюнуть  ему  в
лицо.


ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Соображения Платониды Андревны не обманули ее: ночной гость не заставил
себя долго дожидаться.
     Не успела полураздетая красавица и  двух  минут  простоять  за  оконным
косяком, как со стороны галереи,  по  темному  стеклу  окна,  тихо  выползла
сначала одна кисть человеческой руки, потом показался локоть,  потом  плечо,
и, наконец, выдвинулась целая мужская фигура...
     Как ни темна была безлунная ночь, только изредка мерцавшая  несколькими
звездочками, но в комнате стало еще темнее, когда единственное  окно  совсем
заслонила собою подошедшая фигура.
     Платонида продолжала стоять тихо, прикрывая накрест  сложенными  руками
белую грудь, в которой крепко  стучало  и  невольно  замирало  и  страхом  и
негодованием нетерпеливое сердце. Несмотря, однако, на все свое негодование,
оскорбленная вдова удерживалась и,  утаивая  дыхание,  ждала,  чем  это  все
кончится.
     Ночной  соглядатай  стоял  и  прислушивался   очень   долго,   наконец,
ободренный мертвою тишиною, осторожно тронул пальцами запертые изнутри  полы
створчатой рамы. Он делал это с большой  осторожностью,  но  делал  неловко.
Пальцы его беспрестанно соскальзали и черкали ногтями по  окрашенной  планке
рамы. Платонида слегка придвинула к окну свое ухо, и ей стало слышно,  ,Что.
царапавшийся к ней человек тяжело дышит и дрожит всем телом.  По  мере  того
как Платонида Андреевна, скрепя свое сердце,  долее  и  долее  удерживалась,
противная сторона все становилась смелее и уже начинала потряхивать раму без
всякого опасения и без всякой осторожности.
     "Однако этак он, мерзавец, чего доброго, еще может разбудить и свекра",
- подумала Платонида Андревна, и  с  неописанным  негодованием  бросилась  к
окну, и остолбенела.
     Это был совсем не Авенир, а у окна стоял сам  ее  седой  свекор  Маркел
Семеныч.
     Платонида удержала свой порыв и в недоумении опустила руки.
     Увидя перед собою невестку, Маркел Семеныч на  мгновение  смутился,  но
потом что-то глухо забормотал и тихо застучал в  стекло  косточкою  среднего
пальца.
     - Что вам, тятенька, угодно? - выговорила, стараясь оправиться  в  свою
очередь, и Платонида Андревна.
     Старик снова что-то зашептал еще тише; но из этих речей его  в  комнате
не было слышно ни одного слова.
     - Не слышу, - сказала Платонида Андревна,  прикладывая  к  створу  окна
свое ухо.
     Маркел Семеныч начал страстно  целовать  стекло,  к  которому  прилегал
локоть Платониды.
     Невестка с ужасом посмотрела на свекра  и  не  узнала  его.  Совершенно
седая  голова  старика,  напоминающая  прекрасную   голову   Авенира,   была
художественно вспутана, как голова беловласого Юпитера; глаза его  горели  и
белая миткалевая рубаха ходила ходенем на трепещущей груди.
     -  Лебедь!  лебедь!  -  шептал  ошалевший  старик,  царапаясь  в   окно
невесткиной вдовьей спальни, как блудливый кот в закрытую скрыницу.
     - Я, тятенька, сейчас вам поставлю самовар, - проговорила,  отодвигаясь
от окна, смущенная Платонида Андревна.
     - Нет, ты самовара не ставь... Мне не надо самовара... Ты мне отопри...
впусти меня... я тебе одно дорогое слово скажу... одно только слово...
     - Ну, дай час, тятенька, я враз оденусь.
     - Нет, нет, нет, зачем тебе одеваться?.. тебе и одеваться не  надо:  ты
не одевайся; ты отопри скорей... отопри...
     - Да я, тятенька, в одной блошнице!
     - Ну так что ж что в одной блошнице!.. Мы  ведь  с  тобой  не  чужие...
Отопри на минутку, - настаивал беспокойно, суетясь на одном месте, старик.
     Платониде стало страшно, и она бросилась  в  сторону,  но  только  лишь
белое плечо ее сверкнуло в темноте ночи перед глазами Маркела Семеныча,  как
медный крючок, запиравший раму, от сильного толчка полетел на  подоконник  и
рама с шумом распахнулась, а обе руки свекра схватились за тело невестки.
     - Тятенька! тятенька! да  что  же  это  такое?  -  закричала,  отчаянно
вырываясь, Платонида Андревна; но  свекор,  вместо  ответа,  рванул  сильной
рукою врозь ее руки и впился горячими губами в ее обнаженную грудь...
     -  Блудня!  прочь  от  меня!  -  вскрикнула  с  омерзением   Платонида,
почувствовав на своей груди трясущуюся сухую бороду свекра.
     Уразумев теперь, наконец, настоящий смысл его посещения, она с  азартом
запустила обе свои руки в белые волосы старика  и  оттянула  его  голову  от
своей груди. В это  же  самое  мгновение  она  почувствовала,  что  крепкие,
жилистые руки свекра растерзали ее  холщовую  рубашку,  и  Платонида,  почти
нагая, очутилась в объятиях распаленного старца.
     - Авенир! - вскрикнула она,  но  старик  перехватил  ей  горло  и  стал
целовать ее в губы.
     Он был очень силен, и Платонида напрасно молила?
     - Батюшка, смилуйся! я от тебя этого стерпеть не могу!
     Маркел Семеныч только крепче обнял стан невестки и, прошептав: "со мной
- не с чужим", перенес в комнату через подоконник свою ногу.
     Платонида воспользовалась этим движением - юркнула из-под рук свекра на
пол, и в руке ее  вдруг  блеснул  топор,  которым  она  за  час  перед  этим
собиралась щепать лучину. В одно мгновенье топор этот  звякнул,  вонзился  в
столб галереи, и в это же самое мгновение  Маркел  Семеныч  тяжело  ряхнулся
навзничь и застонал...


ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Бросив топором в свекра, Платонида Андревна была уверена, что она убила
старика. В немом ужасе она выскочила  из  своей  комнаты,  перебежала  двор,
остановилась у задних ворот и, тяжело дыша, схватилась за сердце.  В  тишине
ночи до ее слуха долетело прерывистое хрипение. Платонида Андревна  дрожала:
в ушах ее раздавались резкие,  свистящие  звуки,  как  будто  над  самою  ее
головою быстро проносилась бесчисленная стая куропаток;