аете!
     А я его вяжу за руки да отвечаю: - Не беспокойся, душечка, знаем!
     - Я правительственный агент, я слежу дерзкого преступника по  следам  и
могу его упустить!
     - Ладно, голубчик, ладно! Я тебя посажу на заводе в  пустой  чан:  тебе
будет хорошо; а потом нас разберут.
     Но он вошел в страшный гнев и говорил про себя разные разности, кто  он
такой, - все хотел меня запугать, что мне за него достанется, но я говорю:
     - Ничего, душко мое, ничего! Ты сначала меня повози, а после я на  тебе
поезжу! - и посадил его в чан, приставил караул и поскакал прямо в  город  с
докладом:
     - Пожалуйте, что мне следует: потрясователь есть.

XXV

     Но ведь представьте же, что  я  в  город  не  доехал,  и  наверно  могу
сказать, что, почему так случилось, вы не отгадаете. А  случилося  вот  что:
был, как я вам сказал, очень превеликий дождь, да и не переставал даже  ради
того случая, что я совершил свои заветные мечты и изловил первого настоящего
врага империи. И вот я себе еду под буркой весь мокрый и согревься,  мечтаю,
як  оный  гоголевский  Дмухонец:  що-то  теперь  из  Петербурга,  какую  мне
кавалерию вышлют: чи голубую, чи синюю? И не замечаю, как, несмотря  на  все
торжествование моей победы и одоления, нападает на меня ожесточенный сон,  и
повозка моя по грязи плывет, дождь сверху по коже хлюпае,  а  я  под  буркою
сплю,  як  правый  богатырь,  и  вижу  во  сне  свое  торжество:   вот   он,
потрясователь, сидит, и руки ему схвачены, и рот завязан, но все меня  хочет
укусить, и, наконец, укусил. И я на этом возбудился  от  сна;  и  вижу,  что
время уже стало no-ночи, и что мы находимся в каком-то как будто  незнакомом
мне диком и темном лесе, и что мы для чего-то не едем, а стоим,  и  Тереньки
на козлах нет, а он что-то наперед лошадей ворочается, или как-то  лазит,  и
одного резвого коня уже выпряг, а другого по копытам стучит, и этот конь  от
тех ударений -дергает и всю повозку сотрясает.
     Я ему закричал:  -  Теренька!  Что  это?  Отчего  кони  так  дергают  и
сотрясают?
     А он отвечает:
     - Молчать!
     - Как молчать? Где мы?
     - Не знаю!
     - Что это за глупости! Как ты не знаешь?!
     - Я хотел по ближней дорожке через  лес  проехать,  да  вот  в  лесу  и
запутался.
     - Ты, верно, с ума сошел и хочешь меня убить!..
     - Не стоит рук пачкать.
     - Кацап проклятый! Тебе все стоит: хоть копеечку за душу  взять,  и  то
выгодно: сто душ загубишь и сто копеек возьмешь! Вот тебе и рубль! Но я тебе
лучше так все деньги отдам, только ты меня, пожалуйста, не убивай.
     А он на эти слова уже не  отвечал,  а  вывел  пристяжную  в  сторону  и
сказал:
     - Прощай, болван! Жди  себе  орден  бешеной  собаки!  -  и  поскакал  и
скрылся.
     Представьте себе вдруг такое обращение  и  как  я  остался  один  среди
незнакомого леса с одним конем и не могу себе вообразить: где  я  и  что  со
мною этот настоящий разбойник уделал?
     А он такое уделал, что нельзя было и  понять  иначе,  как  то,  что  он
достал мгновенное помешательство или имел глубокий умысел, ибо он,  как  уже
сказано, ускакал на пристяжном, покинув тут и свой кучерский армяк и Христин
платок, которым был закутан - очевидно, от мнимой  зубной  боли,  а  другому
коренному коню он, негодяй, под копыта два гвоздя забил! Ну,  не  варвар  ли
это, кацапская рожа! Боже мiй милi, что за положение! А дождь так и хлыще, а
конь больной ногой мотае  и  стукае,  аж  смотреть  его  жалостно...  Думаю:
посмотрю-ка я, чи нема у меня под сиденьем клещей, - может быть, я ими  хоть
одного гвоздя у несчастного коняки вытащу. И с тiм, знаете, только  що  снял
подушку с сиденья, как  вдруг  что  же  там  вижу:  полно  место  тiх  самых
гаспiдских листков, що и "мы не так живем и как надо"  и  прочие  неподобные
глаголы.
     Я и упал на колени, а руки расставил,  щоб  покрыть  еию  несподиванную
подлость! И тут вдруг мне ясно в очи ударило, что  ведь  это  очевидно,  что
потрясователь-то чуть ли не кто другой и  был,  как  сам  мой  Теренька,  по
прозванью Дарвалдай-лихой; и вот я, я сам служил ему для удобства  развозить
по всем местам его проклятые шпаргалки!.. И вот оно... вот тут  же  при  мне
находится все самополнейшее на  меня  доказательство  моей  самой  настоящей
болванской неспособности и несмотренья...
     И подумал я себе: "А и що ж то буде за акциденция, як я буду сидеть над
теми листками в брычке да буду недоумевать да плакать? Дождь перейдет, и  по
дороге  непременно  кто-нибудь  покажется,  и  я  попадусь  с   поличным   в
политическом деле! Надо иметь энергию и отвагу, щоб это избавить... Надо все
это упредить".

XXVI

     И вот я вскочил и  начал  хапать  все  сии  проклятые  бумажки!  Хотел,
знаете, щоб стащить их все чисто куда-нибудь в ров или в  болото  и  там  их
чем-нибудь завалить или затоптать, щобы они там исчезли и не помянулись.  Аж
як все похватал и понес под сим страшнейшим  дождем  и  ужаснейшими  в  мире
блистаниями огненной молоньи, то не бачил сам, куда и иду,  и  попал  в  сем
незнакомом лесу действительно на край глубоченного оврага  и  престрашнейшим
манером загремел вниз вместе с целою глыбою размокшей глины. И тут, при  сем
ужасном падении, все те  шпаргалки  у  меня  из  рук  выбило  и  помчало  их
неодоленным бурным потоком, в котором и сам  я,  крутясь,  заливался  и  уже
погибал безвозвратно; но бытие мое, однако, было сохранено, и я, вообразите,
увидал себя в приятнейшем покое,  который  сначала  принял  было  за  жилище
другого мира, и лежал я на мягкой чистейшей от  серебра  покрытою  простынею
постели, а близ моего изголовья поставлен был столик, а на нем лекарства,  а
невдалеке еще навпротив меня другой столик, а на нем тихо-тихесенько  свiтит
ласковым  светом   превосходнейшая   лампа,   принакрытая   сверху   зеленой
тафтицей... А далее смотрю и вижу, что в самом месте, где  освещено  лампой,
что-то скоро-скоро мелькает! Я подумал: что это такое, точно как будто лапка
серой кошечки или еще что? Но никак не могу разобрать въяве: где ж это  я  и
по якому такому случаю? И так все лежу и що-сь такое думаю, но, однако, себе
чувствую, что мне очень прекрасно. Верно, думаю, это,  может  быть,  и  есть
"егда приидеши во царствие". Ну да, так это и есть: был я человек,  и  делал
разные поганые дела, и залился в потоке воды, и умер,  и,  должно  быть,  по
якой, мабуть, ошибке я попал теперь в рай. А може, мне так и следует за  то,
що я находился в некое время при архиерейском служении. А может быть, я и  с
сией заслугою рая все-таки еще недостоин, и это  не  рай,  а  что-нибудь  из
языческих Овидиевых превращений. И даже это скорей буде так для того, что  в
раю все сидят и сшвают: "свят, свят,  свят",  а  тут  совсем  пения  нет,  а
тиш-нота, и меня уже как молонья в памяти все прожигает, что я был  становой
в Перегудах, и вот я возлюбил почести,  от  коих  напали  на  меня  безумные
мечты, и начал я искать не сущих в моем стане потрясователей основ, и  начал
я за кем-то гоняться и чрез долгое время был в страшнейшей тревоге, а  потом
внезапно во что-то обращен, в якое-сь тишайшее существо,  и  помещен  в  сем
очаровательном месте, и что перед глазами моими мигает-то мне непонятное,  -
ибо это какие-то непонятные мне малые существа, со стручок роста, вроде  тех
карликов, которых, бывало, в детстве во сне видишь, и вот  они  между  собою
как бы борются и трясут железными кольями, от блыщания коих меня  замаячило,
и я вновь потерял сознание,  и  потом  опять  себе  вспомнил,  когда  кто-то
откуда-то взошел и тихо прошептал:
     - Как сегодня наш больной?
     А другой голос так же тихо отвечал:
     - Ему лучше. Доктор надеется, что сегодня он придет в сознание.
     Первый голос мне был совсем незнаком,  а  второй  я  как  будто  где-то
слышал. Только я опять не разбираю,  что  они  шепчут,  и  серые  карлики  с
стальными  копьями  спрятались,   и   потом   опять   будто   через   неякое
неопределенное время знову вижу ту же приятную комнату, но только уже теперь
был день, и у того стола, где кошачьи лапки прыгали,  сидит  дама  в  темных
очках и чулок вяжет. Помышляю себе:  "Это  прехитрый  Овидий  хощет  кого-сь
обратить той Юлией, которую я столь поганьски обидел при жизни моей на земле
в Перегудах и которая принесла на меня жалобу  дворянскому  маршалу.  Но,  о
Овидий, сим ли ты хочешь мене наказать, когда я  именно  рад,  что  вижу  ее
подобие и могу теперь просить ее простить мне мое  окаянство".  И  чтобы  не
откладывать сего, произнес: "Простите меня!", но, произнеся эти слова, и сам
не узнал своего голоса.
     А она быстро встала и, тихо подняв пальчик, шепнула:
     - Не говорите. Это нельзя вам! - и поправила мне что-то у моего лица  и
вышла, а вместо нее пришел: кто  вы  бы  думали?..  А  ей-богу,  пришел  сам
маршалек!
     Ну, тут я уже припомнил не одного Овидия, а и Лукиана и с его встречами
и разговорами в  царстве  мертвых  и,  дивясь  одним  глазом  на  вошедшего,
подумал:
     "Эге, друг ученый! И ты тут! Не спасла, видно, и тебя твоя ученость!"
     А он заметил, что у меня один глаз открытый, и спросил:
     - Можете ли вы открыть другой глаз? Я  ему  вместо  ответа  открыл  мой
другой глаз, а сам спросил:
     - А вы, ваше сиятельство, когда же почили на земле, и переселились сюда
в вечность?
     Он меня отчего-сь не понял, и я его лучше переспросил:
     - Як давно вы изволили вмереть? - На сие он уже улыбнулся и отвечал:
     - Нет; мы с вами пока еще  находимся  в  старом  состоянии,  в  кожаных
ризах. Да нам и необходимо тут еще кое с чем разделаться.
     Я не все понял, но с этих пор начал приходить в  себя  все  чаще  и  на
более продолжительное время и все видел около себя  то  самого  предводителя
князя Мамуру, то Юлию Семеновну, ибо это была ена самая. Он  и  она  вырвали
меня, як поэты говорят, "из жадных  челюстей  смерти",  и  мало-помалу  Юлия
Семеновна в добрейших разговорах  открыла  мне,  что  я  теперь  нахожусь  в
маршалковом доме и содерживаюсь тут уже более як шесть недель, а привезен  я
сюда в бесчувственной горячке, самим же им - маршалком, который обрел меня в
безумии  моем  бегавшего  под  моленьями  и   дождем   и   ловящего   листки
типографские, разносимые вдаль бешеными ручьями. Маршалек же  тогда  ехал  с
какого-то служебного дела,  и  его  сопровождали  соседний  становой  и  еще
кто-то, и всем  им  мое  безумие  явлено  ясно,  и  поличье  распространения
революционных бумаг они взяли, а меня маршалек всадил к  себе  в  коляску  и
привез к себе как весьма больного.
     Я же все это слушал и удивлялся и не воображал  того,  что  это  только
одна капля из того всеудивленного моря, которое на меня хлынуло,  а  именно,
что я совсем не в гостях, а почитаюсь живущим у князя под домашним  арестом,
доколе можно  меня  при  облегчении  недуга  оттарабанить  в  одно  из  мест
заключения, и что для караула меня на кухне живут два человека.
     Вот вам и поздоров боже!  Маршалек  обязан  был  известить,  когда  мне
полегчает,  и  тогда  меня  увезут  в  заключение  и  будут  судить  за  мои
преступления. Преступления же мои были  самого  ужасного  характера,  ибо  я
напал на дороге на самоискуснейшего агента, который послан был  выследить  и
изловить самого дерзновеннейшего потрясователя, распространявшего листки,  и
я собственноручно  сего  агента  сцапал  вместо  преступника,  и  лишил  его
свободы, и тем способствовал тому, что  потрясователь  сокрылся,  притом  на
моей лошади, ибо злодей этот был именно мой Теренька!.. Пожалуйте!.. О, боже
мiй милiй! А кто же был я? Вот только это и есть неизвестно, ибо я  сам  был
взят на  таком  непонятном  деянии,  которое  выяснит  только  наистрожайшее
следствие, то есть: хотел ли я сокрыть следы оного  злейшего  пропагандиста,
пометая его значки в овраги, или же, наоборот, был  с  ним  в  сообществе  и
старался те проклятства распустить на всю землю посредством сплава их  через
устремившиеся потоки.

XXVII

     Когда я это узнал, то сказал предводителю: -  Однако,  хоть  обвинен  я
жестоко, но, пусть видит бог, все было не так. - И я попросил его позволения
рассказать, как было, и все,  что  вы  теперь  знаете,  я  рассказал  ему  и
вошедшей в то время Юлии Семеновне, и  когда  рассказ  мой  был  доведен  до
конца, то я впал в изнеможение -  очи  мои  заплющились,  а  лицо  покрылось
смертною бледностию, и маршалек это заметил и сказал Юлии Семеновне:  -  Вот
наинесчастнейший человек, который охотился за чужими  "волосами",  а  явился
сам острижен. Какое смешное и жалкое состояние, и сколь подло то, что их  до
этого доводят.
     А  потом  они  сразу  стали  говорить   дальше   по-французски,   а   я
по-французски много слов знаю, но только говорить не могу, потому что у меня
носового произнесу нет. И тут  я  услыхал,  что  всему,  что  наделалось,  я
виноват, ибо я сам взманил Тереньку своим пустословием, что будто  и  у  нас
есть "элементы", тогда как у нас, по словам маршалка, "есть только  элементы
для борща и запеканки". А  теперь  тот  Теренька  утек,  а  великий  скандал
совершился, и все в волнении, а мне быть в Сибиру! Я  же  так  от  всех  сих
впечатлений устал, что уже ничего не боялся и думал: "Пусть так и будет, ибо
я злое делал и злого заслужил".
     Но маршалек говорил  также  Юлии  Семеновне,  "что  он  все  свои  силы
употребит, чтобы меня защитить".
     И Юлия Семеновна ему тоже отвечала:
     - Сделайте это.
     Добрые души! И что еще всего дороже: маршалек находил  облегчение  моей
гадости. Он говорил:
     - По совести, я не вижу в нем такой  вины,  за  которую  наше  общество
могло бы его карать. Что за ужасная  среда,  в  которой  жил  он:  рожден  в
деревне и с любовью к простой жизни, а его пошли мыкать туда и  сюда  и  под
видом образования освоивали с такими вещами, которых и знать не стоит. Тут и
Овидий, и "оксиос", и метание орлецов, и припевание при благочестивой  казни
во вкусе Жуковского, и свещи, и гребенi "на браду", и знание всех орденов, и
пытание тайностей по "Чину явления истины"... Помилуйте, какая голова  может
это выдержать и сохранить здравый ум! Тут гораздо способнее сойти с ума, чем
сохранить оный, - он и сошел...
     Юлия же Семеновна его спросила, неужто в самом деле он  думает,  что  я
сумасшедший?
     - Да, - отвечал предводитель, - и в этом его счастье: иначе  он  погиб.
Когда его повезут, я представлю мои за ним  наблюдения  и  буду  настаивать,
чтобы прежде суда его отдали на испытание.
     - И знаете, - отозвалась Юлия Семеновна, - это  будет  справедливо;  но
только я боюсь, что вас не послушают. А он говорит:
     - Наоборот, я уверен в полном успехе... Что  им  за  радость  разводить
такую глупую историю и спроваживать к Макару злополучного болвана (это  я-то
болван!), которого не выучили никакому  полезному  делу.  Без  этого  бетизы
неизбежны.
     Юлия Семеновна на это сразу не отвечала и размеривала на коленях чулок,
который вязала, а потом улыбнулась и говорит:
     - Ах, бетизы! Это слово  напоминает  мне  нашу  бабушку,  которая  была
когда-то красавица и  очень  светская,  а  потом,  проживши  семьдесят  лет,
оглохла и все сидела у себя в комнате  и  чулки  вязала.  К  гостям  она  не
выходила, потому что тетя  Оля,  ее  старшая  дочь  и  сестра  моей  матери,
находила ее неприличною. А неприличие состояло  в  том,  что  бабушка  стала
делать разные "бетизы", как-то: цмокала губами, чавкала, и что всего ужаснее
- постоянно стремилась чистить пальцем нос... Да, да, да!  И  сделалась  она
этим нам невыносима, а между тем в особые семейные дни, когда собирались все
родные и приезжали важные гости, бабушку вспоминали,  о  ней  спрашивали,  и
потому ее выводили и сажали к столу, - что было и красиво,  потому  что  она
была кавалерственная дама, но  тут  от  нее  и  начиналось  "сокрушение",  а
именно, привыкши одна вязать чулок, она уже не могла сидеть без дела, и пока
она ела вилкой или ложкой, то все шло хорошо, но  чуть  только  руки  у  нее
освободятся, она сейчас же их и потащит к своему носу... А когда все на  нее
вскинутся и закричат: "Перестаньте! Бабушка! Ne faites pas de be-tisesi" (Не
делайте глупостей! (франц.)) - она смотрит и с удивлением спрашивает:
     - Что такое? Какую я сделала betise?
     И когда ей покажут на нос, она говорит: "А ну  вас  совсем.  Дайте  мне
чулок вязать, и betise не будет". И как только ей чулок дадут, она  начинает
вязать и ни за что носа не тронет, а сидит премило. То же самое, может быть,
так бы и всем людям...
     - Именно! - поддержал, рассмеясь, предводитель,  -  ваша  бабушка  дает
прекрасную иллюстрацию к тому трактату, который очень  бы  хорошо  заставить
послушать многих охотников совать руки, куда им не следует.
     Но тогда и Юлия Семеновна в насмешку над собою сказала:
     - Вот я потому все и вяжу чулки.
     - И что же, - сказал князь, - вы по  крайней  мере  наверно  никому  не
делаете зла.
     И, сказав это, он вышел, а я всю ночь  чувствовал,  что  я  нахожусь  с
такими наипрекраснейшими людьми, каких еще до сей поры не знал, и думал, что
мне этого счастья уже довольно, и пора мне их освободить от себя, и надо уже
идти и пострадать за те бетизы, которые наделал.
     Во мне произошел переворот моих понятий.

XXVIII

     С возбуждением сердечнейшего чувства я встал рано утром и, як  взглянул
на себя, так даже испугался, якiй  сморщеноватый,  и  очи  потухлы,  и  зубы
обнаженны, и все дело дрянь. Кончено мое  кавалерство:  я  старик!  Скоро  я
увидал Юлию Семеновну и сейчас же ей сказал:
     - Позвольте мне провязать один раз в вашем вязании!  Она  же  подала  и
удивилась, что я умею, а я ей сказал:
     - Вот я теперь и буду это делать в память препочтенной вашей бабушки  и
кавалерственной дамы. Она спросила:
     - А то для чего вам? А я отвечал:
     - Не хочу больше подражать ничьим бетизам, я теперь в здешней жизни уже
конченый.
     Она улыбнулась и хотела взять в шутку, но я говорю:
     - Это не шутка! Да и довольно мне ветры гонять.
     И еще я сказал, что я сильно тронут всем, что от нее добра видел, но не
хочу более отягощать собою великодушие князя и прошу его  предоставить  меня
моей участи.
     Она на меня посмотрела и, вместо того чтобы оспаривать  меня,  сказала:
"ваше теперешнее настроение так хорошо, что ему не надо  препятствовать",  и
взялась переговорить за меня с князем, и тот подал мне руку, а другою  рукою
обнял меня и сказал: - У вашего  философа  Сковороды  есть  одно  прелестное
замечание: "Цыпленок зачинается в яйце тогда, когда оно портится", вот и вы,
я думаю, теперь не годитесь более для прежнего своего занятия, а зато в духе
вашем поднимается лучшее.
     Я отвечал:
     - Может быть, может быть! - и больше с ним избегал говорить, потому что
был тронут.
     И так меня от них увезли и привезли прямо сюда  в  сумасшедший  дом  на
испытание, которое в ту же минуту началось,  ибо,  чуть  я  переставил  ногу
через порог, как ко мне подошел человек в жестяной короне и,  подставив  мне
ногу, ударил меня по затылку и закричал:
     - Разве не видишь, кто я? Болван!
     - Болван я, - отвечаю, - это верно, но вашего сана не  постигаю.  А  он
отвечает:
     - Я король Брындахлыст.
     - Привет мой, ваше королевское величество!
     Он сейчас же сдобрился и по макушке меня погладил.
     - Это хорошо, - говорит, - я так люблю, -  ты  можешь  считать  себя  в
числе моих верноподданных.
     А я посмотрел, что у него туфли на босу ногу и ноги синие, и отвечаю:
     - Благодарю покорно, а что же это твои подданные плохо, верно, о  твоем
величестве думают: вон как у тебя ножки посинели?
     - Да, - говорит, - брат, посинели... А потом вздохнул и продолжал:
     - Знаешь, это, однако, только тогда, когда  бывает  холодно,  -  тогда,
брат, что делать... тогда ведь и  мне  бывает  холодно.  Да,  -  я  не  могу
приказать, чтобы в моем царстве было иначе.