ывает  тонкую,  слабую
шейку, детский стан  словно  повит  пеленой,  и  широкие  рукава  до  локтей
открывают тонкие руки, озаренные трепетным светом горящих свеч. С головы  на
плечи вьются светлые русые кудри, и два черные острые глаза глядят точно  не
видя, а уста шевелятся.
     "И что она делает, стоя со свечами у окна? - размышлял  Висленев.  -  И
главное, кто это такой: ребенок, женщина или, пожалуй, привидение...  дух!..
Как это смешно! Кто ты? Мой ангел ли спаситель иль темный демон  искуситель?
А вот и темно... Как странно у нее погас огонь! Я не видал, чтоб она  задула
свечи, а она точно сама с ними исчезла... Что это за явление  такое?  Завтра
первым делом спрошу, что это за фея у них мерцает в ночи? Не призываюсь ли я
вправду к покаянию? О, да, о, да, какая разница, если б я приехал сюда один,
именно для одной сестры, или  теперь?..  Мне  тяжело  здесь  с  демоном,  на
которого я возложил мои надежды. Сколько раз я думал прийти сюда как блудный
сын, покаяться и жить как все они, их тихою, простою жизнью... Нет,  все  не
хочется смириться, и надежда все лжет своим лепетом, да и нельзя: в наш  век
отсылают к самопомощи... Сам себе, говорят, помогай,  то  есть  то  же,  что
кради, что ли, если не за что взяться? Вот от этого и мошенников стало очень
много. Фу,  Господи,  откуда  и  зачем  опять  является  в  окне  это  белое
привидение! Что это?.. Обе руки накрест и  свечи  у  ушей  взмахнула...  Нет
ее... и холод возле сердца... Ну, однако, мои нервы с  дороги  воюют.  Давно
пора спать. Нечего думать о мистериях блудного сына, теперь уж настала  пора
ставить балет Два вора... Что?.. - и он вдруг вздрогнул при последнем  слове
и повторил в уме: "балет Два вора". - Ужасно!.. А вон окно-то в сад  открыто
о ею пору... Какая неосторожность! Сад кончается неогороженным  обрывом  над
рекой... Вору ничего почти не стоит забраться в сад и... украсть портфель. -
Висленев перешел назад в свой кабинет и остановился. - Так ничего невозможно
сделать с такою нерешительностью... - соображал он, - "оттого мне никогда  и
не удавалось быть честным, что я всегда хотел быть честнее, чем  следует,  я
всегда упускал хорошие  случаи,  а  за  дрянные  брался...  Горданов  бы  не
раздумывал на моем месте обревизовать этот портфель, тем более, что  сюда  в
окна, например, очень  легко  мог  влезть  вор,  взять  из  портфеля  ценные
бумаги... а портфель... бросить разрезанный в саду... Отчего я не могу этого
сделать? Низко?.. Перед кем? Кто может это узнать... Гораздо хуже:  я  хотел
звать слесаря. Слесарь свидетель... Но самого себя стыдно. Сердце бьется! Но
я ведь и не хочу ничего взять себе, это будет только хитрость, чтобы  знать:
есть у Горданова средства повести какие-то блестящие дела или все это вздор?
Конечно, конечно; это простительно, даже это нравственно - разоблачать такое
темное мошенничество! Иначе никогда на волю не выберешься... Где нож? Куда я
его бросил! - шептал он, дрожа и блуждая взором по темной комнате. - Фу, как
темно! Он, кажется, упал под кровать..."
     Висленев начал шарить впотьмах руками по полу, но ножа не было.
     - Какая глупость! Где спички?
     Он начал осторожно шарить по столу, ища спичек, но  и  спичек  тоже  не
было.
     - Все не то, все  попадается  портфель...  Вот,  кажется,  и  спички...
Нет!..
     Однако же какая глупость... с кем  это  я  говорю  и  дрожу...  Где  же
спички?.. У сестры все так в порядке и нет спичек... Что?.. С какой стати  я
сказал: "у сестры..." Да, это правда, я у сестры, и на столе  нет  спичек...
Это оттого, что они, верно, у кровати.
     Он, чуть касаясь ногами пола, пошел к кровати: здесь было еще темнее.
     Опять надо было  искать  на  ощупь,  но  Висленев,  проводя  руками  по
маленькому столику, вдруг неожиданно свалил на пол  колокольчик,  и  с  этим
быстро бросился обутый и  в  панталонах  в  постель  и  закрылся  с  головой
одеялом.
     Его обливал пот и в то же время била лихорадка, в голове все путалось и
плясало, сдавалось, что по комнате кто-то тихо ходит, стараясь не  разбудить
его.
     - Не лучше ли дать знать, что я не крепко сплю и близок к  пробуждению?
-  подумал  Иосаф  Платонович  и  притворно  вздохнул  сонным   вздохом   и,
потянувшись, совлек с головы одеяло.
     В жаркое лицо ему пахнула свежая струя, но в комнате было все тихо.
     "Сестра притихла; или она вышла", - подумал он и  ворохнулся  посмелее.
Конец спустившегося одеяла задел за лежавший на  полу  колокольчик,  и  тот,
медленно дребезжа о края язычком, покатился по полу. Вот он описал  полукруг
и все стихло, и снова нигде ни дыхания, ни звука, и только слышно Висленеву,
как крепко ударяет сердце в его груди; он слегка разомкнул ресницы и видит -
темно.
     - Да, может быть, сестра сюда вовсе и не входила, может,  все  это  мне
только послышалось... или, может быть, не послышалось... а сюда  входила  не
сестра... а сад кончается обрывом над рекой... ограды нет, и вор...  или  он
сам мог все украсть, чтобы после обвинить меня и погубить!
     Висленев  быстро  сорвался  с  кровати,  потянул  за  собою  одеяло  и,
кинувшись к столу, судорожными руками нащупал портфель и пал на него грудью.
     Несколько минут он только тяжело дышал и потом, медленно  распрямляясь,
встал, прижал портфель  обеими  руками  к  груди  и,  высунувшись  из  окна,
поглядел в сад.
     Ночь темнела пред рассветом, а на песке дорожки по-прежнему мерцали три
полоски света, проходящего сквозь шторы итальянского окна Ларисиной спальни.
     - Неужто это Лара до сих пор не спит? А может быть, у нее просто  горит
лампада. Пойти бы к ней и попросить у нее спички? Что ж такое? Да  и  вообще
чего я пугаюсь! Вздор все это; гиль! Я не только должен удостовериться, а  я
должен... взять, да, взять, взять... средство, чтобы самому себе помогать...
Презираю себя, презираю других, презираю то, что меня могут презирать, но уж
кончу же это все разом! Прежде всего разбужу сестру и возьму спичек, тут нет
ничего непозволительного? Нездоровится, не спится, а спичек  не  поставлено,
или я не могу их найти?
     Висленев прокрался в самый темный угол к камину и поставил там портфель
за часы, а потом подошел к запертой двери в зал и осторожно повернул ключ.
     Замочная пружина громко щелкнула, и дверь в залу отворилась.
     Ну уж теперь надобно идти!
     Он подошел, к дверям сестриной комнаты, но вдруг спохватился и стал.
     "Это никуда не годится, - решил он. - Зачем мне  огонь?  В  саду  может
кто-нибудь быть, и ему все будет видно ко мне в окно, что  я  делаю!  Теперь
ночь, это правда, но самые  неожиданные  случайности  часто  выдавали  самые
верно рассчитанные предприятия. Положим, я могу опустить штору, но  все-таки
будет известно, что я просыпался и что у меня был огонь...  тень  может  все
выдать, надо бояться и тени".
     Он сделал два шага назад и остановился против балконной двери.
     "Не лучше ли отворить эту дверь? Это было бы прекрасно...  Тогда  могло
бы все пасть на то, что забыли запереть дверь и ночью взошел вор, но..."
     Он уж хотел повернуть ключ и остановился:  опять  пойдет  это  замочное
щелканье, и потом... это неловко... могут пойти гадкие  толки,  вредные  для
чести сестры...
     Висленев отменил это намерение  и  тихо  возвратился  в  свой  кабинет.
Осторожно, как можно тише притворил он за собою дверь из залы,  пробрался  к
камину, на котором оставил портфель, и вдруг чуть не свалил заветных  часов.
Его даже облил холодный пот, но он впотьмах, не зная сам, каким чудесным об-
разом подхватил часы на лету, взял в руки портфель  и,  отдохнув  минуту  от
волнения, начал хладнокровно шарить руками, ища по полу заброшенного ножа.
     Хладнокровная работа оказалась  далеко  успешнее  давишних  судорог,  и
ножик скоро очутился в его руках. Взяв в  руки  нож,  Висленев  почувствовал
твердое и неодолимое спокойствие. Сомнения его сразу покинули, -  о  страхах
не было и помину. Теперь ему никто и ничто  не  помешает  вскрыть  портфель,
узнать, действительно ли там лежат ценные бумаги, и потом свалить все это на
воров. Размышлять больше  не  о  чем,  да  и  некогда,  нож,  крепко  взятый
решительною рукой,  глубоко  вонзился  в  спай  крышки  портфеля,  но  вдруг
Висленев вздрогнул,  нож  завизжал,  вырвался  из  его  рук,  точно  отнятый
сторонней силой, и упал куда-то  далеко  за  окном,  в  густую  траву,  а  в
комнате,  среди   глубочайшей   ночной   тишины,   с   рычаньем   раскатился
оглушительный звон, треск, шипение, свист и грохот.
     Висленев схватился за косяк окна и не дышал, а когда он пришел в  себя,
пред ним стояла со свечой в  руках  Лариса,  в  ночном  пеньюаре  и  круглом
фламандском чепце на черных кудрях.
     - Что здесь такое, Joseph? - спросила она голосом тихим и спокойным, но
наморщив лоб и острым взглядом окидывая комнату.
     - А... что такое?
     - Зачем ты пустил эти часы! Они уже восемнадцать лет стояли  на  минуте
батюшкиной смерти... а ты их стронул.
     - Ну, да я испугался и сам! - заговорил, оправдываясь, Висленев. -  Они
подняли здесь такой содом, что мертвый бы впал в ужас.
     - Ну да, это не мудрено, у них давно все перержавело, и разумеется, как
колеса пошли, так и скатились все до нового завода. Тебе  не  надо  было  их
пускать.
     - Да я и не пускал.
     - Помилуй, кто же их пустил? Они всегда стояли.
     - Я тебе говорю, что я их не пускал.
     - Ты, верно, их  толкнул  или  покачнул  неосторожно.  Они  стояли  без
четырех минут двенадцать, прошли несколько минут и начали бить,  пока  сошел
завод. Я сама не менее тебя встревожилась, хотя я еще и не ложилась спать.
     - А я ведь, представь ты, спал и очень крепко спал, и вдруг здесь  этот
шум  и...  кто-то...  словно  бросился  в  окно...  я  вспрыгнул  и  вижу...
портфель... где он?
     - Он вот у тебя, у ног.
     - Да вот... - и он нагнулся к портфелю.
     Лариса быстро отвернулась и, подойдя к камину, на котором стояли  часы,
начала поправлять их, а затем задула свечу и, переходя без огня в  переднюю,
остановилась у того окна, у которого незадолго пред тем стоял Висленев.
     - Чего ты смотришь? - спросил он, выходя вслед за сестрой.
     - Смотрю, нет ли кого на дворе.
     - Ну и что же: нет никого?
     - Нет, я вижу, кто-то прошел.
     - Кто прошел? Кто?
     - Это, верно, жандарм.
     - Что? жандарм! Зачем жандарм? -  И  Висленев  подвинулся  за  сестрину
спину.
     - Здесь это часто... К Ивану Демьянычу  депеша  или  бумага,  и  больше
ничего.
     - А, ну так будем спать!
     Лариса не подала брату руки, но молча подставила ему лоб,  который  был
холоден, как кусок свинца.
     Висленев ушел к себе, заперся со всех сторон и, опуская штору  в  окне,
подумал: "Ну, черт  возьми  совсем!  Хорошо,  что  это  еще  так  кончилось!
Конечно, там мой нож за окном... Но, впрочем, кто  же  знает,  что  это  мой
нож?.. Да и если я не буду спать, то я на заре пойду и отыщу его..."
     И с этим он не заметил, как уснул.  Лариса  между  тем,  войдя  в  свою
комнату, снова заперлась на ключ и, став на средине комнаты, окаменела.
     - Боже! Боже мой! - прошептала она, приходя чрез  несколько  времени  в
себя, - да неужто же мои глаза... Неужто он!
     И она покрылась яркою краской багрового румянца и перешла из спальни  в
столовую. Здесь она села у окна  и,  спрятавшись  за  косяком,  решилась  не
спать, пока настанет день и проснется Синтянина.
     Ждать приходилось недолго, на дворе уже  заметно  серело,  и  у  соседа
Висленевых, в клетке, на высоком шесте, перепел громко ударял свое  утреннее
"бак-ба-бак!".


        Глава девятая
        Дока на доку нашел

     Чтоб идти далее, надо возвратиться назад к  тому  полуночному  часу,  в
который Горданов уехал из дома Висленевых к себе в гостиницу.
     Мы знаем, что когда Павел Николаевич приехал к себе, было без  четверти
двенадцать часов. Он велел отпрягать лошадей и, проходя по коридору, кликнул
своего нового слугу.
     - Ко мне должны сейчас  приехать  мои  знакомые:  дожидай  их  внизу  и
встреть их и приведи, - велел он лакею.
     - Понимаю-с.
     - Ничего ты не понимаешь, а иди и дожидайся. Подай мне  ключ  -  я  сам
взойду один.
     - Ключа у меня нет-с, потому что там, в передней, вас ожидают с письмом
от Бодростиных.
     - От  Бодростиных!  -  изумился  Горданов,  который  ожидал  совсем  не
посланного.
     - Точно так-с.
     - Давно?
     - Минуты три, не больше, я только проводил и шел сюда.
     - Хорошо, все-таки жди внизу, -  приказал  Горданов  и  побежал  вверх,
прыгая через две и три ступени.
     "Человек с письмом! - думал он, - это, конечно, ей помешало  что-нибудь
очень серьезное. Черт бы побрал все эти препятствия в такую пору, когда  все
больше чем когда-нибудь висит на волоске".
     С этим он подошел к двери своего ложемента, нетерпеливо распахнул ее  и
остановился.
     Коридор был освещен, но в комнатах стояла непроглядная темень.
     - Кто здесь? - громко крикнул Горданов  на  пороге  и  мысленно  ругнул
слугу, что в номере нет огня, но, заметив в эту  минуту  маленькую  гаснущую
точку только что задутой свечи, повторил гораздо тише, - кто здесь такой?
     - Это я! - отвечал ему из темноты тихий, но звучный голос.
     Горданов быстро переступил порог и запер за собою дверь.
     В это мгновение плеча его тихо коснулась мягкая, нежная рука.  Он  взял
эту руку и повел того, кому она принадлежала, к окну, в которое слабо светил
снизу уличный фонарь.
     - Ты здесь? - воскликнул он, взглянув в лицо таинственного посетителя.
     - Как видишь... Один ли ты, Павел?
     - Один, один, и сейчас же совсем отошлю моего слугу.
     - Пожалуйста, скорей пошли его куда-нибудь  далеко...  Я  так  боюсь...
Ведь здесь не Петербург.
     - О, перестань, все знаю и сам дрожу.
     Он свесился в окно и позвал своего человека по имени.
     - Куда бы только его послать, откуда бы он не скоро воротился?
     - Пошли его на извозчике в нашу оранжерею купить цветов. Он  не  успеет
воротиться раньше утра.
     Горданов ударил себя в  лоб  и,  воскликнув:  "отлично!"  -  выбежал  в
коридор. Здесь, столкнувшись нос с носом  с  своим  человеком,  он  дал  ему
двадцать  рублей  и  строго  приказал  сейчас  же  ехать   в   бодростинское
подгородное имение, купить там у  садовника  букет  цветов,  какой  возможно
лучше, и привезти его к утру.
     Слуга поклонился и исчез.
     Горданов возвратился в свой номер. В его гостиной теплилась стеариновая
свеча, слабый свет которой был заслонен темным силуэтом человека,  стоявшего
ко входу спиной.
     - Ну вот и совсем одни с тобой! - заговорил Горданов, замкнув  на  ключ
дверь и направляясь к силуэту.
     Фигура молча повернулась и  начала  нетерпеливо  расстегивать  напереди
частые пуговицы черной шинели.
     Горданов быстро опустил занавесы на всех окнах, зажег  свечи,  и  когда
кончил, пред ним стояла высокая  стройная  женщина,  с  подвитыми  в  кружок
темно-русыми волосами,  большими  серыми  глазами,  свежим  приятным  лицом,
которому небольшой вздернутый нос и полные пунцовые губы придавали выражение
очень смелое и в то же время пикантное. Гостья Горданова была одета в черной
бархатной курточке, в таких же панталонах  и  высоких,  черных  лакированных
сапогах. Белую, довольно полную шею ее обрамлял отложной воротничок  мужской
рубашки, застегнутой на груди бриллиантовыми запонками, а у ног ее  на  полу
лежала широкополая серая мужская шляпа и шинель. Одним словом, это была сама
Глафира Васильевна Бодростина, жена  престарелого  губернского  предводителя
дворянства, Михаила Андреевича Бодростина, - та самая Бодростина, которую не
раз вспоминали в висленевском саду.
     Сбросив неуклюжую шинель, она стояла теперь, похлопывая себя  тоненьким
хлыстиком по сапогу, и с легкою тенью иронии, глядя прямо в лицо  Горданову,
спросила его:
     - Хороша я, Павел Николаевич?
     - О да, о да! Ты всегда и во всем хороша! - отвечал ей Горданов, ловя и
целуя ее руки.
     - А я тебе могу ведь, как Татьяна, сказать, что "прежде лучше я была  и
вас, Онегин, я любила".
     - Тебе нет равной и теперь.
     - А затем мне, знаешь,  что  надобно  сделать?..  Повернуться  и  уйти,
сказав тебе прощайте, или... даже не сказав тебе и этого.
     - Но ты, разумеется, так не поступишь, Глафира?
     Она покачала головой и проговорила:
     - Ах, Павел, Павел, какой ты гнусный человек!
     - Брани меня, как хочешь, но одного прошу:  позволь  мне  прежде  всего
рассказать тебе?..
     - Зачем?.. Ты только будешь лгать и сделаешься жалок мне и гадок,  а  я
совсем не желаю ни плакать о тебе, как было в старину, ни брезговать  тобой,
как было после, - отвесила  с  гримасой  Бодростина  и,  вынув  из  бокового
кармана своей курточки черепаховый портсигар с серебряною отделкой,  достала
пахитоску и, отбросив ногой в сторону кресло, прыгнула и полулегла на диван.
Горданов подвел ей под локоть подушку. Бодростина приняла эту услугу
     безо всякой благодарности и, не глядя на него, сказала:
     - Подай мне огня!
     Глафира Васильевна зажгла пахитоску и откинулась на подушку.
     - Что ты смеешься? - спросила она сухо.
     - Я думаю: какой бы это был  суд,  где  женщины  были  бы  судьями?  Ты
осуждаешь меня, не позволяя мне даже объясниться.
     - Да; объясниться, - это давняя мужская специальность, но она  уже  нам
надоела. В чем ты можешь объясниться? В чем ты мне не ясен? Я знаю все,  что
говорится в ваших объяснениях. Ваш мудрый пол довольно глуп: вы очень любите
разнообразие; но сами все до утомительности однообразны.
     Она подняла вверх руку с дымящеюся пахитоской и продекламировала:
     Кто устоит против разлуки, - Соблазна новой красоты, Против бездействия
и скуки, И своенравия мечты?
     - Не так ли?
     - Вовсе нет.
     - О, тогда еще  хуже!..  Резоны,  доводы,  примеры  и  пара  фактов  из
подвигов каких-то дивных,  всепрощавших  женщин,  для  которых  ваша  память
служит синодиком, когда настанет покаянное время...  все  это  скучно  и  не
нужно, Павел Николаич.
     - Да ты позволь же говорить! Быть может, я и сам хочу говорить с  тобой
совсем не о чувствах, а...
     - О принципах... Ах, пощади и  себя,  и  меня  от  этого  шарлатанства!
Оставим это донашивать нашим горничным и лакеям. Я пришла к тебе  совсем  не
для того, чтоб укорять тебя в изменах;  я  не  из  тех,  которые  рыдают  вт
отставок, ты мне чужой...
     - Позволь тебе немножко не поверить?
     Бодростина тихонько перегнула голову и, взглянув через  плечо,  сказала
серьезно:
     - А ты еще до сих пор в этом сомневался.
     - Признаюсь тебе, и нынче сомневаюсь.
     - Скажите  Бога  ради!  А  я  думала  всегда,  что  ты  гораздо  умнее!
Пожалуйста же, вперед не сомневайся. Возьми-ка вот и  погаси  мою  пахитосу,
чтоб она не дымила, и перестанем говорить  о  том,  о  чем  уже  давно  пора
позабыть.
     Горданов замял пахитоску. В то время как он был  занят  такою  работой,
Бодростина пересела в угол дивана и, сложив на груди руки, начала спокойным,
деловым тоном:
     - Если ты думал, что я тебя выписывала сюда по сердечным делам,  то  ты
очень ошибался. Я, cher ami {Дорогой друг (фр.).}, стара для этих дел -  мне
скоро двадцать восемь лет, да и потом, если б уж лукавый попутал, то как  бы
нибудь и без вас обошлась.
     Бодростина завела руку за голову Горданова и поставила  ему  с  затылка
пальцами рожки.
     Горданов  увидал  это  в  зеркало,  засмеялся,  поймал   руку   Глафиры
Васильевны и поцеловал ее пальцы.
     - Ты похож на  мальчишку,  которого  высекут  и  потом  еще  велят  ему
целовать розгу, но оставь мою руку и слушай. Благодарю тебя, что ты  приехал
по моему письму: у меня  есть  за  тобою  долг,  и  мне  теперь  понадобился
платеж...
     Горданов сконфузился.
     - Что, видишь, какая презренная проза нас сводит!
     - Истинно презренная, потому что я... гол, как турецк