обы подозревать  Бенни  в  польском  эмиссарстве,
служила, во-первых, его  с  самого  первого  шага  видимая  неспособность  к
политической интриге, к которой в польской партии  была  надобность  и  были
великие мастера. Вновь  напечатанная  в  полнейшей  редакции  книжка  Гогеля
"Иосафат Огрызко" (не существующая в  продаже,  но  бывшая  в  руках  В.  В.
Крестовского) хранит имена таких польских агентов в Петербурге, что при  них
никуда не мог годиться  молодой,  без  положения  Бенни.  Было  бы  чересчур
странно, чтобы революционный ржонд отрядил для  самой  щекотливой  миссии  в
Россию человека самого неопытного и держал его здесь, после того как  он,  с
первых же дней своего пребывания в России, прослыл  шпионом  и  тем  показал
полнейшую свою неспособность  к  интриге.  Если  же  думать,  что  тонкие  и
дальновидные члены ржонда игнорировали мнение, родившееся насчет их  агента,
и берегли Бенни для других, высших  сфер  общества,  куда  благовоспитанный,
приличный и образованный  Бенни  мог  бы  проложить  себе  дорогу,  то  если
допустить, что он в тех именно слоях назначался  служить  польской  интриге,
так с этим нельзя согласить ни поведение Бенни, ни поведение  ржонда.  Бенни
только случайно попадал к людям с весом и значением и не только не  старался
ориентироваться  в  их  круге,  а  даже  тяготился   этим   кругом.   Нельзя
предполагать, чтобы Бенни так  манкировал  своими  обязанностями  или  чтобы
ржонд безучастливо оставлял его во всем ужасающем виде нищенского убожества,
как известно, вовсе не благоприятствующего короткому сближению с богатыми  и
выгодно поставленными в свете людьми.  Если  же  сделать  вопрос:  были  ли,
однако, у Бенни какие-нибудь отношения к революционному ржонду в Польше  или
не было никаких, то пишущий эти строки может отвечать, что они были, но это,
сколько известно, были  вот  какие  отношения.  Однажды,  когда  автор  этих
записок и Артур Бенни жили вместе, в одной квартире, покойного Бенни посетил
какой-то пожилой человек, весьма скромной наружности, с владимирским крестом
на шее. Бенни имел  с  этим  человеком  довольно  продолжительный  разговор,
шедший  с  глаза  на  глаз.  Проводив  владимирского  кавалера,  Бенни   был
взволнован и сказал пишущему эти  строки,  что  это  приходил  петербургский
комиссар народного ржонда. При  этом  Бенни  рассказал  также,  что  он  уже
получил  из  Варшавы  три  повестки,  требующие,  чтобы  он  явился  туда  к
революционному начальству; но что он, не считая себя поляком, не считал себя
и обязанным исполнять это требование, а  теперь  он  должен  поехать,  чтобы
навсегда отделаться от притязаний, которые на него простирают поляки за  его
рождение в Польше. Свое "я должен поехать" Бенни мотивировал тем, что у него
в Польше живут родные и что он хочет честно разъяснить полякам,  что  он  их
политической революции не сочувствует, а сочувствует революции международной
- социалистической.
     В эту пору Бенни был уже под судом по оговору Ничипоренки и мог выехать
из  Петербурга  или  только  тайно,  с  тем  чтобы  уже  никогда   сюда   не
возвращаться, или же испросив на это  разрешения  начальства.  Он  предпочел
последнее, подал просьбу о дозволении ему съездить в Польшу "для свидания  с
умирающим отцом". Просимое разрешение ему было дано на самое короткое  время
с  обязательством  дорогою  нигде  не  останавливаться,  а   наблюдение   за
возвращением его было поручено в Томашове какому-то  начальству.  Бенни  все
сделал аккуратно и, возвратившись назад в Петербург, говорил, что он  теперь
свободен и что ржонд более никаких претензий простирать на  него  не  будет.
Сколь искренни были  эти  слова  Бенни?  -  за  то  пишущий  эти  строки  не
ответствует, но,  по  привычке  всегда  верить  честности  Бенни,  не  имеет
оснований сомневаться, что он и на этот раз говорил правду. Да и к тому  же,
надо признаться, цель поездки Артура Бенни и его  возвращение  были  гораздо
менее загадочны, чем его отпуск из  Петербурга.  Подсудимый  Бенни  считался
здесь  английским  подданным,  а  между  тем  правительственное  учреждение,
снабжавшее этого великобританского подданного Артура Бенни отпуском в Польшу
для свидания с отцом его, подданным русской короны, томашовским пастором, ни
на одну минуту не остановилось перед разноподданностью этого отца  с  сыном!
Автору  этих  записок  казалось,  что  Бенни,  указав  на  свое  родство   с
томашовским пастором, может утратить свои преимущества иностранца в  России,
что с ним, хотя он и натурализованный  английский  субъект,  могут  пожелать
разделаться как с русским подданным, - но этого ничего не  случилось.  Бенни
через несколько времени и еще раз съездил, точно таким же образом, в Польшу,
когда отец его в самом деле захворал и скончался, и начальство опять,  и  во
второй  раз  отпуская  его,  не  находило  ничего  несоответственного  между
разноподданством отца с сыном. Тогда Бенни, видя, что учреждения, с которыми
он имел  дело  по  своей  подсудности,  неуклонно  намерены  трактовать  его
иностранцем, через что его по суду могут выслать из России за границу, подал
просьбу о дозволении ему принять  русское  подданство.  Людям,  удивлявшимся
этой новой странной выходке Бенни, он отвечал, что  не  желает  пользоваться
привилегией) своего иностранного подданства и хочет принять на  себя  ту  же
самую степень наказания, какая  будет  определена  всем  русским  подданным,
осужденным с ним по одному делу; но  ходатайство  Бенни  о  принятии  его  в
русское подданство не удовлетворено, и он выслан за границу как  иностранец.
Вот разве одно это только и может казаться в судьбах Бенни загадочным, но на
это-то загадочное обстоятельство никто из много рассуждавших о  Бенни  людей
ни разу не обратил внимания.
     Бенни никогда не считал себя литератором  и  очень  не  любил,  если  в
печати как-нибудь появлялось его имя.
     - Имя мое, - говорил он, - не поздно будет назвать тогда, когда я  умру
и когда кто-нибудь захочет сделать духу моему дружескую услугу, сняв с  меня
тягостнейшие для меня обвинения в том, в -чем меня обвиняли и  в  чем  я  не
повинен ни перед друзьями моими, ни перед врагами, которых прощаю  от  всего
моего сердца.
     Теперь это сделано настолько, насколько казалось  удобным  в  настоящее
время. Гораздо большее, вероятно, будет раскрыто  в  другую  пору  дневником
Бенни и его бумагами, а пока это сделается удобным (что,  конечно,  случится
не при нашей жизни),  человека,  о  котором  мы  говорим,  можно  укорить  в
легкомысленности, но надо верить ручательству  Ивана  Сергеевича  Тургенева,
что "Артур Бенни был человек честный", и это  ручательство  автор  настоящих
записок призывает в  подкрепление:  своего  искреннего  рассказа  об  Артуре
Бенни, столь незаслуженно понесшем тягостнейшие оскорбления от тех,  за  чьи
идеи он хотел жить и не боялся умереть.
     Но остается еще сказать о том, что сделалось известно о его кончине  из
другого, может более достоверного источника, именно из уст  одной  очевидицы
его смертного часа.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

     Сведения о последних днях  Артура  Бенни  и  о  его  кончине  в  печати
довольно долгое время останавливались на известии "Иллюстрированной  газеты"
г. Зотова, что "Артур Бенни, о  котором  ходили  разноречивые  и  невыгодные
слухи, убит при Ментане". Известие это, как  оно  ни  кратко,  снова  подало
повод к толкам: старинные клеветники Бенни заговорили, что Артур Бенни  убит
не  как  гарибальдиец,  а  как  открытый  гарибальдийцами   русский   шпион.
Деятельные люди, на которых все  несчастия  Бенни  должны  лечь  позорным  и
тяжким укором, обнаружили неслыханную энергию  в  поддержке  этой  последней
клеветы на покойного несчастливца, и эта последняя вещь  была  бы,  кажется,
еще горше  первой,  потому  что  не  предвиделось  уже  никакого  следа  для
восстановления истины; но вдруг в июне месяце 1870 года, в газете  "Неделя",
ээ 21, 22 и  23,  появились  воспоминания  госпожи  Александры  Якоби  о  ее
пребывании "между гарибальдийцами". Госпожа Якоби дала  Артуру  Бенни  очень
большое место в своих воспоминаниях  и  притом  отнеслась  к  нему  в  своих
строках не только с женскою  теплотою,  но  и  с  тем  сочувствием,  которое
возбуждал у всех честных людей этот искреннейший молодой страдалец.
     Желание сделать наш рассказ об Артуре Бенни  по  возможности  полным  и
ясным заставляет нас сделать небольшие позаимствования  из  рассказа  о  нем
госпожи Якоби. Она встретила его в ноябре месяце 1867 года в  числе  раненых
пленных, сваленных в каком-то скверном углу. Вот подлинные слова г-жи  Якоби
(газета "Неделя" э 23, стр. 762)
     "Я заинтересовалась  одною  личностью,  от  которой  не  могла  никогда
добиться ни одного слова.  Это  был  невысокого  роста  господин  с  темными
волосами, довольно окладистой бородкой, немного рыжеватой посредине. Одет он
был в лиловую гарибальдийскую рубашку. Лежал он большею частию к стене лицом
и мало с кем говорил. С виду ему было лет тридцать. Подле  него  на  столике
лежали номера "Times" и несколько гидов Бедекера в красных обертках. Он  был
ранен в правую руку и, по-видимому, не особенно опасно. Раз я  увидела,  что
он долго разговаривал по-английски с протестантским священником  Way.  Когда
мистер Way отошел от него, я спросила:
     - Кто этот господин?
     - Это Артур Бенни.
     Тогда я прямо подошла к нему и крепко пожала ему руку. Его я не  знала,
но была знакома в Париже с его братом Карлом. Долго проговорили мы с ним.
     Все, что я буду говорить о нем, я слышала от  самого  покойного,  подле
которого я была до последней минуты.
     Бенни во время сражения находился в лагере Гарибальди, куда  он  прибыл
из Швейцарии, в качестве корреспондента. Когда командир девятого  полка  был
убит, тогда сын Гарибальди, Менотти, предложил Бенни команду, от которой  он
не отказался. Но командовать пришлось ему недолго, он  был  ранен  в  правую
руку около большого пальца. В день 4 ноября он вместе с другими ранеными был
привезен в госпиталь святого Онуфрия. Вот что он рассказывал мне о ночи на 5
ноября:
     - Я никогда не забуду этой ночи. Вообразите, когда мы  были  привезены,
ни постелей, ни даже соломы на полу не было. Сложивши нас всех кое-как,  все
удалились, кроме часовых у дверей.  Помню,  подо  мной  умирал  один  тяжело
раненный, но у меня не было сил  сдвинуться,  чтобы  освободить  его  из-под
моего груза. Около меня слышались голоса, просившие пить.  Часовые  даже  не
двигались, сказав нам: "до утра". Ночи этой не было конца. Напрасно  я  ждал
рассвета - через окна, узкие, грязные, закрытые вечной паутиной,  он  пройти
не мог. Утром принесли лампы, начали носить кровати, мешки с соломой  вместо
тюфяков. Всех нас осветили желтоватым светом. Тут я увидал по  углам  многих
моих товарищей, плавающих в крови. В эту ночь умерло двенадцать человек. Что
мы испытывали, трудно рассказать.
     - Нельзя ли похлопотать перевести меня отсюда, - продолжал он. - Здесь,
несмотря на ничтожную рану, умру наверное. Вы  ведь  всего  не  видите,  что
здесь делается.
     - Отчего вы медлили так долго и не обратились ко мне с этим раньше?  Вы
бы давно уже были куда-нибудь переведены. Если бы мне не позволили взять вас
к себе на дом, то мы бы выхлопотали перевести вас в другой госпиталь.
     - У вас и без меня много дела. Есть люди, опаснее меня раненные.  Да  и
потом кто знает, позволят ли?
     - Вам может то помочь, что вы по тем известиям, которые они  имеют,  не
были объявлены гарибальдийцем; вас считают просто корреспондентом.
     - Так похлопочите, пожалуйста.
     С помощью мистера Way и  генерала-канцлера  мы  выхлопотали  позволение
перевести Бенни в госпиталь святой Агаты.
     В госпитале святой Агаты  была  отведена  ему  особая  комната.  Вообще
помещением он был доволен. Подле него был доктор француз, Labord.
     Разница в  положении  Бенни  с  тех  пор,  как  он  находился  в  новом
госпитале, была довольно значительная. Он даже  спустя  неделю  мог  подолгу
сидеть на своей постели и помногу писал левой рукой.  У  него  была  большая
переписка с одним швейцарским городком, где  жила  им  любимая  личность,  о
которой он, впрочем, мне сказал лишь тогда, когда уже не мог более писать  и
когда я  принуждена  была  ему  читать  получаемые  им  письма.  Кроме  этой
переписки, он вел дневник своего пребывания в Ментане. Все  эти  заметки,  а
также и частные письма, оставшиеся после него, были захвачены и, несмотря на
мои убедительные просьбы, не были мне выданы. Итак, я отправлялась  к  Бенни
каждое утро, носила ему мясо и другую провизию и готовила ему обед сама,  на
небольшом столике подле его постели. Больничное кушанье пугало его. Видя его
постоянно занятым, я убедительно просила его не  писать  много,  не  читать;
когда у меня было время, я читала ему сама. Судя по чистому  наружному  виду
комнаты, мне казалось, что и уход за ним должен быть хорош. Но этого-то и не
было".
     Г-жа Якоби описывает следующую  сцену,  которую  она  застала  однажды,
вступая в комнату больного.
     "Бенни лежал на постели со свесившейся головой, обруч  и  окровавленные
тряпки валялись на полу, раздробленная рука, лежавшая постоянно в  вытянутом
положении, сдвинута с места. Стон раздавался по всей комнате.
     - Бенни, - кликнула я его, - Бенни!
     Но ответа не было. Я взяла его голову, положила на  подушку,  дала  ему
понюхать спирту, обтерла лицо губкой, намоченной в уксусе. Наконец он открыл
глаза.
     - Затвори дверь, подойди ближе; вон  видишь  этот  лес,  сейчас  оттуда
выбегал тигр и больно кусал мне эту руку, но я его вот так!..
     Он поднял другую руку и ударил ею изо всей силы по больной  руке.  Меня
так и обдало холодом. Но  что  было  делать,  я  села  подле  него  и  стала
дожидаться, когда он придет в сознание.
     Спустя некоторое время он взял меня за руку и сказал:
     - Вы давно здесь? Что было со мной, не отрезали ли уже  мне  руку?  Что
мне делать с собою? Болезнь моя не улучшается.  Не  лучше  ли  действительно
отрезать  руку?  А  что  потом  я  буду  делать?  Ведь  эта  рука  только  и
поддерживает мое существование.
     Я спросила Тачони, который осматривал больных, о состоянии Бенни.
     - Да ему давно бы уже было нужно отнять кисть руки".
     Танчони г-жа Якоби не  доверяла  и  обратилась  к  одному  англичанину,
доктору, и просила его через посредство  мистера  Way  прийти  в  госпиталь.
"Когда пришел англичанин-доктор, то он, осмотрев рану, нашел, что  Бенни  не
спасет и ампутация. Но ампутацию все-таки  сделали  тотчас  по  уходе  этого
доктора. Меня не пропускали к Бенни целых пять дней под предлогом,  что  ему
вредно говорить. На такой резон я поневоле  должна  была  сдаться  и  ходила
только каждый день справляться о его здоровье. Ответ был постоянно тот,  что
дело идет как нельзя лучше. Наконец по прошествии нескольких дней я вошла  к
нему. Он был весел, показывал мне свою коротенькую руку и говорил,  что  ему
иногда хочется почесать себе пальцы, которых нет.
     - А что, как вы думаете, смерть  теперь  не  догонит  меня?  Право,  не
хотелось бы умирать на полдороге жизни, а главное, жаль,  что  я  ничего  не
сделал.
     Говоря это, он пристально смотрел мне в глаза, как будто  видел  в  них
сомнение.
     Действительно, он угадал: я при виде его сдерживала неприятное чувство,
которое овладело мной. Появившаяся маленькая лихорадка пугала меня, лицо его
очень изменилось, глаза ввалились,  нос  заострился.  Одним  словом,  я  его
считала  покойником.  В  этот   самый   день   посетила   госпиталь   бывшая
неаполитанская королева. Между тем из Швейцарии  давно  писали,  что  хотели
приехать в Рим (Это "писали", очевидно, касается молодой  особы  М.  Н.  К.,
пользовавшейся глубочайшею привязанностию Артура Бенни. (Прим. автора.)). Он
все отклонял.
     Прежде он говорил: "Пусть тогда приезжает, когда  ямпутация  будет  уже
сделана". А потом думал: "Нет, лучше тогда, когда поправлюсь. Что она  будет
делать в незнакомом городе, не зная языка".
     Но она не ждала ответа и прислала депешу, что уже выехала. А ему  между
тем становилось все хуже. Телеграммами мы менялись два раза в день  (она,  к
несчастию, заболела  в  дороге).  В  первый  день  рождества  к  вечеру  ему
сделалось очень худо, так что он потребовал к себе  священника  и  в  десять
часов вечера причастился. На другой день я пришла к нему, он был очень  слаб
и еле узнал меня.
     - А, вы снова здесь. Подойдите, ведь я не так еще страшен.  Что  вы  ей
ответили на депешу?
     Перемолвись об этом, Бенни сказал г-же Якоби:
     - Только бы поправиться, как бы мне хотелось вернуться в Россию: я рад,
что, встретя вас, могу говорить по-русски.
     "27 ноября я была у  Бенни  около  десяти  часов.  Лихорадка  била  его
страшно. Лицо совершенно осунулось. Подбородок как-то надвинулся к носу.
     - Бенни! - окликнула  я  его,  проведя  рукой  по  его  уже  совершенно
холодному лбу.
     Он губами прикоснулся к моей руке, и несколько крупных слез  выкатились
из глаз.
     - Теперь я действительно умираю. А она... вы  сказали,  что  приедет  к
одиннадцати часам, ну я и старался дожить, но не могу.
     Это было его последнее слово. Агония продолжалась до двух  с  половиною
часов пополудни. Тотчас после смерти с  него  был  снят  прекрасный  портрет
масляными красками, который и был передан г-же К... 29-го его похоронили  на
протестантском кладбище; в могилу его, прежде чем  засыпать  ее  землею,  мы
набросали  красных  и  белых  цветов,  перемешанных  с  зеленью,  -то   были
национальные цвета Италии".

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

     Таков рассказ очевидицы последнего томления и  смерти  Артура  Бенни  -
рассказ,  которого,  кажется,  уже  нет  никакого  повода  заподозривать   в
несправедливости,  пристрастии  или  натяжках,  тем  более   что   все   это
подтверждается по деталям рассказами известных людей, как  Ивана  Сергеевича
Тургенева и Петра Дмитриевича Боборыкина.
     Покойный Бенни писал к обоим этим  лицам  письма  после  своего  увечья
левою рукою и вообще выражал ту  любовь  к  русским  и  к  России,  о  какой
свидетельствует бывшая при его последних минутах г-жа Якоби. Покойный  Артур
Бенни, испив до дна горькую чашу уксуса и желчи, смешанных для него  пылкими
увлечениями его восторженной и альтруистической  натуры  и  коварством  злых
людей, маскировавших сочиняемыми на него  клеветами  собственную  малость  и
ничтожество, пришел к тем же самым разочарованиям, какие видим в  посмертных
записках учителя его, Александра Герцена, человека даровитейшего  и  тем  не
менее  объявлявшего,  будто  он  "создал  в  России  поколение  бесповоротно
социалистическое". Опубликованные посмертные записки Герцена показали, что у
него  недоставало  смелости  сознаться,  что  он  ошибся  и  что  "поколения
бесповоротно  социалистического"  на  Руси  нет,  а  Скотинины,  Чичиковы  и
Ноздревы живы. Покойный Бенни, оказывается, был гораздо его искреннее, и  И.
С. Тургеневу с П. Д. Боборыкиным известно, что Артур Бенни не  только  хотел
просить у государя прощения и дозволения возвратиться в Россию, но его  даже
видели уже занятым окончательною редакциею письма к графу  Петру  Андреевичу
Шувалову, через  которого  он  намерен  был  направить  свое  ходатайство  к
императору. Судьба решила все это иначе.
     Дописывая эти последние строки о моем усопшем  друге,  я  хочу  сказать
короткий ответ тем, кто недоволен  этою  повестью  и  протестует  против  ее
появления. Эти болезненно щекотливые люди между прочим говорят, что  они  не
видят никакой надобности  в  оглашении  этой  истории;  я  же  вижу  в  этом
несколько надобностей, из коих каждая одна настоятельнее другой: 1)  я  хочу
изложением истории похождений Артура Бенни очистить его  собственную  память
от недостойных клевет; 2) я желаю посредством этой правдивой и  удобной  для
поверки пове