сем  почернели;  по  пригоркам  показались  проталины,  на
которых качался иссохший прошлогодний полынь, а в лощинах появились  зажоры,
в которых по самое брюхо  тонули  крестьянские  лошади;  бабы  городили  под
окнами из ракитовых колышков  козлы,  натягивали  на  них  суровые  нитки  и
собирались расстилать небеленые  холсты;  мужики  пробовали  раскидывать  по
конопляникам навоз, брошенный осенью в кучах. Голодные грачи  жадно  хватали
из навоза круглые коричневые комья и,  носясь  с  оглушительным  криком  над
деревнею, оспаривали друг у друга скудную добычу.  Письмоводитель  станового
переносил из избы в избу мертвое  тело,  явившееся  наружу  из-под  осевшего
снега, и собирал с мужиков контрибуцию за освобождение их от вскрытия  в  их
доме позеленевшего трупа. Словом, наступила весна,  со  всем  тем,  чем  она
обыкновенно знаменует свое пришествие к нам на Гостомле.
     Было вербное воскресенье. День был светлый, теплый, солнечный. На дворе
так хорошо, что не входил  бы  под  крышу.  Небо  бледно-голубое,  подернуто
разорванными белыми облаками; воздух пропитан животворным теплом,  и  слышен
крепкий запах оттаивающей земли и навоза. Над прогалинами вверху  заливаются
голосистые жаворонки, а на завалинах изб  несметными  стадами  толкутся  под
обаянием весенних побуждений сладострастные воробьи.  Все  хочет  жить;  все
собирается жить; все просит жизни. Чуется во всем пора  любви,  пора  темных
желаний, томительных, и тоски безграничной для тех, кому не с кем делить  ни
горя, ни радостей.
     У Прокудиных дома оставалась только одна Домна. Все ушли к  церкви,  на
ярмарку; даже ребятенок старших с собою забрали. А  самые  младшие  со  всей
деревни собрались на стог кострики и, барахтаясь там, играли в свои  ребячьи
игры. Настя рано утром пошла навестить кузнечиху Авдотью, которая,  поднимая
хлебную дежу, надорвалась и лежала нездоровою. Посидела Настя у кузнечихи  с
часок и пошла домой. Так ей и хорошо было, как она шла полями, и мучительно;
даже страшно стало. Пошла она  шибче,  шибче,  а  кругом  все  тихо,  только
слышно, как трухлый снег подтаивает и оседает. Дорога была  тяжелая,  потому
что нога просовывалась и вязла. Устала Настя и, войдя в избу, села на  лавку
против самой печки, у которой стряпалась Домна.
     - Аль уморилась? - спросила ее Домна.
     - Уморилась, Домнушка.
     - Что так? Недалече, чай?
     - Недалече, да уморилась. Тяжко больно ходить-то стало.
     - Ты гляди, бабочка, не тяжела ли  сама-то  стала?  -  спросила  Домна,
пристально глядя на Настю.
     - И, бог с тобой!  Что  только  вздумаешь!  -  проговорила,  покраснев,
Настя.
     - Что вздумаю! Это, девушка, неш долго?
     - Бог с ними.
     - Дети-то?
     - Да.
     - Ну, ведь там хочешь не хочешь, а уж на то ты баба теперь.
     - Помилуй господи!
     - Аль рожать боишься?
     - Что рожать! Люди рожают, да живы. А хоть бы умереть, так в  ту  ж  бы
пору.
     - Так что ж: с деткой-то лучше, веселей-ча. Настя молчала и смотрела  в
огонь печи.
     - Чего ты не раздеваешься? Жарко в свите-то, да еще подпоясамшись.
     - Сичас, - ответила Настя, а сама, не трогаясь с места, все  продолжала
смотреть в огонь.
     - Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети  -
божье благословение. Дети есть - значить божье благословение над тобой есть,
- рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. - Опять  муж,  -  продолжала
она. - Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое  та
любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий:  ведь  уж  какую
нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То
любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.
     - Любит, - тихо промолвила Настя.
     - Известно, любит. Ну и она его жалеет; нечего сказать, добрая баба.
     - И она любит, - опять проговорила Настя.
     - Ну иной и не то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как  пойдут
ребятки, так  тоже  как  сживутся:  любо-два.  Эх!  не  всем,  бабочка,  все
любовь-то эта приназначена.
     - С чего же не всем?
     - Да ишь вот не всем.
     - Это все люди делают.
     - Известно, люди, либо опять, так сказать, нужда тоже делает.
     - Нет, все люди.
     Обе невестки замолчали.
     - Вот только что у  тебя  муж-то  не  такой,  как  у  добрых  людей,  -
продолжала Домна.
     Настя покраснела, как будто ее поймали на каком-нибудь преступлении или
отгадали ее сокровенную мысль.
     - И чудно как это, - продолжала Домна.
     - О-ох! - болезненно произнесла Настя.
     - Что тебе?
     - Ничего.
     - Чудно это, я говорю, как если любишь мужа-то, да зайдешь в тяжесть  и
трепыхнется в  тебе  ребенок.  Боже  ты  мой,  господи!  Такою  тут  мертвой
любовью-то схватит к мужу: умерла б, кажется, за  него;  что  не  знать  бы,
кажется, что сделала. Право.
     А Настя ни  словечка  не  отвечает;  брови  сдвинула  и  все  смотрела,
смотрела в огонь, да как крикнет не своим голосом:
     - Ой! ой!
     - Что ты? что ты, Настя? - бросилась к ней Домна.
     - Ой! сосет, сосет меня!
     - Кто сосет? где?
     - За сердце, за сердце. Ой! ой!
     - Что ты, бог с тобой! Испей водицы.
     - Нет, сосет! сосет! Пусти, пусти меня. Ай! ай! отгони, отгони!
     - Да кого отогнать? - спросила перепуганная Домна.
     - Змей, змей огненный, ай! ай! За сердце... за сердце меня взял...  ох!
- тихо докончила Настя и покатилась на лавку.
     У нее началась жестокая  истерика.  Она  хохотала,  плакала,  смеялась,
рвала на себе волосы и, упав с лавки, каталась по полу.

IX

     Часто с Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали
сначала, что "это брюхом", что она беременна; позвали бабку, бабка  сказала,
что неправда, не беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя
испорчена, что в ней бес сидит. Привезли  из  Аплечеева  отставного  солдата
знахаря. Тот приехал, расспросил обо всем домашних и  в  особенности  Домну,
посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно
испорчена.
     - И испорчена она, судари вы мои, - сказал  знахарь,  -  злою  рукою  и
большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как  напущен  на
нее бес, называемый рабин-батька.  Есть  это  что  самый  наизлющий  бес,  и
выгнать его больно мудрено.
     Прокудин, к чести его сказать, заботился о невестке  и  усердно  просил
знахаря, обещая ему дать что он ни потребует; а  Петровна  в  ногах  у  него
валялась.
     Поломался знахарь, взял  десять  рублей  на  лекарства  и  сказал,  что
попробует.
     Стал он над Настей что  вечер  шептать,  да  руками  махать,  да  слова
непонятные выкрикивать; а ей стало все хуже да хуже. То в  неделю  раз,  два
бывали припадки, а то стали случаться в сутки по два  раза.  На  семью  даже
оторопь нашла, и стали все Насти чуждаться.
     - Что ж, как? - спрашивал Прокудин знахаря.
     - Упрям, шельма! Все внутрь в утробу он прячется.
     - Не можешь ли сказать, кто это на нее напустил? Пошли  бы  уж  к  нему
поклониться, пусть только назад вызовет.
     - Нельзя этого никак.
     - Вызвать-то?
     - Нет, сказать...
     - Отчего?
     - Неровен час.
     - Да ведь ты ж говорил, что их-то ты не боишься.
     - Да я не боюсь, а...
     - Что же?
     - Да видишь, это огневой.
     - Ну так что ж, что огневой.
     - Ну и нельзя, значит, узнать, кто его посадил.
     - Отчего же так?
     - Да как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, - ну сейчас на воде
видать тому, что  на  этом  знается.  Опять  есть  ветряные,  что  по  ветру
напущены; ну опять, кто его напустил, тоже есть средствие узнать. А огневого
как ты узнаешь? Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!
     - Да, да, да! - протянул Исай Матвеич. - Вот она штука-то!
     - А, то-то и есть!
     - Ну, а кабы в те  поры,  как  с  ней  это  случилось,  как  еще  печка
топилась, можно бы было узнать?
     - Гм! Не то что когда печка топилась, а  если  б,  к  примеру,  позвали
меня, когда еще хоть один уголек оставался, так и то сейчас бы все дело было
перед нами.
     - Поди ж ты!
     Насте все делалось хуже. Все она тосковала, и, видя, что все  ее  стали
бояться, сама себя она начала бояться.
     - Что вы меня все этими наговорами лечите?  -  говорила  она  свекру  с
свекровьей. - Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня  ноет,  сосет
меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с бабками.
     - Это он все в ней хитрует, - говорил солдат. -  Видно,  ему  жутко  от
меня приходит.
     Солдату верили не верили, а деньги платили.
     - Вот что, - сказал солдат. - Мне ее здесь у вас неловко лечить, потому
что тут он все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее ко мне.
     Отвезли Настю к солдату, и денег  дали,  и  муки,  и  жмыхи,  и  масла.
Пробыла Настя у своего лекаря два дня, а на третий вечером пришла домой и ни
за что не хотела к нему возвращаться. Солдат  тоже  за  ней  не  гнался,  но
довольствовался тем, что получил, и, видя свою неустойку,  рассказывал,  что
бес, сидящий в Насте, распалил ее  к  "ему  "страстью".  "Ну  я,  боже  меня
сохрани от этих глупостей! Я свой закон содержу; она и ушла". Настя могла бы
рассказать дело и с иной стороны, да поверили ли бы ей? Ей даже  не  верили,
что в ней нет беса, хотя она и богу молилась и людей жалела  больше  других,
не находящих в себе беса. Она уж и не пыталась ничего  за  себя  говорить  и
жила - сохла без всякой  жалобы.  Что  говорить  напрасно!  У  нас  уж  всем
известно правило, и пословица говорится: "Пил не пил, а коли говорят пьян, -
так иди лучше спать ложись". А припадки все  не  прекращались.  Стала  Настя
такая мудреная, что чуть на нее кто скажет громко,  или  крикнет  изнавести,
или невзначай чем стукнет, она так вся и задрожит. А если тут на нее глянуть
пристально или заговорить с ней о том, что близко ее сердцу,  сейчас  у  нее
припадок. Пойдет ее корчить, ломать, и конца нет мукам.
     Дошло это до отца Лариона, нашего приходского священника. Он,  едучи  с
требой, завидел Исая Матвеевича  и  сказал,  что  над  его  невесткой  можно
прочесть чин заклинания.
     Пошла Настя с семейными к обедне. Пошли они рано, и прямо завели  Настю
к отцу Лариону.
     - Пусть батюшка над тобой почитает.
     - Что почитает? - спросила с изумлением Настя?
     - Молитвы.
     - Какие молитвы?
     - Он уж знает.
     - На что надо мной читать?
     - О твоем здоровье.
     - Что вы только затеваете?
     Вошел отец Ларион, облачился, взял себе одну зажженную восковую  свечу,
а другую дал Насте и, благословив зачало, стал читать по требнику заклинание
на злого духа,
     В комнате было открыто окно, и из этого окна был виден зеленый сад, где
утреннее солнышко, "освещая злыя  и  добрыя",  играло  по  новым  изумрудным
листочкам молодого вишенника и старых яблонь. У Насти защемило сердце, и она
бросилась к открытому окну. Она хотела только стать у окна,  дыхнуть  свежим
воздухом, посмотреть на вольный мир божий, а четыре сильные руки схватили ее
сзади и дернули назад, Настя, болезненно настроенная, испугалась, вскрикнула
и отчаянно рванулась. Но Прокудин и Вукол крепко  держали  ее  за  локти,  и
нельзя ей было вырваться. Стала Настя биться у них в руках,  побледнела  как
смерть и кричит:
     - Ай! ай! не мучьте меня, пустите, пустите!
     - Держи, Гришка! - сказал Прокудин.
     Григорий, по отцовскому приказанию, схватил жену под плечи и  не  давал
ей пятиться. Настя вскрикнула еще громче и рванулась так, что трое насилу ее
удержали, но тотчас же стихла и опустилась на держащие  ее  руки.  Священник
накрыл больную епитрахилью и окончил чтение заклинаний.
     Настя долго оставалась без чувств, как мертвая.
     Через час Настя очнулась, обедня уже кончилась, и ее повели домой.  Она
была очень слаба, и глаза у нее были нехорошие, мутные. Настя  шла  грустно,
но покойно, да у самого поворота к дому стали у нее над ухом перешептываться
бабы: "испорченная, испорченная", она и стала метаться.  Прокудин  с  другим
стариком соседом взяли ее опять за руки, пройдя несколько  шагов.  Настя  не
сопротивлялась, но стала охать:  "ох!"  да  "ох!"  Все  от  нее  сторонятся,
смотрят на нее, а она еще пуще, все охает и все раз от разу громче, да вдруг
и хлоп с ног долой, да и закричала на всю улицу: "А-ах!  а-х!  Извести  меня
хотят! А-ах! Злодеи! Не дамся я вам, не дамся!"
     - Ишь, как он в ней  раскуражился-то!  -  говорил  народ,  когда  Настю
понесли на руках и положили на зеленой могилке, где она и очнулась.
     Вернулись все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала.
Ездили за ней и к кузнецу и к Петровне, но  никто  ее  нигде  не  видал.  На
третий  день  чередников  мальчишка,  пригнавши  вечером  овец,  сказал:  "А
Настька-то Прокудинская в ярушках над  громовым  ключом  сидит".  Поехали  к
громовому ключу и взяли Настю. Дома она ни на одно слово не  отвечала.  Села
на лавку и опять охать.
     - Ох! куда деться! Куда деваться? Куда деться? Куда деваться?
     Повторяет все это и из стороны в сторону качается, будто как за  каждым
вопросом хочет куда-то метнуться. То в окно глянет, то на людей  смотрит,  -
жалостно так смотрит и все стонет: "Куда деваться? Куда деваться?"

 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

I

     Отличный был домик в О-е у Силы  Иваныча  Крылушкина.  Домик  этот  был
деревянный, в два этажа. С улицы он казался очень  маленьким,  всего  в  три
окна, а в самом деле в нем было много помещения; но он  весь  выходил  одною
стороною в двор, а двумя остальными в старый густой сад. Домик этот стоял  в
глухом переулке, у Никитья, за развалинами  огромного  старинного  боярского
дома, в остатках которого помещалось духовное училище, называемое  почему-то
"Мацневским". Это было  у  самого  выезда,  по  новугорской  дороге.  Старик
Крылушкин давно жил здесь. В молодости он тут вел свою  торговлю,  а  потом,
схоронив на тридцатом году своей жизни жену, которую, по людским  рассказам,
он сам замучил, Крылушкин прекратил все торговые дела, запер дом и лет  пять
странничал. Он был в Палестине, в Турции, в Соловках, потом жил  с  каким-то
старцем в Грузии и, научившись от него лечению, вернулся в  свое  запустелое
жилище. Приведя домик в возможный порядок, Крылушкин стал принимать  больных
и скоро сделался у нас очень известным человеком. Он с бедных  людей  ничего
не брал за леченье, да и вообще и с  состоятельных-то  людей  брал  столько,
чтоб прожить можно больному. Сам Крылушкин жил  доходом  с  своего  большого
плодовитого сада, который сдавал обыкновенно рублей за двести или за  триста
в год. Этого было достаточно Крылушкину,  до  крайности  ограничившему  свои
потребности. Его умеренность и бескорыстие были  известны  целому  городу  и
целой губернии. О-ие кумушки говорили, что моли Крылушкин или не моли, а ему
не отмолить своего греха перед женою, которую он до поры сжил со света своей
душой ревнивою да рукой тяжелою; но народушка не  обращал  внимания  на  эти
толки. Говорили: "Бог знает, что у него там  есть  на  душе:  чужая  Душа  -
потемки; а он нам помогает и никем не требует; видим, что  он  есть  человек
доброй души, христианской, и почитаем его".
     Под старость, до которой Крылушкин дожил в этом же самом  домике,  леча
больных, пересушивая свои травы и читая духовные книги,  его  совсем  забыли
попрекать женою, и был для всех он  просто:  "Сила  Иваныч  Крылушкин",  без
всякого прошлого. Все ему кланялись, в лавках ему подавали стул, все верили,
что он "святой человек, божий".
     За леченье Насти Сила Иваныч взял только по два целковых  в  месяц,  по
два пуда муки да по мерке круп.  Вылечить  он  ее  не  обещался,  а  сказал:
"Пускай поживет у меня, - посмотрим, что бог  даст".  В  это  время  у  него
больных  немного  было:  две  молодые  хорошенькие  подгородние  бабочки   с
секундарным сифилисом, господская девушка с  социатиной  в  берцовой  кости,
ткач  с  сильнейшею  грудною  чахоткою,  старый  солдат,  у   которого   все
открывалась рана, полученная на бородинских маневрах, да Настя. В  доме  был
простор, и Сила Иванович мог бы дать Насте совсем отдельное помещение, но он
не поместил ее внизу, с больными, а взял к себе наверх. Наверху  было  всего
четыре комнаты и кухня. Две из этих комнат занимал сам Крылушкин, в  третьей
жила его кухарка Пелагея Дмитревна, а в  четвертой  стояли  сундуки,  платье
висело и разные домашние вещи. В этой комнате поместил Крылушкин привезенную
к нему Настю.
     - Вот тебя тут,  Настасьюшка,  никто  не  будет  беспокоить,  -  сказал
Крылушкин, - хочешь сиди, хочешь  спи,  хочешь  работай  или  гуляй,  -  что
хочешь, то и делай. А скучно станет, вот с Митревной поболтай, ко мне приди,
вот тут же через Митревнину комнату. Не  скучай!  Чего  скучать?  Все  божья
власть, бог дал горе, бог и обрадует.  А  меня  ты  не  бойся;  я  такой  же
человек, как и ты. Ничего я не знаю и ни с  кем  не  знаюсь,  а  верую,  что
всякая болезнь от  господа  посылается  на  человека  и  по  господней  воле
проходит.
     Пелагея Дмитревна  была  слуга,  достойная  своего  хозяина.  Это  было
кротчайшее и незлобивейшее существо в мире; она стряпала, убиралась по дому,
берегла хозяйские крошки и всем, кому чем могла,  служила.  Ее  все  больные
очень любили, и она всех любила ровной любовью. Только к Насте она с первого
же дня стала обнаруживать исключительную  нежность,  которая  не  более  как
через неделю  после  Настиного  приезда  обратилась  у  старухи  в  глубокую
сердечную привязанность.
     Это было в первой половине мая.
     Прошло две недели с приезда Насти к Крылушкину. Он ей не давал никакого
лекарства, только молока велел пить как можно больше. Настя и пила молоко от
крылушкинской коровы, как воду, сплошь все дни, и среды, и  пятницы.  Грусть
на Настю часто находила, но припадков, как она  приехала  к  Крылушкину,  ни
разу не было.
     Прошла еще неделя.
     - Ты,  Настасьюшка,  кажись,  у  меня  иной  раз  скучаешь?  -  спросил
Крылушкин.
     - Да што, Сила Иваныч? - отвечала Настя, сконфузясь  и  улыбаясь  давно
сошедшей с ее милого лица улыбкой.
     - Это нехорошо, молодка!
     - Да неш я себя хвалю за это! Да никак с собой не совладаешь.
     - Ты б поработалась.
     - Что поработать-то! Я с моей радостью великою.
     - Вон Митревне помогала бы чем-нибудь.
     - Да я ей бы помогала.
     - Да что ж?
     - Не пущает: все жалеет меня.
     -  Митревна!  -  крикнул  Крылушкин.  -  Ты  зачем  не  пущаешь   Настю
поработаться?
     - О-о! да пускай она погуляет, - отвечала старуха с нежнейшим  участием
к своей любимице.
     Крылушкин засмеялся, поправил свои белые волосы и, смеясь же, сказал:
     - Что-то ты у меня на старости-то лет не умна уж становишься? Да  разве
я Настю для своей корысти приневоливаю работать?
     - О! да я это знаю, да...
     - Да что? Сказать-то и нечего, - поддразнил опять, смеясь, Крылушкин.
     - Да пущай погуляет, - досказала старуха.
     - Не слушай ее, Настя, господь сам заповедал нам работать и в поте лица
есть хлеб наш. У тебя руки, слава богу,  здоровы,  -  что  вздумаешь,  то  и
работай.
     - Чулки неш вязать?
     - На что тебе чулки?
     - На базар продать.
     - Пусто им будь, этим чулкам! это ледящая работа. Тебе  ведь  денег  не
нужно?
     - Мне на что же деньги?
     - Ну то-то и есть; так и чулки не  на  что  вязать,  гнуться  на  одном
месте.
     - Да что ж делать-то? - спросила опять Настя и сама опять рассмеялась.
     Крылушкин, улыбаясь, вышел в свою комнату и  через  минуту  возвратился
оттуда с парою своих старых замшевых перчаток.
     - Вот тебе рукавички, - сказал он шутливо, глядя в  глаза  Насте,  -  а
Митриха даст тебе серп, поди-ка в сад да обожни крапиву около моей малины.
     Настя пошла в сад и  сжала  стрекучую  крапиву,  и  так  ей  любо  было
работать. Солнышко теплое парило. Настя