, Андрей Иванович, совершеннейший чудак, и Катя  верно  отгадывает,
что вы уж через меру себя уважаете.
     - Да, это быть может, но это единственное средство быть достойным того,
что дороже обрывков ничтожного счастия.
     Лара вернулась домой почти одновременно с мужем, который  ее  встретил,
испугался немножко ее бледности и никак не мог добиться, где она была.
     Она сидела бледная и, держа в своих руках руки мужа,  глядела  на  него
острым лихорадочным взглядом.
     - Что с тобой, Лариса? - молвил муж. - Ты, может быть, больна?
     - Нет; но... видела тебя...
     - Ах, да, я был у Форовых и проводил оттуда генеральшу. Лариса изо всех
сил сжала руки мужа и прошептала:
     - Бога ради... оставь ее.
     - Что за просьба, Лара?
     - Я умоляю тебя! - и Лара заплакала.
     - Мой милый друг, - отвечал Подозеров, - я тебя не понимаю, ты  видишь,
я постоянно занят и живу, никого не видя, один в деревне...  За  что  же  ты
хочешь лишить меня старых друзей?
     - Я буду жить с тобою в деревне.
     - Ты соскучишься.
     - О, нет, нет, я не соскучусь.
     -  Ну,  прекрасно;  это  можно  будет  только  летом,  когда  я  устрою
что-нибудь более чем две комнаты, в которых мещуся; но и тогда, Лариса, я не
могу оставить моих друзей.
     - Не можешь?
     - Нет, не могу, да и для чего тебе это?
     Был момент, удобный для самых задушевных объяснений, но  Лариса  им  не
воспользовалась: она встала, ушла к себе и заперлась.
     Так и продолжалась жизнь наших  супругов  в  течение  целого  года:  со
стороны мужа шла ровная предупредительность, а со стороны Лары  -  натянутое
молчание, прерывавшееся для разнообразия лишь вспышками  вроде  описанной  и
заключавшееся тоже внезапным обрывом на  недоговоренном  слове.  Один  мотив
неудовольствия оставался неизменным: это ревность к генеральше, и как  скоро
это раз прорвалось наружу и из тайны Лары и ее мужа сделалось известно всему
дому, с нею уже не было мирной справы. Александра  Ивановна  смутилась  этим
известием, стала тщательно удаляться от встреч с Ларой  и  еще  более  с  ее
мужем; генерал, от внимания  которого  не  могло  укрыться  это  охлаждение,
только улыбнулся и назвал Лару "дурой", сказав:
     - Она судит, верно, по себе-с.
     Форов сказал "наплевать", а Катерина Астафьевна, которая была первою из
набредших на мысль о существовании такой ревности и последнею из  отрицавших
ее на словах, наконец разошлась с племянницей далее  всех.  Это  последовало
после отчаянной схватки,  на  которую  майорша  наскочила  с  азартом  своей
кипучей души, когда убедилась, что племянница  считает  своею  соперницей  в
сердце мужа нежно любимую Катериной Астафьевной Синтянину, да  и  самое  ее,
Форову, в чем-то обвиняет.
     - Матушка! - воскликнула, внезапно появясь к Ларисе, едва поправившаяся
майорша, - ты что это еще за  чудеса  откидываешь?  сама  с  мужем  жить  не
умеешь, а чище себя людей мараешь!
     И, начав на эту тему, она отчитала ей все, что принесла  на  сердце,  и
заключила:
     - Стало быть, вот ты какая новейшая женщина; добрая жена радовалась бы,
что ее муж не с какими-нибудь вертопрашными женщинами  знаком,  а  дружит  с
женщиной честнейшею и прекрасною, с такою женщиной, у которой не было, да  и
нет и не может быть супирантов, а тебе это-то и скверно. Дура ты, сударыня!
     - Да, - уронила Лариса, - мне надоели уж все эти причитыванья. Я, может
быть, и гадкая, и скверная, но  не  могу  же  я  подделываться  под  образец
Александры Ивановны. Это для меня недостижимо.  Я  простая  женщина  и  хочу
простого с собою обращения.
     - Ах, оставь, пожалуйста: какая ты простая  и  какое  с  тобою  простое
обращение возможно, когда к тебе на козе не подъедешь: утром спит, в полдень
не в духе, вечером нервы расстроены. Не хотела тебя бранить,  но  выбранила,
тьфу! пусто тебе будь совсем! Прощай и не зови меня теткой.
     Этим окончилось  объяснение  с  Ларой,  продолжавшей  выжидать  благого
поворота в своей скучной жизни от капризов случая, и случай поспел ей на по-
мощь: случай этот был возвращение Бодростиной со свитой в  мирные  Палестины
отчего края.


     Глава двадцать девятая
     Неожиданные события

     Жозеф не возвратился к сестре, а прямо поселился у Бодростиных и  долго
не показывался в городе. Ему было совестно  ехать  туда  по  двум  причинам:
во-первых, он не знал, что ответить сестре о деньгах, которые взял под залог
ее дома с обещанием возвратить их, а во-вторых, выкрашенные в Берлине волосы
его отросли и у него была теперь двуцветная голова: у корня волос белокурая,
а ниже - черная. Последнему горю он, впрочем,  надеялся  помочь  при  помощи
публикуемых "Вальдегановских щеток для отрождения  волос  в  натуральный  их
цвет", но как сказать сестре, что все деньги, взятые за ее дом, он  проиграл
в рулетку, еще в ожидании Бодростиной за границу?
     Он долго думал  и  наконец  решил,  что  скажет,  будто  его  обокрали.
Нехорошо это немножко, что его все постоянно  обворовывают,  ну  да  что  же
делать?
     Прибыли из  Петербурга  и  раствор,  и  щеточка,  которою  Жозеф  хотел
"отродить" свои волосы, но тут он спохватился, что от этой смази волосы  его
почернеют, тогда как ему, чтобы "отродиться", надо быть блондином.
     Приходилось долгожданные вальдегановские щетки бросить и ждать всего от
времени, но тем часом начиналось дело о дуэли, затянувшееся  за  отсутствием
прикосновенных  лиц,  и  произошло  маленькое  qui  pro  quo  {Недоразумение
(лат.).}, вследствие которого  Глафира  настойчиво  требовала,  чтобы  Жозеф
повидался с сестрой, и как это ни тяжело,  а  постарался  привести,  при  ее
посредстве,  Подозерова  к  соглашению   не   раздувать   дуэльной   истории
возведением больших обвинений на Горданова, потому что иначе и тот  с  своей
стороны поведет кляузу.
     - Я согласен, совершенно с вами согласен, - отвечал Висленев,  -  я  не
люблю его, но раз что уже Подозеров муж моей сестры, я должен его оберегать.
Только вот видите, мне нельзя ехать: я весь пестрый.
     - Пустяки, мы выпишем Лару сюда.
     - Но знаете, я все-таки... не хотел  бы...  и  здесь  ей  в  этом  виде
предъявляться. Они, провинциалы, еще черт знает как на все на это смотрят.
     - Вы скажетесь больным, сляжете в постель и обвяжете голову.
     - Да; вот разве в самом деле так, обвязать голову, это отлично.
     - А то можете и обриться.
     - Какая мысль! Это еще лучше! Я именно лучше  обреюсь  и  слягу,  а  вы
напишите сестре, что я болен. Только какую бы мне изобресть болезнь?
     - Да не все ли равно: ну хоть геморрой.
     - Геморрой?
     Висленев сделал гримасу.
     - Нет, - сказал он, - мне гораздо более нравятся нервы.
     - Геморрой, геморрой, вы потому и обреетесь от головной боли;
     - Ну, пожалуй.
     Все это так и исполнилось: один обрил голову, другая написала письмо  к
Ларе. Та получила это письмо без мужа и стала в тупик: ехать ей или не ехать
в тот дом, где бывает Горданов?
     Малое благоразумие Лары сказало ей, что этого не следовало бы делать, и
голос этот был до того внушителен, что Лариса, не видясь с  Синтяниной  и  с
теткой, позвала на совет майора.
     Филетер Иванович подумал минуту и отвечал, что и по его  мнению,  лучше
не ездить.
     - Ну, а если мой брат очень болен?
     - Не может этого быть.
     - Почему же, разве он не человек?
     - Не человек-то он то уже положительно не человек,  а,  кроме  того,  я
вижу явную несообразность в письме: не может быть никаких повреждений в том,
чего нет.
     - Я вас не понимаю.
     - Тут госпожа Бодростина  пишет,  что  у  вашего  брата  страшно  болит
голова, а разве у него была голова?
     - Ах вы, дядя, всегда только злословите.
     - А вам, верно, хочется ехать? так вы в таком случае делайте,  что  вам
нравится. О чем же спорить?
     - Нет, я вовсе не хочу.
     - Ну, на это потому, что я сказал сейчас, что вам "хочется", так вам  и
расхотелось, а если я скажу "вам не хочется", так вы опять  захотите.  Я  не
понимаю, зачем вы спрашиваете у кого-нибудь совета.
     - И действительно, лучше не спрашивать.
     - Да, конечно-с: вам ведь, чтобы давать благой совет, надо все говорить
в противную сторону. Чтобы вы не утопились, вам надо  говорить:  "утопитесь,
Лариса  Платоновна",  а  сказать  вам:  "не  топитесь",  так  вы  непременно
утопитесь. Это, положим, штука не мудреная, говорить  и  таким  образом  ума
хватит" но ведь для этого надо быть немножко вашим шутом или подлецом, вроде
тех, кто вам льстит за ваш рисунок, а мне ничто это не по плечу.
     -  Извините,  что  вас  побеспокоила:  я  не  знала,  что  и  вы  также
требовательны и хотите, чтобы все с вами только соглашались.
     - Нет-с, я вовсе, вовсе этого не хочу: я люблю и уважаю в человеке  его
независимое мнение:  но  когда  спорят  не  для  того,  чтобы  уяснить  себе
что-нибудь и стать ближе к истине, а только для того, чтоб противоречить,  -
этого я терпеть не могу, этим я тягощусь и даже обижаюсь.
     - Но я вам, впрочем, и не противоречила.
     - И прекрасно, и я не буду вам противоречить, потому что все равно,  вы
никого не слушаетесь.
     Лара промолчала: ей было очень тяжело, она чувствовала, что  расходится
с последним из всех некогда близких ей людей, и все это ни за  что,  ни  про
что, за одно желание быть самой по себе.
     - Что же делать? "Покориться, смириться", - говорил  ей  ее  внутренний
голос. Она чувствовала, что  дядя  Форов  говорит  ей  правду,  она  и  сама
понимала, что она  легко  могла  всем  надоесть  своим  тяжелым,  неприятным
характером, и она даже оплакала это  несчастие  и  почувствовала  неодолимое
влечение поехать к Бодростиной, видеть брата и Глафиру, которая  никогда  не
говорила с нею сурово и всегда ею любовалась.
     В тот же вечер Лариса сидела в комнате, где пред открытым окном  в  сад
помещался в глубоком кресле Жозеф, покрытый легким  шелковым  шлафроком,  из
отставного гардероба Бодростина, и в белом ночном колпаке,  позаимствованном
оттуда же.
     Жозеф не говорил сестре о деньгах, а она его о  них  не  спрашивала.  К
тому же брат и сестра  почти  не  оставались  наедине,  потому  что  Глафира
Васильевна считала своею обязанностию ласкать "бедную Лару". Лариса  провела
ночь в смежной с Глафирой комнате и долго говорила о своем житье, о муже,  о
тетке, о Синтяниной, о своем неодолимом от последней отвращении.
     - Я не понимаю, что это такое, - передавала она,  -  я  знаю,  что  она
очень честная и добрая женщина, но в ней есть что-то такое... что я не  могу
переносить.
     - В ней слишком много самоуверенности и гордости собою.
     - Нет; она ко мне всегда была добра, но... я все это  приписываю  тому,
что о ней так много, много мне говорят: ну, я хуже ее, ну, я  не  могу  быть
таким совершенством, но... не убить же мне себя за это.
     - Полно, Лара, ты не знаешь себе цены!  -  перебила  Бодростина.  -  Ты
везде и всегда будешь отличена и замечена.
     На Ларису повеяло приятным ароматом этой нехитрой лести, и  она  начала
снисходительно великодушничать, настаивая, что во всяком случае признает  за
Синтяниной достоинства, но... что ей с нею тяжело, и гораздо легче с  людьми
простыми, грешными и отпускающими чужие прегрешения.
     Бодростина  одобрила   ее   чувства,   и   Лара,   проснувшись   утром,
почувствовала себя  прекрасно:  день  провела  весело,  хотя  и  волновалась
слегка, что не приехал бы муж и не было бы  ему  очень  неприятно,  что  она
остается  в  бодростинском  обществе.  Но  Глафира,  заметив  это,  выразила
готовность не  удерживать  Ларису,  чтоб  избавить  ее  от  неприятностей  и
перетолков. Лара сейчас же это отвергла и провела день и вечер с братом и  с
Глафирой, а ночь -  исключительно  с  одною  последнею,  и  на  второе  утро
почувствовала себя еще бодрее и веселее. Доброго настроения ее  духа  нимало
не испортила даже откровенность Жозефа, который, наконец, решился признаться
сестре, что он прогусарил ее деньгами, но только уже  не  оправдывался  тем,
что его обокрали, как он  думал  сказать  прежде,  а  прямо  открылся,  что,
переехав границу, куда должен был бежать от преследования  за  дуэль,  он  в
первом  же  городе  попал  на  большую  игру  и,  желая  поправить   трудные
обстоятельства, рискнул, и сначала очень много выиграл, но увлекся, не  умел
вовремя забастовать и проигрался в пух.
     Лара не расспрашивала его, как и чем он намерен жить далее  и  в  каком
положении его дела, но  Жозеф  был  любопытнее  и  искренно  подивился,  что
сестрин дом до сих пор не продан.
     - Как это ты  извернулась?  -  спросил  он  и,  получив  в  ответ,  что
Подозеров как-то сделался с кредиторами, похвалил  зятя  и  сказал,  что  он
человек  аккуратный  и  деловой  и  в  буржуазной  честности  ему   отказать
невозможно.
     Но  час  спустя  после  этого  мнение  Жозефа  о   Подозерове   жестоко
изменилось. Поводом к этому  послужило  маленькое  обстоятельство,  которого
Висленев никак не ожидал. Дело заключалось в том,  что  Глафира  Васильевна,
получив согласие Ларисы погостить у нее еще несколько дней, посылала в город
нарочного с поручением известить, что Лара остается у Бодростиных и что если
муж ее приедет в город, что она просит его дать ей знать.  Посланный  застал
Подозерова в городе и возвратился к вечеру с двумя письмами: одним  к  Ларе,
другим - к ее брату. В первом Андрей Иванович просил жену не беспокоиться  и
гостить, сколько ей прогостится, а во  втором  он  сообщал  Жозефу,  что  он
приискал человека, который  согласен  ссудить  ему  на  не  особенно  тяжких
условиях сумму денег, необходимую для выкупа Ларисиного дома,  но  что  этот
заимодавец, доверяя деньги Подозерову под его личное  обязательство,  желает
только, чтобы вексель подписали два лица с взаимною друг за  друга  порукой.
Подозеров говорил, что он находил неловким вовлекать  в  это  семейное  дело
чужих людей, и потому обращается к Иосафу Платоновичу с просьбой, не  угодно
ли ему будет  соблюсти  требуемую  заимодавцем  формальность?  "Она  вас  не
привлечет ни  к  какой  ответственности,  потому  что  я  верно  расчел  мои
средства, -  писал  Подозеров,  -  но  если  б  и  встретилась  какая-нибудь
неточность в моем расчете, то кому же ближе вас пособить поправить это  дело
вашей сестры?"
     Висленев, прочитав это письмо, вспылил  и,  разорвав  листок  в  мелкие
кусочки, воскликнул:
     - Каков-с господин Подозеров! что он мне предлагает: ручаться за  него;
подписывать с ним вексель? Да что у нас с ним общего, кроме  того,  что  моя
сестра с ним вокруг налоя походила? Нет, это уж очень ловко!
     Слушатели пожелали знать, в чем  дело,  и  Жозеф  рассказал  содержание
письма, кое-что утаив и кое-что прибавив, но все-таки не мог  изменить  дело
настолько, чтоб и в его изложении весь  поступок  Подозерова  перестал  быть
свидетельством заботливости о Ларисе, и потому в утешение  Жозефу  никто  не
сказал ни  одного  слова,  и  он  один  без  поддержки  разъяснял,  что  это
требование не что  иное,  как  большое  нахальство,  удобное  лишь  с  очень
молодыми и неопытными людьми; но что он не таков, что у него, к несчастию, в
подобных делах уже есть опытность, и он, зная, что такое вексель, вперед  ни
за  что  никакого  обязательства  не  подпишет,   да   и   признает   всякое
обязательство на себя глупостью, потому что, во-первых, он имеет болезненные
припадки, с которыми его нельзя посадить в  долговую  тюрьму,  а  во-вторых,
это, по его выводу, было бы то же самое, что  убить  курицу,  которая  несет
золотые яйца.
     - Положительно так, это положительно так, - говорил он, - потому что  я
в этом случае до болезненности щекотлив и чуть я знаю, что кто-нибудь  имеет
на меня юридические права, я сейчас теряюсь, падаю духом и  не  могу  ничего
сочинять, и следовательно, и  теряю  шансы  вознаградить  сестру.  Это  я  и
называю убить курицу, которая может нести золотые яйца.
     Его оставили в его гневе и в его самообожании. Бодростина все свое вни-
мание перенесла исключительно на одну Ларису, которая видимо была смущена  и
равнодушием мужа к ее отсутствию, и его благородными хлопотами о ее делах.
     Глафира Васильевна все это повыспросила и,  открыв,  что  Ларе  хочется
быть  любимою  мужем,  или,  по  крайней  мере,  что  ее  мучит   недостаток
восторженного обожания с его стороны, пустила в чашу  ее  бед  каплю  нового
острого яда.
     - Ма chere {Дорогая (фр.).}, - сказала она, - такова всегдашняя  судьба
хорошей и честной женщины. Что бы кто ни говорил, мужчины по преимуществу  -
порода очень завистливая: все, что  им  принадлежит  по  праву,  их  уже  не
занимает. Пословица очень верно говорит, что  "хороша  та  девушка,  которая
другим  засватана",  и  действительно,  плохой  жених  всегда  торит  дорогу
лучшему. Тут у господ мужчин нет гордости и лучший  не  обижается,  что  ему
предшествовал худший.
     - Это не у всех  одинаково,  -  отвечала  Лариса,  насупив  брови,  под
неприятными воспоминаниями, что муж ее был  нечувствителен  ни  к  каким  ее
приемам; но Бодростина ее опровергла.
     Глафира Васильевна обстоятельно доказывала мелочность  мужской  натуры;
говорила о преимуществах, которые имеют над ними легкие женщины потому лишь,
что они, маня их наслаждением, не дают им над собою никаких прав и  заведомо
не принимают на себя никаких обязанностей, и вдруг неожиданно произнесла имя
Горданова.
     Лара  вздрогнула  при  этой  внезапности  и,  взяв  Глафиру  за   руку,
прошептала:
     - Бога ради, ни слова об этом человеке.
     - О, будь покойна: то, что я скажу, не  составляет  ничего  важного,  я
просто припомнила в пример, что этот человек, по-видимому, столь холодный  и
самообладающий, при известии о твоей свадьбе стал такая кислая дрянь, как  и
все, - точно так же одурел, точно так  же  злился,  корчился,  не  ел  и  не
находил смысла в своем существовании. Он даже был  глупее,  чем  другие,  и,
точно гусар старинных времен, проводил целые дни в размышлении, как бы  тебя
похитить. Я уж не знаю, что может быть этого пошлее.
     Но  Ларе  эта  пошлость  не  показалась  такою  пошлою,  и  она  только
прошептала:
     - Зачем ты мне все это говоришь?
     - Затем, что я уверена, что в тебе этот рассказ  только  может  усилить
твое  справедливое  негодование  против  этого  злого  человека  и  укрепить
уважение, какое ты питаешь к твоему достойному мужу.
     Лариса промолчала и всю ночь пугалась во сне похищения. Горданов ей был
страшен как демон, и она даже должна была  проснуться  с  отчаянным  криком,
потому что видела себя лежащею на руке Павла Николаевича  и  над  собою  его
черные глаза и смуглый облик,  который  все  разгорался  и  делался  сначала
медным, потом красно-огненным и жег ее, не говоря ей ни слова.
     Пробужденная от этого тяжелого сновидения Глафирой, Лара рассказала  ей
свой страшный сон, а та ее обласкала,  успокоила  и  сказала,  что  она  еще
ребенок и ей снятся детские сны.
     Но сама Бодростина про  себя  помышляла,  что  если  Лару  так  смущает
сновиденье,  то  как  же  должна  подействовать  на  нее  приготовленная  ей
действительность?


        Глава тридцатая
        Убеждения храброго майора колеблются

     Пребывание Ларисы у Бодростиной не оставалось тайной  ни  для  Катерины
Астафьевны, ни для Синтяниной, которые, разумеется, и разойдясь с Ларой,  не
переставали ею интересоваться. Обеих этих женщин новое  сближение  Ларисы  с
Глафирой поразило чрезвычайно неприятно. С тех пор как Бодростина укатила за
границу, ни та, ни другая из названных нами двух дам не имели о ней  никаких
обстоятельных  сведений,  но  с  возвращением  Глафиры  Васильевны  в   свои
Палестины молва быстро протрубила и про ее новую  славу,  и  про  ее  полную
власть над мужем, и про ее высокие добродетели и спиритизм.
     Катерина Астафьевна и генеральша приняли эти вести с большим сомнением:
пе