очень  милая  девочка,  но  слабого
здоровья.
     - Нет; именно я помню, что... ее считали, как это говорят, испорченною,
что ли?
     -  Какой  вздор!  Она  очень  нервна  и  у  нее  бывает  что-то   вроде
ясновидения.
     - Вот страсти!
     - Никаких страстей, она прекрасное дитя, и ее волнения бывают с ней  не
часто, но вчера она чем-то разгорячилась и плакала  до  обморока,  и  потому
Alexandrine сегодня увезла ее на хутор... Это всегда помогает Вере:  она  не
любит быть с отцом...
     - А мачеху любит?
     - О, бесконечно! она предчувствует малейшую ее  неприятность,  малейшее
ее нездоровье и... вообще она ее  тень  или  больше:  они  две  живут  одною
жизнию.
     - Александра Ивановна добра к ней?
     - Стоит ли об этом спрашивать? К кому же Alexandrine не добра?
     - Ко мне.
     - Оставь, Joseph, я этого не знаю.
     - Ну, Бог с тобой!.. А как же  это?..  -  заговорил  он,  не  зная  что
спросить. - Да!.. Зачем же они поехали в такую пору?
     - А что?
     - Да вон дождь-то так и висит.
     - Ну, что же за беда, это ведь недалеко, и у них резвая лошадь.
     - Да, впрочем, в крытом экипаже ничего.
     - Они поехали не в крытом экипаже.
     - А в чем они поехали?
     - В сером платье-с, -  отвечала,  подавая  новый  стакан  чаю,  девочка
Малаша.
     - Ты можешь отвечать, когда тебя спрашивают, - остановила ее  Лариса  и
сама добавила брату, - они поехали, как всегда ездят: в тюльбюри.
     - Вдвоем, без кучера?
     - Они всегда вдвоем ездят туда, без кучера, живут там без прислуги.
     - Совсем без прислуги?
     - Работница им делает, что нужно.
     - Вот чем покончила Александра Ивановна: пустынножительством!
     - Ей, кажется, еще далеко до конца. А впрочем, я еще скажу: я не  люблю
судить о ней ни вправо, ни налево.
     - Да не судить, а рассуждать... И ты там у нее бываешь на хуторе?
     - И я, и тетушка, и дядя, и отец Евангел, и Подозеров: все мы бываем.
     - Что ж, хорошо там у нее?
     - Н... н... ничего особенного: садик, прудок, мельница, осиновый лесок,
ореховый кустарник, много скота, да небольшое поле островком, вот и все.
     - Как же это поле "островком" ты сказала?
     - То есть вокруг, в одной меже, это здесь называют "островком".
     - Да-да; а я думал, что это в самом деле какой-нибудь остров Калипсо.
     - Мы все шутя называем этот хутор "островом".
     - Любви?
     - Нет: "забвения".
     - Кто ж это дал ему  такую  романическую  кличку?  Конечно,  Александра
Ивановна, которая нуждается в забвении?
     - Нет, - отвечала, поморщась, Лара, - это название дано Верой.
     - Глухонемой?
     - Да.
     - Как же она это сказала?
     - Она написала.
     - А-а! Кто же это здесь ее научил писатьг
     - Alexandrine и отец Евангел.
     - Что это за отец Евангел? Я уже не раз про него слышу.
     - Это их приходский священник, хуторной, прекрасный человек; он Сашин и
дядин друг.
     - Он почему же умеет учить глухонемых?
     - Он все на свете понемножку умеет, и Веру выучил читать  и  писать  по
собственной методе.
     - Какое это ужасное несчастие ничего не слыхать и не иметь  возможности
ничего выговорить!
     - Да; но ничего не видать это еще хуже. Маленькая Вера сравнивает  себя
со слепыми и находит, что она счастлива.
     - Правда, правда, слепота гораздо хуже.
     - А дядя Форов находит, что боль в боку и удушье еще хуже.
     - Действительно хуже! А она, эта бедная девочка, ни звука не  слышит  и
не произносит?
     - Когда здесь, в  проезд  государя,  были  маневры,  она  говорит,  что
слышала, как дрожали стекла от пушек, но  произносить...  я  не  слыхала  ни
звука, а тетушка говорит, что она один раз слышала, как Вера грубо  крикнула
одно слово... но Бог знает, было ли это слово или просто непонятный звук...
     - Что же это был за звук?
     - Н... н... не знаю: это было при особом  каком-то  обстоятельстве,  до
моего приезда, я об этом не расспрашивала, а тетя говорит, что...
     - Да; неприятное что-нибудь, конечно, - сказал Висленев.
     - Нет, не неприятное, а страшное.
     - Страшное! В каком же роде?
     - Я, право, не умею рассказать. Вера такая нежная и легкая,  как  будто
неземная, а голос вышел будто какой-то бас. Тетя говорит, что точно будто из
нее совсем другой человек, сильный, сильный мужчина закричал...
     - И какое же это было слово?
     - Тетя уверяет, что Вера крикнула: "прочь"!
     - На кого же она так крикнула?
     - На отца, за мачеху. Впрочем, повторяю тебе, это тетя знает,  а  я  не
знаю.
     - А знаешь что: пока мой Горданов теперь еще  спит,  схожу-ка  я  самый
первый визит сделаю, тетке, Катерине Астафьевне и Филетеру Ивановичу.
     - Что ж, и прекрасно.
     - Право! Кто что ни говори, а они родные я хорошие люди.
     - Еще бы!
     - Так, до свиданья, сестра, я пойду.
     Лариса молча пожала брату руку, которую тот поцеловал, взял свою  шляпу
и трость и вышел.
     Лариса посмотрела ему вслед в окно и ушла в свою комнату.
     За час или  за  полтора  до  того,  как  Иосаф  Платонович  убирался  и
разговаривал с сестрой у себя в доме, на перемычке  пред  небольшою  речкой,
которою замыкалась пустынная улица загородной солдатской слободы, над  самым
бродом остановилось довольно простое тюльбюри Синтяниной, запряженное рослою
вороною лошадью. Александра Ивановна правила, держа вожжи в руках, обтянутых
шведскими перчатками, а в ногах у нее, вся свернувшись в комочек  и  положив
ей голову на колени, лежала, закрывшись пестрым  шотландским  пледом,  Вера.
Снаружи из-под пледа виднелась только одна ее маленькая, длинная  и  бледная
ручка,  на  которой  выше  кисти  была  обмотана  черная  резиновая   тесьма
широкополой соломенной бержерки.
     Александра Ивановна, выезжая  из  города,  бросила  взгляд  налево,  на
последний домик над речкой, и, увидав в одно из его  окон  полуседую  голову
Катерины Астафьевны, ласково кивнула ей и, подъехав к самой реке, остановила
лошадь.
     Майорша Форова была совсем одета, даже в шляпке и с зонтиком в руке,  и
во всем этом наряде тотчас же вышла из калитки и подошла к Синтяниной.
     - Здравствуй, -  голубушка  Саша!  -  сказала  она,  поставив  ногу  на
ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной.  -  А  я  не  думала,  что  ты
поедешь нынче на хутор.
     - Вера нездорова, - отвечала мягко Синтянина. - А ты куда рано, Катя?
     - Я к ранней обедне, хочется помолиться, - отвечала Форова, прислоняясь
к щитку тюльбюри. - Что с Верой такое?
     - Не  говори,  пожалуйста!  -  отвечала  Синтянина,  бросив  взгляд  на
закрытую головку Веры.
     Форова легонько приподняла закрывавший лицо ребенка угол пледа  и  тихо
шепнула: "она спит?"
     - Как села, так опустилась в ноги и заснула.
     - И как она сегодня необыкновенно бледна!
     - Да; она всю ночь не спала ни минуты.
     - Отчего? - шепнула Форова.
     - Что ты шепчешь? Она ведь не слышит.
     - И как это странно и страшно, что она спит и все  смотрит  глазами,  -
проговорила Катерина Астафьевна, и с этим  словом  бережно  и  тихо  покрыла
пледом бледное до синевы лицо девушки, откинувшей  головку  с  полуоткрытыми
глазами на служащее ей изголовьем колено мачехи.
     - Несчастное дитя! - заключила Форова, вздохнув и перекрестив ее. - Она
рукой так та. держится за твое платье.
     - Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла одну. Я думала, что
она спит днем, а она не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели  в
саду, и ночью... представь ты... опять было то, что тогда...
     - Да?
     - Я только вернулась, легла и... ты понимаешь?  я  все  же  вчера  была
немножко тревожна...
     - Да, да, понимаю, понимаю.
     - Я лежу и никак не засну, все Бог знает что идет в голову,  как  вдруг
она, - не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню:  вся  бледная,  вся  в
белом, глаза  горят,  в  обеих  руках  по  зажженной  свече  из  канделябра,
бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг... Какие звуки! Какие  тягостные
звуки, Катя! Так, знаешь: "а-а-а-а!" - как будто она хочет кого-то  удержать
над самою пропастью, и вдруг...  смотрю,  уж  свечи  на  полу,  и,  когда  я
нагнулась, чтобы поднять их, потому что она не  обращала  на  них  внимания,
кажется, я слышала слово...
     Форова промолчала.
     - Мне показалось, что как будто пронзительно раздалось: "кровь!"
     - Господи помилуй! - произнесла" отодвигаясь, Форова и перекрестилась.
     - Какое странное дитя!
     - И я тебе скажу, я не нервна, но очень испугалась.
     - Еще бы! Это кого хочешь встревожит.
     - Я взяла ее сзади и посадила ее в кресла. Она была холодная  как  лед,
или лучше тебе сказать, что ее совсем не было, только  это  бедное,  больное
сердце ее так билось, что на груди  как  мышонок  ворочался  под  блузой,  а
дыханья нет.
     - Бедняжка! какая тяжкая ее жизнь!
     - Нет, ты дослушай же, Катя.
     - Знаешь, меня всегда от этих вещей немножко коробит.
     - Нет, это вовсе не страшно. Она вдруг схватила карандаш...
     - И написала "кто я?" Не  говори  мне,  я  дрожу,  когда  она  об  этом
спрашивает.
     - А вот представь, совсем не то: она взяла карандаш и написала: "змей с
трещоткой".
     - Что это значит? Синтянина пожала плечами.
     - А где же кровь? - Я ее об этом спросила.
     - Ну и что же?
     - Она показала рукой  вокруг  и  остановила  на  висленевском  флигеле.
Конечно, все это вздор...
     - Почем нам это знать, что это вздор, Сашура?
     - О, полно. Катя! Что  же  может  угрожать  им?  Нет,  все  это  вздор,
пустяки; но Вера была так тревожна, как никогда, и я все  это  тебе  к  тому
рассказываю, чтобы ты не отнесла моего  бегства  к  чему-нибудь  другому,  -
договорила, слегка краснея, Синтянина,
     - Ну да, поди-ка ты, стану я относить.
     - Не станешь?
     - Да, разумеется, не стану.  Легко  ли  добро:  есть  от  кого  бежать.
Синтянина вздохнула.
     - А ты знаешь, Катя, - молвила она, - что порочных  детей  более  жаль,
чем тех, которые нас не огорчают.
     - Э, полно, пожалуйста, - отвечала Форова, энергически поправляя  рукой
свои седые волосы, выбившиеся у нее из-под шляпки. - Я теперь на  много  лет
совсем спокойна за всех хороших женщин в мире: теперь, кроме дуры, ни с  кем
ничего не случится. Увлекаться уж некем и нечем.
     - Но, ах! смотри! - воскликнула она, взглянув на девочку. Вера  во  сне
отмахнула с головы плед и, не просыпаясь, глядела  полуоткрытыми  глазами  в
лицо Синтяниной.
     - Как страшно, - сказала Форова, - она точно следит за тобой и во сне и
наяву. Прощай, Господь с тобой.
     - Ты навестишь меня?
     - Да, непременно.
     - Мне надо кое-что тебе сказать.
     - Скажи сейчас.
     - Нет, это долго.
     - А что такое? У тебя есть опасения?
     - Да, но теперь прощай.
     С этими словами Синтянина пустила лошадь вброд и уехала.
     Висленев вышел со двора, раскрыл щегольской шелковый зонт,  но,  сделав
несколько шагов по улице, тотчас же закрыл его и пошел быстрым ходом.  Дождя
еще не было; город Висленев знал прекрасно и очень  скоро  дошел  по  разным
уличкам и переулкам до маленького, низенького домика в три окошечка. Это был
опять  тот  же  самый  домик,  пред  которым  за  час  пред  этим  Синтянина
разговаривала с Форовой.
     Висленев поглядел чрез окно внутрь домика  и,  никого  не  увидав  тут,
отворил калитку и вошел на двор. На него сипло залаяла старая черная собака,
но тотчас же зевнула и пошла под крыльцо.
     Из-под  сарая  вылетела  стая  кур,  которых  посреди  двора   поджидал
голенастый красный петух, и вслед за  тем  оттуда  же  вышла  бойкая  рябая,
востроносая баба с ребенком под одною рукой и двумя курицами - под другою.
     - Милая, Филетер Иваныч дома? - осведомился Висленев.
     - Ах, нету-ти их, нету-ти, ушедши они со двора, - отвечала с сожалением
баба.
     - А Катерина Астафьевна?
     - Катерина Астафьевна были в саду, да нешто не ушли ли... Ступайте ;  в
сад.
     - А ваша собака меня не укусит?
     - Собака, нет; она не кусается,  не  поважена.  Вот  корова  буренка...
Тпружи, тпружи, дура! тпружи! - закричала баба, махая дитятей и курами.
     Висленев вдруг  почувствовал  сзади  у  своего  затылка  нежное  теплое
дыхание, и в то же мгновение шляпа его слетела с головы вместе с несколькими
вырванными из затылка волосами.
     Иосаф Платонович вскрикнул и прыгнул вперед, а баба,  бросив  на  землю
кур и ребенка, быстро кинулась защищать гостя от  коровы,  которая  спокойно
жевала и трясла его соломенную шляпу.
     Несколько  ударов,  которые  женщина  нанесла  корове  по  губам,  было
достаточно, чтобы та освободила висленевскую  шляпу,  но,  конечно,  жестоко
помятую и без куска полей.
     - Это все барин, Филетер Иваныч, у нас таких глупостьев ее  научили,  -
заговорила баба, подавая Висленеву его испорченную шляпу.
     - Но она, однако, может быть, еще и бодается? -  осведомился  Висленев,
прячась за бабу от коровы, которая опять подходила к ним, пережевывая во рту
кусок шляпы и медленно помахивая головой с тупыми круглыми глазами.
     - Нет, идите; бодаться она редко бодается... разве  только  кто  ей  не
понравится, - успокоивала баба, стремясь опять изловить кур и взять кричащее
дитя.
     - Ну, однако же, покорно вас благодарю. Я вовсе  не  желаю  испытывать,
понравился я ей или не понравился; а вы лучше проведите меня до саду.
     Баба согласилась, и Висленев, под ее прикрытием, пошел  скорыми  шагами
вперед, держась рукой за холщовый, вышитый красною  бумагой  передник  своей
провожатой.
     Переступив за порог утлой ограды, он запер за собой на задвижку калитку
и рассмеялся.
     - Скажите, пожалуйста, вот вам и провинциальная простота жизни! А  тут,
чтобы жить, надо еще и коровам нравиться! Ну, краек! ну, сторонушка!
     Он снял свою изуродованную шляпу,  оглядел  ее  и,  надев  прорехой  на
затылок, пошел по узенькой, не пробитой, а  протоптанной  тропинке  в  глубь
небольшого, так сказать, однодворческого сада. Кругом  растут,  как  попало,
жимолости, малина,  крыжовник,  корявая  яблонька  и  в  конце  куст  густой
черемухи; но живой души человеческой нет.
     Иосаф  Платонович  даже  плюнул:  очевидно,  баба  соврала;   очевидно,
Катерины Астафьевны здесь нет, а  между  тем  идти  назад...  там  корова  и
собака... Но в это самое мгновение Висленев дошел до черемухи и  отодвинулся
назад и покраснел. В пяти шагах от него, под наклонившеюся до земли  веткой,
копошился ворох  зеленой  полосатой  материи,  и  одна  рука  его  обтянутая
взрывала ножиком землю.
     "Так вот это кто: это была тетушка!.. Ну, слава Богу! Испугаю же ее  за
то, что она меня напугала".
     И с этим Висленев тихо, на цыпочках подкрался к кусту и,  разведя  свои
руки в разные стороны, кольнул сидящую фигуру под бока пальцами, и вслед  за
тем раздались два разные восклика отчаянного перепуга.
     Висленев очутился лицом к  лицу  с  белокурым,  средних  лет  мужчиной,
одетым в вышесказанную полосатую материю, с изрядною  окладистою  бородой  и
светло-голубыми глазами.
     - Что же это такое? - проговорил, наконец, Висленев.
     - А уж об этом мне бы вас надлежало спросить, - отвечал собеседник.
     - Я думал, что вы тетушка.
     - Между тем, я своим племянникам дядя.
     - Но позвольте, как же это так?
     - А уж это опять мне вас позвольте спросить: как вы это так?  Я  червей
копал, потому что мы с Филетером Иванычем собираемся рыбу удить, а  вы  меня
под ребра, и  испугали.  Я  Евангел  Минервин,  священник  и  майора  Форова
приятель.
     Висленев хотел извиниться, но вместо того не удержался и расхохотался.
     - Вот как у нас! - проговорил Евангел, глядя с улыбкой, как  заливается
Висленев. - Чего же это вы так ослабели?
     - Да, позвольте!.. - начал было Висленев и опять расхохотался. -  Вона!
Ну смешливы же вы!
     - Вы, отец Евангел, не говорите, пожалуйста... Я вас принял за тетушку,
Катерину Астафьевну...
     - Для чего так? я на нее не похож!
     - Ну, вот подите же! я хотел с ней пошутить...
     - Ну и что же: это ничего.
     - Это меня ваш подрясник ввел в заблуждение: мне  показалось,  что  это
тетушкино платье.
     - А у нее разве есть такое платье?
     - Кажется... то есть я думаю...
     - Нет; у вашей тетушки такового платья нет.
     - А вы разве знаете?
     - Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое  и  черное,  что  из
голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой  к
причастью шила, так она его не носит.  Да  вы  ничего:  не  смущайтесь,  что
пошутили, - вот если бы вы меня прибили, надо бы смущаться, а то...  да  что
же это у вас у самих-то чепец помят?
     - Представьте, это корова...
     - А, а! буренка! она один раз пьяному казаку весь хохол на кичке съела,
а животина добрая... питает. Вы из Питера?
     - Да, из Питера.
     - Ученый?
     - Ну, не очень... Висленев рассмеялся.
     - Что так? Там будто как все ученые. К литературе привержены?
     - Да, я писал.
     - Статьи или изящные произведения?
     - Статьи. А вы с дядюшкой много читаете?
     - Одолеваем-таки. Изящную литературу люблю, но только писателей изящных
мало встречаю. Поворот назад чувствую.
     - Как поворот назад?
     - А как  же-с:  разве  вы  его  не  усматриваете?  Помните,  в  комедии
господина Львова  было  сказано,  что  "прежде  все  сочиняли,  а  теперь-де
описывают", а уж ныне опять все сочиняют: людей таких вовсе  не  видим,  про
каких пишут... А вот и отец Филетер идет.
     В это время на  тропинке  показался  майор  Форов.  Он  был  в  старом,
грязном-прегрязном драповом халате,  подпоясанном  засаленными  шнурами;  за
пазухой у него был завязан ребенок, в левой руке трубка, а в  правой  книга,
которую он читал в то самое время, как дитя всячески  старалось  ее  у  него
вырвать.
     - Чье ж это у него дитя? - полюбопытствовал Висленев.
     -  А  это  солдатское...  работницы  Авдотьи.  Ее,  верно,  куда-нибудь
послали; впрочем, ведь Филетер Иваныч детей страшно любят. Перестань читать,
Филетер: вот тебя гость ждет.
     Форов взглянул, перехватил  в  одну  руку  книгу  и  трубку,  а  другую
протянул Висленеву.
     - Торочку вы не видали? - спросил он.
     - Нет, не видал.
     - А она к вам пошла. Вы по  какой  улице  шли:  по  Покровской  или  по
Рождественской?
     - По Рождественской.
     - Ну, значит, просмотрели.
     - А она в чем: в каком платье?
     - А уж я ее платьев не знаю. А журналов новых, отец Евангел, нет: был у
Бодростиной, был и у  Подозерова,  а  ничего  не  добыл.  Захватил  книжонку
Диккенса "Из семейного круга".
     - Что ж, перечитаем: там "Габриэль и Роза" хороши.
     - А теперь пойдем закусить, да и в  дорогу.  Вы  любите  закусывать?  -
отнесся он к Висленеву.
     - Не особенно, а впрочем, с вами очень рад.
     - А вам разве не все равно, с кем есть?
     - Ну, не все равно. Да что же вы не спросите, кто мне шляпу обработал?
     - А что же мне в этом за  интерес?  Известно,  что  если  у  кого  ризы
обветшали, так значит ремонентов нет.
     - Чего ремонентов! это ваша корова!
     - Ну и что ж? Плохого князя и телята лижут.
     - Вы, Филетер Иваныч, чудак.
     - Ну вот и чудак! Я чудак да не красен, а вы не чудак да спламенели  не
знай чего. Пойдемте-ка лучше закусывать.
     - Только вина, извините, у меня нет, - объяснил Форов, подводя гостей к
не покрытому скатертью столу, на котором стоял горшок с вареным  картофелем,
студень на поливеном блюде и водочный графинчик.
     - Да у тебя и в баклажке-то оскудение  израилево,  -  заметил  Евангел,
поднимая пустой графин.
     - Что ж, нарядим сейчас послание к  евреям,  -  отвечал  Форов,  вручая
работнице графин и деньги.
     - А я ведь совсем водки не пью, - сказал Висленев. - Вы не обидетесь?
     - Чем это?.. Я издавна солист и аккомпанемента не ожидаю, один пью.
     - Отец Евангел разве тоже не пьет?