.  Для  того
"преобладающу греху и преизбыточествует благодать".

     Из того, что мною вкратце  сказано,  знатокам  церковно-бытовой  жизни,
конечно, будет довольно понятно, коего сорта набожность и благочестие была у
самого г. N. и коего духа  люди  могли  уживаться  с  ним  и  угождать  _его
благочестию_... Для несведущих же пояснять это долго и, может быть, опасно -
"да не соблазнится ни един от малых  сих".  Но  весь  этот  отменный  подбор
отменных духовных не мог умолить провидение, чтобы в-се  женатые  сыновья  и
замужние дочери г. N. овдовели и ушли в монастырь, куда он сам  очень  желал
уйти, чтобы там "помириться с богом".
     Из всех своих родных N. сподобился устроить в монашество только  одного
запутавшегося в делах свояка, но  и  то  неудачно.  Тот  оказался  до  такой
степени легкомысленным, что  даже  из  монастыря  давал  поводы  к  соблазну
младшим. Так, например, получив однажды письмо от племянницы, институтки, он
написал ей:  "не  адресуй  мне  _его  благородию_:  я  уже  монах,  а  монах
благородным быть не может". И этот бедный инок хотя и был скоро поставлен  в
иеромонахи Коневецкого монастыря, но не выдержал, запил и умер.
     Вся очень многочисленная семья N. тоже не тяготела к иночеству. Молодые
люди, осемьянившись, нежно любили свои семейства и религиозны в  свою  меру,
по-русски; съезжаясь летом к  отцу,  они  даже  прекрасно  пели  на  клиросе
сельской церкви и никаких религиозных сомнений и споров не любили.  Если  же
промежду их случайно являлся беспокойный совопросник, то  такового  отсылали
обыкновенно "переговорить с батюшкой"; а  этого,  сколько  известно,  всякий
еретик боится и продолжительного разговора о религии с русским  батюшкою  не
выдержит. Словом, все дети N. были простые, добрые, очень  милые  люди,  без
всякой _ханжеской претенциозности_.

     Преосвященный H-т поступил из г. Вятки  в  г.  П  после  архиерея
сурового, большого постника, с которым старый N. был в наилучших  отношениях
и желал точно такие же отношения учредить с Н. Но при первом же визите у них
дело пошло неладно.
     N. явился к новому владыке с некогда знаменитым цензором г.  Z  , святошество которого весьма  известно.  Владыка,  добрый,  весьма
почтенный старичок, еще не совсем отдохнул и к тому  же  был  еще  расстроен
тем,  что  доставшийся  ему  двухэтажный  дом  в  г.  П.  был  гораздо  хуже
одноэтажного дома в г. Вятке,  а  поправлять  его  было  _не  на  что_.  Да,
буквально не на что!.. Архиерей был _беден_,  и  хотя  у  него  было  триста
рублей, которые он,  по  его  словам,  "заработал  честным  трудом",  но  он
поэтому-то и не хотел отдать их на поправку архиерейского  дома.  Притом  же
ему было досадно, что его _повысили_, - при переводе произвели из  епископов
в архиепископы, - а более существенного ничего не дали.  Он  этим  обижался,
находя, что ему "позолотили пилюлю". Вдобавок ко всему, владыка  отдыхал  от
своего  весьма  дальнего  пути  и  не  совсем  хорошо  себя  чувствовал,   а
нетерпеливые благочестивцы в это время на него  набежали.  Усталый  архиерей
начал позевывать и замечать:
     - Не к дождю ли? что-то морит... И действительно, пошел дождик, сначала
маленький, а потом и большой.
     - Эге, да вам надо зонт, - сказал владыка  и  велел  подать  зонтик,  с
которым он имел привычку гулять по саду.
     Оба святоши встали, но вот новая беда: оба они считали слишком  большою
для себя честью "идти под владычным зонтиком" и стали перекоряться.
     - Нет, я не могу, я  чувствую,  что  я  недостоин  идти  под  владычным
зонтиком.
     - А нет, уже идите вы - я еще менее достоин держать владычный зонтик.
     И все это у самого крыльца, под окнами у владыки,  а  дождь  их  так  и
поливает.
     В это время откуда ни возьмись какой-то балда и говорит:
     - Оба вы недостойны ходить с владычным зонтиком, а потому я его  у  вас
беру.
     И с этим хвать! да и был таков, а глядевший на все это владыка,  вместо
того чтобы рассердиться и послать погоню, расхохотался и говорит:
     - А что же такое:  это  резент!  он  умно  рассудил!  Что  за  святыня,
взаправду, в моем зонтике?
     N. и Z. долго ломали головы: как мог так опрометчиво сказать владыка  и
не есть ли это своего рода нигилистическая ересь?
     Вскоре за тем епископ стал собираться летом сделать объезд части  своей
обширной епархии. Узнав об этом, N. тотчас же просил его  не  лишить  своего
посещения его "пустынку"  и  благословить  его  детей,  которые  обыкновенно
съезжаются к старику на лето из Петербурга.
     Владыка едва ли считал нужным быть в "пустынке", где, как он достаточно
знал, благодаря усердию помещика не только все внешним образом исправно,  но
даже великолепно: однако, по доброте своей и  по  отличавшему  его  неумению
говорить слово "нет", он склонился на просьбу N. и дал ему обещание  быть  у
него в гостях около Петрова дня.
     К Петрову дню молодые  люди,  живущие  обыкновенно  в  столице,  всегда
приезжали на отдых к отцу в "пустынку", и потому обещание архиерея  было  во
всех отношениях удобно и приятно для благочестивого хозяина. Загодя  еще  об
этом было возвещено местным причтам, которые сейчас же и взялись  за  "божие
дело", то есть начали тщательно перетирать все вещи в храме и мыть стекла, а
сам N. в это время блаженствовал за хлопотами по приготовлению помещения для
владыки. Ему, разумеется, устраивали покои в доме, а во флигелях -  для  его
свиты, которая у прежних здешних архиереев  всегда  была  очень  обширна.  В
покои владыки  наставили  икон  и  наслали  перед  ними  ковров,  чтобы  его
преосвященству "не грубо было кланяться", а в свитских покоях,  во  флигеле,
учредили  "столы",  так  чтобы  все,  могущее  здесь  произойти,   произошло
_скромно_. N. был уверен, что, когда здесь вся челядь будет питаться,  он  с
владыкою поведет целонощную Никодимову беседу и сподобится сам прочесть  его
высокопреосвященству полунощницу.
     Затем оставалось только ждать этой радости,  и  притом  недолго:  около
Петрова дня, в самую веселую сельскую  пору  уборки  покосов,  в  "пустынку"
прискакал за десять верст выставленный N. нарочный с известием, что  владыка
едет.

        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

     N. тотчас же сел в экипаж и поскакал навстречу "дорогому гостю".
     Помещик выехал один, потому что не считал удобным представлять  владыке
детей на дороге, и к тому же он не  знал,  "как  его  преосвященство  с  ним
обойдется".  После  происшествия  "с  владычным   зонтиком"   N.   несколько
сомневался насчет владыки, и сомневался даже до такой степени,  что  не  был
уверен, удостоит ли владыка пересадить его к себе в карету, как  это  делали
все его предшественники, или  же  оставит  его  скакать  по-полицмейстерски,
спереди или сзади. Это и в самом деле могло серьезно озабочивать N.,  потому
что он очень любил почет, и все прежние п-ские  владыки  обыкновенно  сажали
его с собою в карету. Отчего же было его этим  не  утешить,  особенно  после
такой _двусмысленной_ истории с "владычным зонтиком", которую человек  более
решительный назвал бы просто "владычным нигилизмом"?
     И вот, с небольшим через полчаса, на пологом косогоре, далеко видном  с
верхнего  этажа  дома,  показался  быстро  несшийся  столб  пыли,  а  в  нем
архиерейский  поезд,  который,  однако,  оказался  очень  малым.   К   храму
подскакали только троечные дрожки, в которых сидел несколько недовольный или
смущенный N., a в карете очень  простой  старичок  с  добродушным  лицом,  в
черном клобучке, за ним же, в заднем кабриолете за каретою, человек, который
один и составлял _всю свиту_ архиерея. Это,  между  прочим,  было  одною  из
причин заметного на лице хозяина смущения. N. не привык к такой  простоте  и
считал ее новым признаком всюду проникающего нигилизма,  который  мог  иметь
дурное влияние не только на крестьян, но и на детей  владельца  и  на  самое
духовенство. К тому же эта столь желанная и столь благодетельная для бедного
сельского  духовенства  простота  оставляла  без  употребления   многое   из
приготовленного к угощению предполагаемой обширной компании и  портила  весь
эффект встречи. Даже и "исполлаети деспота" некому было  грянуть  при  входе
владыки. Как хотите судите, а добрый православист не мог оставаться  спокоен
и доволен, видя такое "разорение отеческого обычая".
     Но, кроме того, N. имел еще сугубое огорчение в  том,  что  владыка  не
только не посадил его в карету, а далее "уязвил его" за усердие.  А  именно,
он просто раскланялся с N. в окно и спросил:
     - Куда поспешаете? верно, по делу хозяйственному? Резент!  Дела  прежде
всего, а я и без вас справлюсь.
     -  Нет,  как  можно,  владыко!  Я  нарочно  выехал   навстречу   вашему
преосвященству.
     - А для какой причины?
     N. смешался; он не ожидал такого странного вопроса и отвечал:
     - Так... хотел засвидетельствовать вам мое почтение.
     - Ну вот! эко дело какое! Это и дома бы можно.
     - Хотел благословения, владыко...
     - Ага! благословения; ну, боже вас благослови, - отвечал владыка,  -  а
теперь садитесь же поскорей на свое место да погоняйте. Жарынь, я  устал,  в
холодок хочется.
     И, усадив N. на его прежнее  местечко,  владыка  прикатил,  как  доселе
ехал, один в своей карете и затем непосредственно начал ряд крайне смущавших
благочестивого хозяйка "странных поступков в нигилистическом штиле".

     Во-первых, епископ ходил скоро, и когда, при вступлении его в  церковь,
дети помещика (между  коими  один  был  в  мундире  кавалерийского  офицера)
пропели "Достойно есть" и "исполатие", то  он  остановился  и  слушал  их  с
большим вниманием и удовольствием, а потом похвалил их и, скоро обойдя храм,
опять принялся хвалить их стройное пение. Узнав  же  от  молодых  людей,  по
выходе из церкви, что они составляют домашний хор, которым исполняют оперное
хоровое пение,  пожелал  послушать  их  _светское  пение_.  Это  старому  N.
казалось уже совсем соблазнительно, а молодые люди с удовольствием спели для
епископа несколько мест из "Жизни за  царя"  и  из  "Руслана",  а  также  из
"Фауста" и из "Пророка".
     Владыка все слушал и все одобрял. Затем, усмотрев, что  недалеко  перед
домом на лужайке убирают сено, он захотел пройтись на покос и был так прост,
что взял из рук одной девушки грабли и сам прогреб ряд  сухого  сена.  А  на
обратном пути с сенокоса к дому, повстречав возы с сеном, он до того увлекся
мирскими воспоминаниями, что проговорил из Козловского "Чернеца":

                        Вот воз, укладенный снопами,
                        И на возу, среди снопов,
                        Сидит в венке из васильков
                        Младенец с чудными глазами.

     И опять все простое, человеческое, а ничего ни о попах, ни о дьяконах и
о просвирнях. К вечеру же владыка даже  пожелал  половить  в  местном  пруду
карасей,  смотрел  на  эту  ловлю  с  большим  удовольствием  и  не  раз  ее
похваливал, приговаривая:
     - Старинная работка - апостольская! Надо быть ближе  к  природе  -  она
успокоивает. Иисус Христос все моря да горки любил да при  озерцах  сиживал.
Хорошо над водою думать.
     И так он провел весь день совсем без всяких разговоров о  странниках  и
юродивых и, покушав чаю, отказался от ужина и попросил себе только "Христова
кушанья", то есть _печеной рыбки_. Затем он ушел в отведенные  ему  комнаты,
но от услуг N., который его сопровождал и просил  позволения  прочитать  ему
полунощницу, отказался, сказавши:
     - До полунощи еще далеко; я тогда сам почитаю, а пока  пришлите-ка  мне
какой-нибудь журнальчик.
     - Какой прикажете, владыка: "Странник" или "Православный собеседник"?
     - Ну, эти я дома прочту, а теперь нет ли - где господин Щедрин пишет?
     Старый  N.  этого  не  понял,  но  молодые  поняли  и  послали  владыке
"Отечественные записки", которые тот и читал до  тех  самых  пор,  пока  ему
приспел час становиться на полунощницу. Своего  дела  он,  несмотря  на  всю
усталость, не опустил - огонь в его окнах светился далеко за полночь, а рано
утром на другой день епископ уже дал духовенству аудиенцию, но  опять  очень
странную: он все говорил с духовенством на _ходу_ - гуляя по саду,  и  потом
немедленно стал собираться далее в путь, в город О.

     Бенефис, который готовил себе в архиерейском посещении  N.,  совершенно
не удался, и только  "высокое  почтение  к  сану"  воздерживало  хозяина  от
критики "не по поступкам поступающего" гостя, зато младшее поколение было  в
восторге от милой простоты владыки, и владыка в свою  очередь,  по-видимому,
чувствовал искренность сердечно возлюбившей его молодежи.
     Это можно было видеть из всего его поведения, и особенно из того,  что,
не соглашаясь оставаться обедать по просьбе самого  N.,  он  не  выдержал  и
сдался, когда к нему приступили с этою просьбою кавалерист, два  студента  и
молодые девушки и дамы. Он их только спросил:
     - Но для какой же причины я должен еще остаться?
     - Да нам, ваше преосвященство, хочется с вами побыть.
     - А по какой причине вам так хочется?
     - Так... с вами как-то очень приятно.
     - Вот тебе раз!
     Владыка улыбнулся и добавил:
     - Ну, если приятно, так резент: я  остаюсь  -  только  вы  мне  за  это
хорошенько попойте.
     И он остался, попросив хозяина не беспокоиться особенно  о  его  обеде,
потому что он все "предлагаемое" кушает. {Кушать "предлагаемое" без  строгой
критики, кажется, не только позволительно, но даже полезно,  а  несоблюдение
этого, напротив, ведет иногда к соблазнам, и  притом  таким,  которые  после
никак нельзя разъяснить. Так, например, епископ  Л.,  посетив  в  г.  Минске
известного епископа Михаила (из униатов), остался у него кушать с  некоторым
страхом, потому что был _предубежден_, будто владыка Михаил  кушает  мясное.
Но как к столу были званы н другие гости, то преосвященный Л. думал, что при
людях этого не случится. Но предубежденность преосвященного Л. довела его до
того, что все подаваемые к столу блюда стали ему казаться _мясными!_
     - Не могу, владыка, - сказал гость хозяину, отведав одну ложку,  -  это
говяжий бульон.
     - Успокойтесь, ваше преосвященство: это такая уха.
     - Какая же это уха?
     - Уха, я вам докладываю, и прошу кушать.
     Но преосвященный Л. не поверил и кушал хотя  не  без  аппетита,  но  со
смущением,  а  через  то,  разумеется,  предубежденность   его   еще   более
увеличилась. И вот подают второе  блюдо,  сделанное  вперекдадку,  и  хозяин
спрашивает гостя:
     - Какой рыбы позволите вам положить, этой или этой?
     Но предубежденный гость уже совсем на блюде  рыбы  не  видит,  а  видит
только рябчиков вперекладку с индейкой!..
     И предубежденному епископу Л. все это было так трудно  скушать,  что  у
него сделалась отрыжка, на которую  он  не  переставал  жаловаться  даже  до
самого недавнего времени, когда епископ Михаил уже был  удален  на  покой  и
должен  был  сократить  свое  хлебосольство  до  крайнего  minimuma.  (Прим.
автора.)} Просидев почти все дообеденное время в зале, владыка опять слушал,
как ему, под аккомпанемент фортепиано, пропели лучшие номера  из  "Жизни  за
царя", "Руслана" и многих других опер.
     Откушав же, он тотчас стал собираться ехать, и карета его  была  подана
во время кофе. Он как приехал один с своим слугою "Сэмэном", так  с  ним  же
одним хотел и уезжать, но три молодые брата N. явились  к  нему  с  просьбою
позволить им проводить его до г. О.
     - А по какой причине меня надо провожать? - спросил владыка.
     - Здесь глухая дорога, ваше преосвященство.
     - А я не боюсь глухой дороги: у меня денег только триста рублей,  и  те
честным трудом заработаны.
     - Да нам хочется вас провожать, владыка.
     - А если хочется... это резент, - сопровождайте.
     И поездка состоялась с провожатыми. Архиерей сел, как приехал,  в  свою
карету, а впереди его курьерами снарядились в  большом  казанском  тарантасе
три рослые молодца: мировой посредник, офицер и университетский студент. Сам
хозяин,  видя,  что  его   владыка   не   приглашает,   остался   дома.   Он
удовольствовался только тем, что проводил поезд за рубеж своих  владений  и,
принимая здесь прощальное благословение от архиерея, выразил ему свою о  нем
заботливость.
     - В О. там ничего нельзя достать, владыка, так вы меня не осудите.
     - А по какой причине я вас могу осуждать?
     - Я велел кое-что сунуть вашему слуге под сиденье.
     - А что именно вы под моего Сэмэна подсунули?
     - Немножко закусочек и... шипучего.
     - А для чего шипучего?
     - Пусть будет.
     - Ну, резент; пусть будет. Сэмэн, сохрани, друг, под тебя подложенное.
     И с тем хозяин возвратился, а поезд тронулся далее.

     От "пустынки" до города О.  на  хороших  разгонных  конях  ездят  одною
большою упряжкою, и владыка,  выехавший  после  раннего  обеда,  должен  был
приехать в город к вечеру. Время стояло погожее и грунтовые  дороги  были  в
порядке, а потому никаких "непредвиденностей" не предвиделось, и оба экипажа
пронеслись доброе полпути совершенно благополучно и даже  весело.  Веселости
настроения, конечно, немало  содействовало  и  то,  что  путники,  скакавшие
впереди в тарантасе, молодые люди, тоже выехали ке без запаса  и  притом  не
закладывали его очень далеко. Но  они  не  совсем  верно  разочли  и  раньше
времени заметили, что оживлявшая их возбудительная влага исчезла прежде, чем
путь пришел к  концу.  Достать  же  восполнение  оскудевшего  дорогою  негде
было... кроме как у архиерея, которому хлебосольный старец  предупредительно
сунул что-то под его Сэмэна.
     И вот расшалившаяся молодежь немножко позабылась  и  пришла  к  дерзкой
мысли воспользоваться архиерейским запасом. Весь вопрос был  только  в  том:
как это сделать? Просто остановиться и попросить  у  архиерея  вина  из  его
запаса казалось неловко, обратиться же за этим к Сэмэну - еще  несообразнее.
А между тем вина достать хотелось во что бы то ни стало, и желание это  было
исполнено.
     Ехавший впереди тарантас вдруг остановился, и три  молодые  человека  в
самых почтительных позах явились у дверец архиерейской кареты.
     Владыка выглянул и, увидав стоявшего  перед  ним  с  рукою  у  козырька
кавалериста, вопросил:
     - По какой это причине мы стали?
     -  Здесь,  ваше  преосвященство,  в   обычае:   на   этом   месте   все
останавливаются.
     - А по какой причине такой обычай?
     - Тут, кто имеет с собою запас, всегда тосты пьют.
     - Вот те на! А по какой же это причине?
     - С этого места... были замечены первые месторождения руд,  обогативших
отечественную промышленность.
     - Это резент! - ответил владыка, - если сие справедливо,  то  я  такому
обычаю не противник. - И, открыв у себя за спиною в карете  форточку,  через
которую он мог отдавать приказания помещавшемуся в заднем кабриолете Сэмэну,
скомандовал:
     - Сэмэн, шипучего!
     Сэмэн открыл свои запасы, пробка хлопнула, и компания,  распив  бутылку
шампанского, поехала далее.
     Но проехали  еще  верст  десять,  и  опять  тарантас  стал,  а  у  окна
архиерейской кареты опять  три  молодца,  предводимые  офицером  с  рукою  у
козырька.
     Владыка снова выглянул и спрашивает:
     - Теперь по какой причине стали?
     - Опять важное место, ваше преосвященство.
     - А по какой причине оно важно?
     -  Здесь  Пугачев  проходил,  ваше   преосвященство,   и   был   разбит
императорскими войсками.
     - Резент, и хотя факт сомнителен, чтобы  это  было  здесь,  но  тем  не
менее, Сэмэн, шипучего!
     Прокатили еще, и опять тарантас стоит, а  молодые  люди  снова  у  окна
кареты.
     - Еще по какой причине стали? - осведомляется владыка.
     - Надо тост выпить, ваше преосвященство.
     - А по какой причине?
     - Здесь, ваше преосвященство, самая высокая сосна во всем уезде.
     - Резент, и хотя факт совершенно не достоверен, но, Сэмэн, ши