от же  день,
когда произошло это объяснение. - Я уверена, что вы меня не  выгоните  и  не
оскорбите.
     Истомин вскочил с дивана, вежливо поклонился ей и подал стул.
     - Вы, взамен того, можете быть спокойны,  что  я  пришла  к  вам  не  с
объяснениями. Никакие объяснения не нужны.
     - Благодарю вас, - отвечал Истомин.
     - Прошедшему нет ни суда, ни порицания. Если это была любовь -  она  не
нуждается в прощении; если это было увлечение - то... пусть и этому  простит
бог, давший вам такую натуру. Вот вам моя  рука,  Истомин,  в  знак  полного
прощения вам всего от всей нашей семьи и... от ней самой.
     Истомин взял и с жаром поцеловал протянутую ему руку Иды.
     Девушка тихо высвободила свою руку и отошла к окну.
     - Ида Ивановна! - сказал, подходя  ближе  к  ней,  Истомин.  -  Столько
презрения к себе,  сколько  чувствую  я,  поверьте,  не  испытывал  ни  один
человек.
     - Радуюсь, узнавая, что вы способны осуждать себя.
     Истомин остановился.
     - Ида Ивановна, неужто вы в самом деле меня простили!
     - Monsieur (Господин (франц.).) Истомин, если я сказала, что я пришла к
вам не за тем, чтобы вызывать вас на объяснения, то я и не  за  тем  пришла,
чтобы шутить с вами для своего удовольствия, - отвечала спокойно Ида. - Если
вы в этом сомневаетесь, то я бы желала знать, что такое, именно вы  считаете
непростительным из ваших поступков?
     - Мое гадкое охлаждение к вашей сестре, которая меня любила!
     Ида пожала плечами и сказала:
     - Ну, к несчастью, не всякий человек умеет не охлаждаться. Вы  виноваты
в другом: в вашем  недостойном  вчерашнем  подозрении;  но  не  будем  лучше
говорить об этом. Я пришла не за тем, чтобы вынесть от  вас  в  моем  сердце
вражду, а я тоже человек и... не трогайте этого лучше.
     - Я все готов сделать, чтобы заслужить ваше прощение.
     - Все?... а что это такое,  например,  вы  можете  сделать  все,  чтобы
заслужить прощение в таком  поступке?  -  спросила  она,  слегка  покраснев,
Истомина.
     - Я знаю, что мой поступок заслуживает презрения.
     - Да! вечного презрения!
     - Да,  презрения,  презрения;  но...  я  могу  иметь,  наконец,  добрые
намерения...
     - Добрые намерения! Может быть. Добрыми намерениями, говорят,  весь  ад
вымощен. Истомин промолчал.
     - Вы можете получить прощение как  милостыню,  а  не  заслужить  его!..
Видите, я говорила, вам, чтоб вы меня не трогали.
     - Говорите все; казните как хотите.
     - Это все равно, - продолжала, сдвигая строго  брови,  Ида.  -  Мы  вас
простили; а ваша казнь?.. она придет  сама,  когда  вы  вспомните  вчерашнюю
проделку.
     - Мой боже! так оскорбить женщину, которая  вас  так  любила,  и  после
жить! Нет; сделавши такое дело, я, женщина, я б не жила пяти минут на свете"
     Истомин сильно терзался.
     - Простите, не упрекайте вы меня: я хоть сейчас готов на ней  жениться,
- говорил он, ломая руки.
     - Какая честь высокая! - сказала, презрительно кусая губы, Ида. - Да вы
спросите лучше: какая женщина за вас пошла бы? Конечно, дур и всяких  низких
женщин много есть на свете; но как же Маню-то вы смеете  равнять  со  всякой
дрянью?.. Вы слушайте, Истомин! вы знайте, что я теперь  бешусь,  и  я  вам,
может быть, скажу такое, что я вовсе не хотела вам сказать и чего вы, верно,
давно не слыхивали... Вы должны были сберечь мою сестру  от  увлечений;  да,
сберечь, сестра любила вас; она за вас не собиралась замуж,  а  так  любила,
сама не зная почему; вы  увлекли  ее...  Бог  знает  для  чего,  на  что?  и
теперь...
     - И теперь она меня не  любит  больше?  -  произнес  с  оскорблением  и
испугом Истомин.
     - Гм! час от часа не легче... Какой вы жалкий человек, monsier Истомин!
Утешу вас: нет, любит. Радуйтесь  и  торжествуйте  -  любит.  Но  вы...  Вот
отгадайте-ка, что я хочу вам досказать?
     - Что я любви не стою? это, верно?
     - Совсем не  то;  к  несчастию,  женщинам  перебирать-то  много  некем,
monsier Истомин! Нет, верно, стоите, пожалуй. Когда бы не было в вас ничего,
что на несчастье женщины ей может нравиться при нынешнем безлюдье,  так  вас
бы этак не  любили?!  но  вы...  да  вы  сами  подумайте,  разве  вы  можете
кого-нибудь любить? У вас была худая мать, Истомин, худая  мать;  она  дурно
вас воспитала, дурно, дурно воспитала! - докончила Ида, и, чего бы, кажется,
никак нельзя было от нее ожидать, она с этим словом вдруг  сердито  стукнула
концом своего белого пальца в красивый лоб Романа Прокофьича.
     Художник не пошевелился.
     -  Вы  правы;  вы  бесконечно  правы,  -  шептал  он  потерянно,  -  но
поверьте... это все не так... вы судите по жалобам одним...
     - Оставьте! перестаньте, monsier Истомин, говорить такие вздоры!  Какие
жалобы? Кто слышал эти  жалобы  от  порядочной  женщины?  Куда?  кому  может
честная женщина жаловаться за оскорбление ее чувства?.. Для этих жалоб земля
еще слишком тверда, а небо слишком высоко.
     Вышла минутная пауза. Ида покачала головою и как будто что-то вспомнив,
заговорила:
     - А вас любили в самом деле, и еще как преданно, как жарко вас  любили!
Не Маня, может быть, одна, а и другие, серьезнее и опытнее  Мани  женщины  в
своем приятном заблуждении вас принимали  за  человека,  с  которым  женщине
приятно было б идти об руку...
     Ида Ивановна на минуту  остановилась;  Истомин  смотрел  на  нее,  весь
дрожа, млея и волнуясь.
     - Но этого не может быть! - прошептал он после новой паузы, отодвигаясь
со страхом на шаг далее от Иды.
     - Чего?
     - Того, что вы сказали.
     - Отчего? - продолжала, спокойно глядя, девушка.
     - Нет, этого не может быть!
     Девушка опять долго, без устали смотрела в лицо художнику, и,  наконец,
она его поняла и побледнела. В эту же терцию белый  червячок  шевельнулся  у
нее над верхней губою.
     - Что делают из человека его дурные  страсти!  -  начала  она,  покачав
головою. - И это вам не стыдно подумать то, что вы  подумали!  О  боже  мой!
простая девушка, которая ни разу никому не объяснялась в чувствах, которая и
говорить-то об них не умеет,  и  без  всякого  труда,  без  всякого  особого
старания, в какое она вас ставит теперь положение? Что вы даете  мне  читать
по вашему лицу? Я такой страшной надписи  никогда  не  читывала.  Неужто  вы
подумали, что женщина, которая любила вас, окромя Мани,  -  я?..  И  вы  бы,
Истомин, хотели этого? Возвысьтесь хоть раз до правды перед  женщиной:  ведь
это правда?.. так?.. вы б этого хотели?
     Истомин не знал, что говорить и думать.
     - Боже!  боже!...  ну,  так  уж  далеко  моя  фантазия  не  уходила!  -
продолжала, не выдержав, Ида. - Польщу вам лишнею  победою,  и  вы  со  всею
вашей силой, со всем своим талантом громким, как пудель ляжете вот  здесь  к
моим ногам и поползете куда вам прикажу!.. И все  из-за  чего?  из-за  того,
чтобы взойти в пафос, потоки громких фраз пустить на сцену  и  обмануть  еще
одну своим минутным увлечением... да?
     - Не понимаю, зачем нам говорить о том, чего не будет?
     - О да! о да! мне кажется, что этого не будет; вы это верно угадали,  -
подхватила с полной достоинства улыбкой Ида. - А ведь смотрите:  я  даже  не
красавица, Истомин, и что из вас я сделала?.. Смешно подумать, право, что я,
я, Ида Норк, теперь для вас, должно быть, первая красавица на свете?  что  я
сильней всех этих умниц и  красавиц,  которые  сделали  вас  таким,  как  вы
теперь... обезоруженным, несчастным человеком, рабом своих страстей.
     - Спасибо вам за эти горькие слова! Я не забуду их, -  покорно  отвечал
художник, протягивая девушке с благодарностью обе руки.
     Ида ему не подала ни одной своей руки и проговорила:
     - Я не хотела вас учить: вы сами напросились на  урок.  Запомните  его;
бог знает, может быть еще и пригодится.
     - Ида Ивановна! честью клянусь вам, меня первый раз в жизни так унижает
женщина, и если бы эта женщина не была вы, я бы не снес этих оскорблений.
     - Гм!.. Что же такое, однако, я для вас в  самом  деле?  -  проговорила
она, сдвигая брови и поднимая голову.
     Ида изменила позу и сказала, вздохнув:
     - Ну, однако, довольно, monsier Истомин, этой комедии.  Унижений  перед
собою я не желаю видеть ничьих, а  ваших  всего  менее;  взволнована  же  я,
вероятно, не менее вас. В двадцать четыре  года  выслушать,  что  я  от  вас
выслушала, да еще так внезапно, и потом  в  ту  пору,  когда  семейная  рана
пахнет горячей кровью, согласитесь, этого нельзя перенесть без  волнения.  Я
запишу этот день в моей библии; заметьте и вы его на том,  что  у  вас  есть
заветного.
     Лицо Иды вдруг выразило глубокое  негодование;  она  сделала  один  шаг
ближе к Истомину и, глядя ему прямо в лицо, заговорила:
     - Забыто все! и мать моя, и бабушка, и Маня, и наш позор семейный - все
позабыто! Все молодость, - передразнила она его с презрением.  -  По-вашему,
на все гадости молодость право имеет. Ах вы, этакий молодой палач! Что  мать
моя?.. что ее за жизнь теперь?.. Ведь вы в наш тихий дом взошли, как волк  в
овчарню, вы наш палач! Вы молоды, здоровы и  думаете,  что  старость  -  это
уж... дрова гнилые, сор,  такая  дрянь,  которая  и  сожаления  даже  уж  не
стоит?.. Какая почтенная  у  вас  натура?  Скажите  мне...  Вам  никогда  не
говорила ваша мать, что тот проклят, чья молодость положит лишнюю морщину на
лбу у старости? Нет - не сказала?.. Говорите же,  ведь  не  сказала?  О  да!
пускай ее за это господь простит, но я... я, женщина, и я скорее вас  прощу,
а ей... хотела бы простить, да не могу: столько добра нет в моем сердце.
     Ида сложила на груди руки, быстро села в  стоявшее  возле  нее  кресло,
посмотрела минуту в окно и, снова взглянув в лицо Истомину, продолжала:  *Не
знаю, да, клянусь вам, истинно не знаю, кого могли вы увлекать когда-нибудь?
Детей, подобных Мане, или таких, которых нечего и  увлекать...  а  я!..  Да.
впрочем, ведь за что ж бы для меня вам сделать исключенье?  Ну  да!  скорей,
скорей теперь, Истомин, на колени! Вы будете прекрасны,  я  не  устою  перед
этим, и мы двойным, нигде, мне кажется, еще неслыханным стыдом покроем  нашу
семью. Старуха выдержит: она молиться будет и снесет; не то  не  выдержит  -
стара, туда ей и дорога... Ну, что ж вы  стали?  -  руку!  давайте  руку  на
позор!
     Истомин молча прятал глаза в темный угол; на лбу его были крупные капли
пота, и волосы спутались, точно его кто-то растрепал.
     - Вам поздно думать о любви, - начала, медленно приподнимаясь с  кресла
Ида... - Мы вас простили, но за вами, как Авелева  тень  за  Каином,  пойдет
повсюду тень моей сестры. Каждый цветок,  которым  она  невинно  радовалась;
птичка, за которой она при вас следила  по  небу  глазами,  само  небо,  под
которым мы ее лелеяли для того, чтобы вы отняли ее у нас, - все это  за  нее
заступится.
     Истомин все слушал, все не двигался и не издавал ни звука.
     - Я вам сказала минуту назад, что женщинам, к несчастью,  перебирать-то
много некем, а ведь любить... кому же с живою душою не хотелось любить.  Но,
monsieur Истомин, есть женщины, для которых  лучше  отказаться  от  малейшей
крупицы счастия, чем связать себя с нулем, да еще... с нулем, нарисованным в
квадрате. Я одна из таких женщин.
     Истомин сверкнул глазами и тотчас же усмирел снова. Но Ида тем же самым
тоном продолжала:
     - Молитесь лучше, чтобы вашей матери прощен был тяжкий  грех,  что  вам
она не вбила вон туда, в тот лоб и в сердце хоть пару добрых правил, что  не
внушила вам, что женщина не игрушка; и вот за то теперь, когда вам  тридцать
лет, - вам девушка читает наставления! А вы еще ее благодарите, что вас она,
как мальчика, бранит и учит! и вы не смеете в лицо глядеть ей, и самому себе
теперь вы гадки и противны.
     - Больней, больней меня казните, бога ради!
     - Ах, как это противно, если бы вы знали! Вы, бога  ради,  бросьте  все
эти фразы и эту вовсе мне не нужную  покорность,  -  отозвалась  нетерпеливо
Ида. - Какая казнь! На что она кому-нибудь?..  Я  к  вам  пришла  совсем  за
другим делом, а не казнить вас: ответьте мне, если  можете,  искренно:  жаль
вам мою сестру или нет?
     - Вы знаете вперед, что я вам отвечу.
     - Нет, не знаю. Я вас спрашиваю поистине, искренно. Я еще таких слов от
вас не слыхала.
     - Жаль.
     - И способны вы хоть что-нибудь принесть ей в жертву?
     - Все! мой боже! все, что вы прикажете!
     - Ни жизни и ни чести я у вас не попрошу. Садитесь и пишите, что я  вам
буду говорить.
     Это было сказано тихо, но с такою неотразимой внушительностью, с  какою
разве могло соперничать только одно приказание королевы Маргариты, когда она
велела встреченному лесному бродяге беречь своего королевского сына.
     Таких приказаний нельзя не слушаться без разбора, дает  ли  их  мещанка
или королева и, дабы властительная способность отдавать такие приказания  не
сделалась банальной, природа отмечает ею мещанок с неменьшею строгостию, чем
королев.
     Истомин подошел к столу и взял перо.
     Ида стояла у него за стулом и глядела через плечо в бумагу.
     -  Пишите,  -  начала  она  твердо:  -  "Милостивый  государь   Фридрих
Фридрихович!"
     - Это к Шульцу? -  спросил  Истомин  как  смирный  ребенок,  пораженный
величиною урока, спрашивает: "это всю страницу выучить?"
     - "Милостивый государь Фридрих Фридрихович!" - продолжала Ида. Художник
написал. Девушка продолжала далее:
     - "Я искренно раскаиваюсь во всем, что дало вам повод вызвать  меня  на
дуэль. Я считаю себя перед вами виноватым и прошу у вас прощения..."
     Истомин остановился и, не поднимая головы, закусил зубами перо.
     - "И прошу у вас прощения", - повторила, постояв с секунду, Ида.
     - И прошу у вас прощения! - выговорила она  еще  настойчивее  и  слегка
толкнув Истомина концами пальцев в плечо.
     Художник вздохнул и четко написал: "прошу у вас прощения".
     - "И даю мое честное слово, -  продолжала,  стоя  в  том  же  положении
девушка, - что мое присутствие более не нарушит спокойствия  того  лица,  за
которое вы благородно потребовали меня к  ответу:  я  завтра  же  уезжаю  из
Петербурга, и надолго".
     - Позвольте мне последнее слово заменить другим?
     - Каким?
     - Я желаю написать: "навсегда".
     - Напишите, - сказала, подумав, Ида,  и  когда  Истомин  подписал,  как
принято, свое письмо, она тихо засыпала золотистым песком исписанный листок,
тщательно согнула его ногтем и положила под корсаж своего строгого платья.
     - Проводите меня до двери - я боюсь вашей собаки.
     Истомин ударил ногою своего водолаза  и  пошел  немного  сзади  Иды.  -
Прощайте, - сказала она ему у двери. Он ей молча поклонился.
     - Послушайте! - позвала Ида снова, когда Истомин только что повернул за
нею ключ и еще не успел отойти от двери.
     Художник отпер.
     В несчастии трудно владеть собою и быть справедливым: я  много  сегодня
сказала вам, - начала, сдвинув брови,  Ида.  -  Я  недовольна  этим;  я  вас
обидела более, чем имела права.	.
     Истомин опять отвечал молчаливым поклоном.
     - Да, - заключила девушка. - Я это чувствую, и я вернулась сказать вам,
что и вас мне тоже жаль искренно. Ида протянула Истомину руку.
     - Прощайте, - добавила она тихо, ответив на его пожатие, и снова  вышла
за двери.
     Роман Прокофьич сдержал обещание, данное Иде: он  уехал  на  другой  же
день, оставив все свои дела в совершенном беспорядке.  Недели  через  три  я
получил от него вежливое письмо с просьбою выслать ему некоторые его вещи  в
Тифлис, а остальные продать и с квартирою распорядиться по моему усмотрению.
     В своем письме Истомин,  между  прочими  строками  делового  характера,
лаконически извещал, что намерен изучать природу Кавказа, а там, может быть,
проедет посмотреть на берега Сыр-Дарьи.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Прошел год, другой - о Романе Прокофьиче не было ни слуха ни духа. Ни о
самом о нем не приходило никаких известий, ни работ его  не  показывалось  в
свете, и великие ожидания, которые он когда-то посеял, рухнули  и  забылись,
как забылись многие большие  ожидания,  рано  возбужденные  и  рано  убитые.
многими подобными ему людьми. Норки жили по-прежнему; Шульц тоже.  Он  очень
долго носился с извинительной  запиской  Истомина  и  даже  держался  слегка
дуэлистом, но, наконец, и это надоело, и это забылось.
     Маня Норк  жила  совсем  невидная  и  неслышная;  но  черная  тоска  не
переставала грызть ее. Места,  стены,  люди  -  все,  видимо,  тяготило  ее.
Пользуясь своей безграничной свободой в доме, она часто уходила  ко  мне  а,
просиживала у меня целые дни, часто не сказав мне ни одного  слова.  Иногда,
впрочем, мы беседовали, даже варили  себе  шоколад  и  даже  смеивались,  но
никогда не говорили о прошлом. Чего  ждала  она  и  чего  ей  сколько-нибудь
хотелось от жизни - она никогда не высказывала. Раз только  помню,  когда  в
каком-то разговоре я спросил ее, какая доля, по ее мнению, самая лучшая, она
отвечала, что доля пушкинской Татьяны.
     - А почему? - спросил я.
     - Да потому, что для бедной Тани все  были  жребии  равны,  -  отвечала
Маничка.
     Так это все и жилось тихо. Во все это время  нас  потревожило  немножко
только одно газетное известие о какой-то битве русских с черкесами в ущельях
Дарьяла. Романическая была история!  Писали,  какая  была  ночь,  как  вечер
быстро сменился тьмою, как осторожно наши шли обрывом взорванной скалы,  как
сшиблись в свалке и крикнул женский голос в  толпе  чеченцев;  что  на  этот
голос из-за наших рядов вынесся находившийся в экспедиции художник  И.,  что
он рубил своих за басурманку, с которой был знаком  и  считался  кунаком  ее
брату, и что храбрейший офицер, какой-то N. или Z, ему в лицо стрелял в упор
и если не убил его, так как пистолет случайно был лишь с  холостым  зарядом,
то, верно, ослепил. "Изменник обнял  девушку  и  вместе  с  ней  скатился  в
бездну", - было написано в газете.
     Все мы были уверены, что это деяния Истомина, и тщательно скрывали  это
от Мани. Так это, наконец, и прошло. Маня  по-прежнему  жила  очень  тихо  и
словно ни о чем не заботилась; словно она все свое совершила и теперь ей все
равно; и вдруг, так месяца за полтора перед Лондонской всемирной  выставкой,
она совершенно неожиданно говорит мне:
     - А знаете, я с Фридрихом Фридриховичем поеду за границу.
     Смотрю, и в самом деле у Норков идут сборы - снаряжают Маню за границу.
     - Чего это едет Маня? - спросил я раз Иду.
     - А отчего ж, - отвечает,  -  ей  и  не  ехать?  Старуха-мать  ходит  с
наплаканными глазами, но тоже собирает Маню бодро.
     - А вы, - спрашиваю Маню, - как едете: радуетесь или нет?
     - Мне все равно, - ответила  Маня  спокойно  и  равнодушно.  Ида  знала
пружины, выдвигавшие Маню из России за  границу,  но  молчала  как  рыба,  и
только когда Маня села в вагон, а  Фридрих  Фридрихович  с  дорожною  сумкою
через плечо целовал руку плачущей старухи Норк, Ида Ивановна  посмотрела  на
него долгим, внимательным взглядом и,  закусив  губы,  с  злостью  постучала
кулаком по своей ладони.
     Через три месяца Шульц писал из одного маленького шверинского  городка,
что Маня выходит замуж за одного машинного фабриканта родом из  Сарепты,  но
имеющего в местечке Плау свою наследственную фабрику. Маня  тоже  писала  об
этом матери и сестре и просила у старухи благословения.
     - Вот наш милый Фрицынька какие штучки устраивает! - сказала с  иронией
Ида, сообщив мне известна о Манином замужестве.  -  Смыл  семейное  пятно  с
громкого имени Норков.
     - Вы, Ида Ивановна, против этого замужества?
     - Я не против чего; но, помилуйте, что ж это может быть за  замужество,
да еще для такой восторженной и чуткой  женщины,  как  Маня?  И  представьте
себе, что когда он только заговаривал,  чтобы  повезть  ее  поразвлечься,  я
тогда очень хорошо предвидела и знала все, чем это окончится.
     - Чего ж вы ей об этом не сказали?