ни вдруг и входят: князь впереди идет и в одной руке гитару  с  широкою
алой лентой несет, а другою Грушеньку, за обе ручки сжавши, тащит, а она
идет понуро, упирается и не смотрит, а только эти  ресничищи  черные  по
щекам как будто птичьи крылья шевелятся.
   Ввел ее князь, взял на руки и посадил, как дитя, с ногами в  угол  на
широкий мягкий диван; одну бархатную подушку ей за тайну подсунул,  дру-
гую - под правый локоток подложил, а ленту  от  гитары  перекинул  через
плечо и персты руки на струны поклал. Потом сел сам на полу у  дивана  и
голову склонил к ее алому сафьянному башмачку и мне кивает: дескать, са-
дись и ты.
   Я тихонечко опустился у порожка на пол, тоже подобрал под себя ноги и
сижу, гляжу на нее. Тихо настало так, что  даже  тощо  делается.  Я  си-
дел-сидел, индо колени разломило, а гляну на нее, она все в том же поло-
жении, а на князя посмотрю: вижу, что он от темноты у себя весь ус  изг-
рыз, а ничего ей не говорит.
   Я ему и киваю: дескать, что же вы, прикажите ей петь!  А  он  обратно
мне пантомиму дает в таком смысле, что, дескать, не послушает.
   И опять оба сидим на полу да ждем, а она вдруг начала как будто  бре-
дить, вздыхать да похлипывать, и по реснице слезка струит, а по  струнам
пальцы, как осы, ползают и рокочут... И вдруг она тихо-тихо, будто  пла-
чет, запела: "Люди добрые, послушайте про печаль мою сердечную".
   Князь шепчет: "Что?"
   А я ему тоже шепотом по-французски отвечаю: "Пти-ком-пЁ", - говорю, и
сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: "А меня с
красоты продадут, продадут", да как швырнет гитару далеко с колен,  а  с
головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони  уткнула  и
плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь... тоже и он заплакал, но взял
гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: "Если б зна-
ла ты весь огонь любви, всю тоску души моей пламенной", - да  и  ну  ры-
дать. И поет и рыдает: "Успокой  меня,  неспокойного,  осчастливь  меня,
несчастливого". Как он так жестоко взволновался, она, вижу, внемлет  сим
его слезам и пению и все стала тишать, усмиряться  и  вдруг  тихо  ручку
из-под своего лица вывела и, как мать, нежно обвила ею его голову...
   Ну, тут мне стало понятно, что она его в этот час пожалела  и  теперь
сейчас успокоит и исцелит всю тоску души его пламенной, и я встал  поти-
хоньку, незаметно, и вышел.
   - И, верно, тут-то вы и в монастырь пошли? - вопросил некто  рассказ-
чика.
   - Нет-с: еще не тут, а позже, - отвечал Иван  Северьяныч  и  добавил,
что ему еще надлежало прежде много в свете от этой женщины видеть,  пока
над ней все, чему суждено было, исполнилось, и его зачеркнуло.
   Слушатели, разумеется, приступили с просьбою хотя вкратце  рассказать
им историю Груни, и Иван Северьяныч это исполнил.


                             ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   - Видите, - начал Иван Северьяныч, - мой князь был человек души  доб-
рой, но переменчивой. Чего он захочет, то ему сейчас во  что  бы  то  ни
стало вынь да положи - иначе он с ума сойдет, и в те поры ничего  он  на
свете за это достижение не пожалеет, а потом, когда получит, не  дорожит
счастьем. Так это у него и с этой цыганкой вышло, и ее, Грушин,  отец  и
все те ихние таборные цыганы отлично сразу в нем это поняли и  запросили
с него за нее невесть какую цену, больше как все его домашнее  состояние
позволяло, потому что было у него хотя и хорошее именьице,  но  разорен-
ное. Таких денег, какие табор за Грушу назначил, у князя тогда налицо не
было, и он сделал для того долг и уже служить больше не мог.
   Знавши все эти его привычки, я много хорошего от него не ожидал и для
Груши, и так на мое и вышло. Все он к ней ластился,  безотходно  на  нее
смотрел и дышал, и вдруг зевать стал и все меня в компанию призывать на-
чал.
   - Садись, - говорит, - послушай.
   Я беру стул, сажусь где-нибудь поближе к дверям и слушаю. Так и часто
доводилось: он, бывало, ее попросит петь, а она скажет:
   - Перед кем я стану петь? Ты, - говорит, - холодный стал, а  я  хочу,
чтобы от моей песни чья-нибудь душа горела и мучилась.
   Князь сейчас опять за мною и посылает, и мы с ним двое ее и  слушаем;
а потом Груша и сама стала ему напоминать, чтобы звать меня, и начала со
мною обращаться очень дружественно, и я после ее пения не раз  у  нее  в
покоях чай пил вместе с князем, но только,  разумеется,  или  за  особым
столом, или где-нибудь у окошечка, а если когда она одна оставалась,  то
завсегда попросту рядом с собою меня сажала. Вот так прошло сколько вре-
мени, а князь все смутнее начал становиться и один раз мне и говорит:
   - А знаешь что, Иван Северьянов, так и так, ведь дела мои очень  пло-
хи.
   Я говорю:
   - Чем же они плохи? Слава богу, живете как надо, и все у вас есть.
   А он вдруг обиделся.
   - Как, - говорит, - вы, мой полупочтеннейший, глупы, "все есть"?  что
же это такое у меня есть?
   - Да все, мол, что нужно.
   - Неправда, - говорит, - я обеднел, я теперь себе на бутылку  вина  к
обеду должен рассчитывать. Разве это жизнь? Разве это жизнь?
   "Вот, - думаю, - что тебя огорчает", - и говорю:
   - Ну, если когда вина недостача, еще не велика беда, потерпеть можно,
зато есть что слаще и вина и меду.
   Но он понял, что я намекаю на Грушу, и как будто  меня  устыдился,  и
сам ходит, рукою машет, а сам говорит:
   - Конечно... конечно... разумеется... но только... Вот я теперь  пол-
года живу здесь и человека у себя чужого не видал...
   - А зачем, мол, он вам, чужой-то человек, когда есть душа желанная?
   Князь вспыхнул.
   - Ты, - говорит, - братец, ничего не понимаешь: все хорошо  одно  при
другом.
   "А-га! - думаю, - вот ты что, брат, запел?" - и говорю:
   - Что же, мол, теперь делать?
   - Давай, - говорит, - станем лошадьми торговать. Я хочу, чтобы ко мне
опять ремонтеры и заводчики ездили.
   Пустое это и не господское дело лошадьми торговать, но, думаю, чем бы
дитя ни тешилось, абы не плакало, и говорю: "Извольте".
   И начали мы с ним заводить ворок. Но чуть за это принялись, князь так
и унесся в эту страсть: где какие деньжонки добудет, сейчас покупать ко-
ней, и все берет, хватает зря; меня не слушает... Накупили  обельму*,  а
продажи нет... Он сейчас же этого не стерпел и коней бросил да давай что
попало городить: то кинется необыкновенную мельницу строить,  то  шорную
мастерскую завел,  и  все  от  всего  убытки  и  долги,  а  более  всего
расстройство в характере... Постоянно он дома не сидит, а летает то  ту-
да, то сюда, да чего-то ищет, а Груша одна и в таком положении... в  тя-
гости. Скучает. "Мало, - говорит, - его вижу", - а перемогает себя и ве-
ликатится; чуть заметит, что он день-другой дома заскучает, сейчас  сама
скажет:
   - Ты бы, - говорит, - изумруд мой яхонтовый, куда-нибудь поехал, про-
гулялся, что тебе со мною сидеть: я проста, неученая.
   Этих слов он, бывало, сейчас застыдится, и руки у нее целует,  и  дня
два-три крепится, а зато потом как выкатит, так уже и завьется, а ее мне
заказывает.
   - Береги, - говорит, - ее, полупочтенный Иван Северьянов, ты  артист,
ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени  артист,  и
оттого ты с нею как-то умеешь так говорить, что вам обоим весело, а меня
от этих "изумрудов яхонтовых" в сон клонит.
   Я говорю:
   - Почему же это так? ведь это слово любовное.
   - Любовное, - отвечает, - да глупое и надоедное.
   Я ничего не ответил, а только стал от этого времени  к  ней  запросто
вхож: когда князя нет, я всякий день два раза на день  ходил  к  ней  во
флигель чай пить и как мог ее развлекал.
   А развлекать было оттого, что она, бывало, если разговорится, все жа-
луется:
   - Милый мой, сердечный мой друг Иван Северьянович,  -  возговорит,  -
ревность меня, мой голубчик, тягостно мучит.
   Ну, я ее, разумеется, уговариваю:
   - Чего, - говорю, - очень мучиться: где он ни побывает,  все  к  тебе
воротится.
   А она всплачет, и руками себя в грудь бьет, и говорит:
   - Нет, скажи же ты мне... не потай от меня, мой сердечный  друг,  где
он бывает?
   - У господ, - говорю, - у соседей или в городе.
   - А нет ли, - говорит, - там где-нибудь моей с ним разлучницы?  Скажи
мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад  воротился,  или  не
задумал ли он, лиходей мой, жениться? - А у самой при этом глаза  так  и
загорятся, даже смотреть ужасно.
   Я ее утешаю, а сам думаю:
   "Кто его знает, что он делает", - потому что мы его мало в то время и
видели.
   Вот как вспало ей это на мысль, что он жениться хочет, она и ну  меня
просить:
   - Съезди, такой-сякой, голубчик Иван Северьянович, в  город;  съезди,
доподлинно узнай о нем все как следует и все мне без потайки выскажи.
   Пристает она с этим ко мне все больше и больше и до того меня  разжа-
лобила, что думаю:
   "Ну, была не была, поеду. Хотя ежели что дурное об измене узнаю, все-
го ей не выскажу, но посмотрю и приведу все дело в ясность".
   Выбрал такой предлог, что будто бы надо самому ехать лекарств для ло-
шадей у травщиков набрать, и поехал, но поехал не спроста,  а  с  хитрым
подходом.
   Груше было неизвестно и людям строго-настрого наказано  было  от  нее
скрывать, что у князя, до этого случая с Грушею, была  в  городе  другая
любовь - из благородных, секретарская дочка Евгенья Семеновна. Известная
она была во всем городе большая на фортепьянах игрица, и предобрая бары-
ня, и тоже собою очень хорошая, и имела с моим князем дочку, но  распол-
нела, и он ее, говорили, будто за это и бросил. Однако, имея в  ту  пору
еще большой капитал, он купил этой барыне с дочкою дом, и они в том доме
доходцами и жили. Князь к этой к Евгенье Семеновне, после  того  как  ее
наградил, никогда не заезжал, а люди наши, по старой памяти, за ее  доб-
родетель помнили и всякий приезд все, бывало, к ней  захаживали,  потому
что ее любили и она до всех до наших была ужасно какая ласковая и князем
интересовалась.
   Вот я приехал в город прямо к ней, к этой доброй барыне, и говорю:
   - Я, матушка Евгенья Семеновна, у вас остановился.
   Она отвечает:
   - Ну что же; очень рада. Только отчего же, - говорит, - ты к князю не
едешь на его квартиру?
   - А разве, - говорю, - он здесь в городе?
   - Здесь, - отвечает. - Он уже другая неделя здесь и дело какое-то за-
водит.
   - Какое, мол, еще дело?
   - Фабрику, - говорит, - суконную в аренду берет.
   - Господи! мол, еще что такое он задумал?
   - А что, - говорит, - разве это худо?
   - Ничего, - говорю, - только что-то мне это удивительно.
   Она улыбается.
   - Нет, а ты, - говорит, - вот чему подивись,  что  князь  мне  письмо
прислал, чтобы я нынче его приняла, что он хочет на дочь взглянуть.
   - И что же, - говорю, - вы ему, матушка Евгенья Семеновна, разрешили?
   Она пожала плечами и отвечает:
   - Что же, пусть приедет, на дочь посмотрит, - и с  этим  вздохнула  и
задумалась, сидит спустя голову, а сама  еще  такая  молодая,  белая  да
вальяжная, а к тому еще и обращение совсем не то, что у Груши... та ведь
больше ничего, как начнет свое "изумрудный да яхонтовый", а  эта  совсем
другое... Я ее и взревновал.
   "Ох, - думаю себе, - как бы он на дитя-то  как  станет  смотреть,  то
чтобы на самое на тебя своим несытым сердцем не глянул?  От  сего  тогда
моей Грушеньке много добра не воспоследует". И в таком размышлении  сижу
я у Евгеньи Семеновны в детской, где она велела няньке меня чаем  поить,
а у дверей вдруг слышу звонок, и горничная прибегает очень  радостная  и
говорит нянюшке:
   - Князенька к нам приехал!
   Я было сейчас же и поднялся, чтобы аз кухню уйти, но нянюшка  Татьяна
Яковлевна разговорчивая была старушка из московских: страсть любила  все
высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а говорит:
   - Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную за  шкапу
сядем, она его сюда ни за что не поведет, а мы с  тобою  еще  разговорцу
проведем.
   Я и согласился, потому что, по разговорчивости Татьяны Яковлевны, на-
деялся от нее что-нибудь для Груши полезное сведать, и  как  от  Евгеньи
Семеновны мне был лодиколонный пузыречек рому к чаю выслан, а я сам  уже
тогда ничего не пил, то и думаю: подпущу-ка я ей, божьей старушке, в ча-
ек еще вот этого разговорцу из пузыречка, авось она, по благодати своей,
мне тогда что-нибудь и соврет, чего бы без того и не высказала.
   Удалились мы из детской и сидим за шкапами, а  эта  шкапная  комнатка
была узенькая, просто сказать - коридор, с дверью в конце,  а  та  дверь
как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна  князя  приняла,  и
даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним  словом,  только
меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны  материей  заве-
шенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне  все
слышно.
   Князь как вошел, и говорит:
   - Здравствуй, старый друг! испытанный!
   А она ему отвечает:
   - Здравствуйте, князь! Чему я обязана?
   А он ей:
   - Об этом, - говорит, - после поговорим, а прежде дай поздороваться и
позволь в головку тебя поцеловать, - и мне слышно, как он  ее  в  голову
чмокнул и спрашивает про дочь. Евгенья Семеновна отвечает, что она, мол,
дома.
   - Здорова?
   - Здорова, - говорит.
   - И выросла небось?
   Евгенья Семеновна рассмеялась и отвечает:
   - Разумеется, - говорит, - выросла.
   Князь спрашивает:
   - Надеюсь, что ты мне ее покажешь?
   - Отчего же, - отвечает, - с удовольствием, - и встала с места, вошла
в детскую и зовет эту самую няню, Татьяну Яковлевну, с которою я  угоща-
юсь.
   - Выведите, - говорит, - нянюшка, Людочку к князю.
   Татьяна Яковлевна плюнула, поставила блюдце на стол и говорит:
   - О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит,  с
человеком поговорить, непременно и тут отрывают и  ничего  в  свое  удо-
вольствие сделать не дадут! - и поскорее меня барыниными юбками, которые
на стене висели, закрыла и говорит: - Посиди, - а сама пошла с девочкой,
а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поце-
ловал и потетешкал на калеках и говорит:
   - Хочешь, мой анфан*, в карете покататься?
   Та ничего не отвечает; он говорит Евгенье Семеновне:
   - Же ву при*, - говорит, - пожалуйста, пусть она с нянею в моей каре-
те поездит, покатается.
   Та было ему что-то по-французскому, дескать, зачем и пуркуа, но он ей
тоже вроде того, что, дескать, "непременно надобно", и этак они раза три
словами перебросились, и потом Евгенья Семеновна нехотя говорит нянюшке:
   - Оденьте ее и поезжайте.
   Те и поехали, а эти двоичкой себе остались, да я у них под  сокрытьем
на послухах, потому что мне из-за шкапов и выйти нельзя, да и сам себе я
думал: "Вот же когда мой час настал и я теперь настоящее исследую. Что у
кого против Груши есть в мыслях вредного?"


                             ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Пустившись на этакое решение, чтобы  подслушивать,  я  этим  не  удо-
вольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего  этого  достиг:
стал тихонечко ногами на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку
присмотрел и жадным оком приник к ней. Вижу, князь сидит  на  диване,  а
барыня стоит у окна и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
   Карета отъехала, и она оборачивается и говорит:
   - Ну, князь, я все сделала, как вы хотели: скажите же теперь,  что  у
вас за дело такое ко мне?
   А он отвечает:
   - Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит,  а  ты  прежде
подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом,  да  поговорим  ладом,  по-старому,
по-бывалому.
   Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит,  а  сама  бровь
супит. Князь просит:
   - Что же, - говорит, - ты: я прошу, - мне говорить с тобой надо.
   Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
   - Ну, мол, посиди, посиди по-старому, - и обнять ее хотел, но она его
отодвинула и говорит:
   - Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?
   - Что же это, - спрашивает князь, - стало быть, без разговора все на-
чистоту выкладать?
   - Конечно, - говорит, - объясняйте прямо, в чем дело? мы ведь с  вами
коротко знакомы, - церемониться нечего.
   - Мне деньги нужны, - говорит князь.
   Та молчит и смотрит.
   - И не много денег, - молвил князь.
   - А сколько?
   - Теперь всего тысяч двадцать.
   Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, - что:  "Я,  говорит,
суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее,
то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все  старое  уничтожу  и
выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в  Нижний  продавать.  Из
самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и  большие
деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за  фабрику
нужно".
   Евгенья Семеновна говорит:
   - Где же их достать?
   А князь отвечает:
   - Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый  вер-
ный: у меня есть человек - Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не
умен, а золотой мужик - честный, и рачитель, и долго у азиатов  в  плену
был и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария  стоит  ярмарка,  я
пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и  задатки  будут...
тогда... я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам...
   И он замолк, а барыня помолчала, воздохнула и начинает:
   - Расчет, - говорит, - ваш, князь, верен.
   - Не правда ли?
   Верен, говорит, - верен; вы так сделаете: вы дадите за фабрику  зада-
ток, вас после этого станут считать фабрикантом; в  обществе  заговорят,
что ваши дела поправились...
   - Да.
   - Да; и тогда...
   - Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и раз-
богатею.
   - Нет, позвольте, не перебивайте меня: вы прежде поднимете всем  этим
на фуфу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы  женитесь
на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле  разбога-
теете.
   - Ты так думаешь? - говорит князь.
   А барыня отвечает:
   - А вы разве иначе думаете?
   - А ну, если ты, - говорит, - все понимаешь, так дай бог твоими уста-
ми да нам мед нить.
   - Нам?
   - Конечно, - говорит, - тогда всем нам будет хорошо: ты для меня  те-
перь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч  десять  тысяч  процента
дам.
   Барыня отвечает:
   - Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен.
   Он было начал, что: "Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя
прошу... разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь..."
   А она отвечает:
   - Ах, полноте, - говорит, - князь, то ли я вам, - говорит, -  верила!
Я вам жизнь и честь свою доверяла.
   - Ах да, - говорит, - ты про это... Ну, спасибо тебе, спасибо,  прек-
расно... Так завтра, стало быть, можно прислать тебе  подписать  заклад-
ную?
   - Присылайте, - говорит, - я подпишу.
   - А тебе не страшно?
   - Нет, - говорит, - я уже то потеряла, после чего мне нечего бояться.
   - И не жаль? говори: не жаль? верно, еще ты любишь  меня  немножечко?
Что? или просто сожалеешь? а?
   Она на эти слова только засмеялась и говорит:
   - Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю  вам
моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная.
   Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал -  встает  и
улыбается.
   - Нет - говорит, - кушай сама свою морошку, а мне теперь не  до  сла-
достей. Благодарю тебя и прощай, - и начинает ей руки  целовать,  а  тем
временем как раз и карета назад возвратилась.
   Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
   - А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?
   А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
   - Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не  верь,
а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь  про
этот яхонт напомнила!
   - А вы, - говорит, - будто про нее так и позабыли?
   - Ей-богу, - говорит, - позабыл. И из