ади, Бога ради! я сделаю все! я вас выручу, я женюсь, женюсь...
Мне это все равно: ведь я не дорожу семейным счастьем, но  ради  Бога,  чтоб
эта бумага осталась между нами!
     - Она всегда останется между нами, - обещала Фигурина и  сдержала  свое
обещание.
     Несчастный Висленев и в помышлении не имел, что у Фигуриной отнюдь в ту
пору еще и не было его священного залога: он не подозревал  Горданова  ни  в
чем, и можно ли было подозревать его? Горданов был весь  густо  затушеван  в
этом предательстве, за которое всю ответственность нес Меридианов.  Но  зато
со многих добрых сторон Горданов заявил себя в это время как  нельзя  лучше:
он посещал Висленева в тюрьме; он утешал его, успокоивал; он отговаривал его
от пагубной мысли жениться  на  Фигуриной.  Потом  Горданов  проявил  бездну
мягкости и не только не злословил Меридианова и Фигурину, но даже  напоминал
Висленеву, что это свежие раны, которых тревожить не должно. К концу  своего
семидневного заключения Висленев успел совсем  расположиться  на  Горданова.
Павел Николаевич был шафером Висленева при его бракосочетании с Фигуриной.
     Тяжкий и ужасный для нашего новобрачного обряд этот  был  совершен  над
ним и Еленой Фигуриной в первый день освобождения жениха. Оглашение и всякие
брачные формальности были выполнены: заботливых  людей  нашлось  вволю.  Сам
священник, которому надлежало совершить брак, был обманут: ему было сказано,
что предстоящий брак, конечно, юридически вполне  законный,  имеет,  однако,
свою  романическую  сторону,  которая  требует  некоторого  снисхождения,  и
священник, осторожно обсуждая каждый свой шаг, сделал только самые возможные
снисхождения, но при всем том, перевенчал Висленева с Фигуриной, после долго
не знал покоя: так невообразимо странен и необъясним вышел брак их.
     Это была картина  Пукирева  Неравный  брак,  только  навыворот.  Полная
невеста Елена Дмитриевна Фигурина, в белом  платье,  стояла  прямо  и  смело
держала свою свечу пред налоем, а жених Иосаф  Платонович  опустился  книзу,
колена его гнулись, голова падала на грудь  и  по  щекам  из  наплаканных  и
красных глаз его струились слезы, которые он ловил  устами  и  глотал  в  то
время, как опустившаяся книзу брачная свеча его текла и капала на колено его
черных панталон. И Кишенский, державший венец  над  Фигуриной,  и  Горданов,
стоявший сзади Висленева, оба зорко наблюдали и за женихом, и  за  смятенным
священником, не  постигавшим  тайн  этого  странного  бракосочетания,  и  за
народом, который собрался в церковь и шептался по  случаю  такой  невиданной
свадьбы.
     Положение было рискованное: жених каждую минуту мог упасть в обморок, и
тогда Бог весть какой все могло принять оборот. Этого  опасалась  даже  сама
невеста, скрывавшая, впрочем, мастерски  свое  беспокойство.  Но  как  часто
бывает, что в больших горестях человеку дает силу новый удар, так  случилось
и здесь: когда священник, глядя в глаза Висленеву, спросил  его:  "имаши  ли
благое  произволение  поять  себе  сию  Елену  в  жену?"  Иосаф   Платонович
выпрямился от острой боли в  сердце  и  дал  робким  шепотом  утвердительный
ответ.
     - Не обещались ли вы прежде сего кому-нибудь? - продолжал священник.
     - Обещался, - отвечал несколько громче Висленев,
     Священник приостановился: у свидетелей похолодело возле сердца.
     - Кому? - спросил священник.
     - Ей, - ответил Висленев, - и молча  указал  на  стоящую  с  ним  рядом
Фигурину, - я ей обещался прежде.
     Кишенский и Горданов ободрились, и обряд венчания окончился, оставив по
себе  вечные  воспоминания  у  причта,  совершавшего   обряд,   и   у   всех
присутствовавших, видевших рыдающего жениха, привенчиваемого к  непоколебимо
твердой невесте.
     Долго воспоминая свадьбу Висленева, священник,  покусывая  концы  своей
бороды, качал в недоумении головой и, вздыхая, говорил:  "все  хорошо,  если
это так пройдет", но веселый дьякон  и  смешливый  дьячок,  как  люди  более
легкомысленные, забавлялись насчет несчастного  Висленева:  дьякон  говорил,
что он при этом браке только вполне уразумел, что "тайна сия велика есть", а
дьячок рассказывал, что его чуть  Бог  сохранил,  что  он  не  расхохотался,
возглашая в конце Апостола: "а жена да боится своего мужа".
     Но как бы  кому  ни  казалась  эта  история,  важнейший  смысл  ее  для
Висленева был тот, что его женили и женили настоящим, крепким манером, после
чего он имел полную возможность доказать справедливость слов, что  "жена  не
рукавица и ее с белой ручки не стряхнешь, да за пояс не заткнешь".


        Глава десятая
        Висленевские дроби приводятся к одному знаменателю

     Со времени описанной нами женитьбы Висленева  до  того  дня,  когда  мы
встретили его - далеко от Петербурга, - в саду сестры его Ларисы, прошло два
года, - два года, не только тяжких, но даже ужасных для Иосафа  Платоновича.
В эти два года он беспрестанно подвергался таким пертурбациям, что, не  имей
он своей природной доброты, легкости и покладливости,  и  не  будь  при  нем
Горданова,  мастерски  дававшего  ему  приемы  хашиша  пред   каждою   новою
операцией, совершаемою над ним его женой и ее другом Кишенским, ему бы давно
надо было десять раз умереть смертью самоубийцы; но Висленеву, как  заметила
Катерина Астафьевна Форова, Бог за доброту только  лица  прибавил,  то  есть
Иосаф Платонович, не состаревшись, оплешивел. Его жена  не  бросила  его  на
произвол ветров, как поступила танцовщица, восприсоединившая к своему  имени
фамилию Бабиневича, и даже не отпустила его по оброку,  как  пустила  своего
князя-правоведа Казимира Швернотская: нет, Висленев был оставлен на барщине.
Бессмертное  произведение  его  пера,  за  которое  Алина  притянула  Иосафа
Платоновича к брачному налою, никогда не было ему  выдано.  Врученное  Алине
Гордановым за два часа до  бракосочетания  ее  с  Висленевым,  оно  навсегда
осталось покоиться в несгораемом железном шкафе, вместе с банковыми билетами
и другими драгоценностями, ключ от которого никогда не разлучался  с  Алиной
Дмитриевной. Иосаф Платонович только  был  обещаем  надеждой,  что  ему  эту
роковую бумагу возвратят, конечно, со временем, когда он  ее  заслужит.  Это
была его детская бонбошка, за которую он, бедный, много старался: он в руках
Алины даже превзошел все гордановские ожидания. Будучи перевенчан с  Алиной,
но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого  родного  отца
хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей  и,  наконец,  выхлопотал
это при посредстве связей брата  Алины  и  Кишенского;  он  присутствовал  с
веселым и открытым лицом на крестинах  двух  других  детей,  которых  щедрая
природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки
были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он  свидетельствовал
под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший  дом,
где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца;  он
потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с  ее  братом  и  немало
содействовал  увеличению   ее   доли   наследства   при   законном   разделе
неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все,  подчинялся
всему,  и  все  это  каждый  раз  в  надежде  получить  в  свои  руки   свое
произведение, и все  в  надежде  суетной  и  тщетной,  потому  что  обещания
возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по  исполнении
Иосафом Платоновичем одной  службы,  как  сказочная  царевна  Ивану-дурачку,
заказывала ему новую и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел,
лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но
она, увы, не приходила. Работа его за всеми этими заботами, очевидно,  много
страдала: он не мог уже вырабатывать и половины того,  что  добывал,  будучи
холостым, а между тем расходы его удесятерились! Алина и  до  бракосочетания
своего с Висленевым только официально числилась в доме своего отца,  а  жила
почти безвыходно в седьмом нумере квартиры с тремя  отделениями  Кишенского.
Три квартиры, ээ 7, 8 и 9, представлявшие своим размещением большие удобства
для видов и целей хозяев, были законтрактованы Кишенским на  продолжительный
срок и соединены посредством ходов в одно, с виду разделенное, но  de  facto
{Фактически (лат.).} одно  целое  помещение.  Со  свадьбой  Алины  здесь  не
переменилось ничего: Алина только теперь официально переписалась по  домовым
книгам в квартиру э 7, да сюда же был перевезен и  переписан  после  свадьбы
Иосаф Висленев, где он и имел  приятное  удовольствие  узнать  все  хитрости
размещения нумеров 7, 8 и 9. В  э  7,  состоявшем  из  четырех  комнат,  был
помещен  в  небольшом  кабинетике  Иосаф  Платонович.  Рядом   с   этим   же
кабинетиком, служившим в одно и то же время и спальней  Иосафу  Платоновичу,
была детская, далее столовая  и  за  ней  будуар  Алины,  из  которого  была
проделана дверь, о существовании которой Висленев не подозревал до тех  пор,
пока не стал доискиваться:  куда  исчезает  из  дома  его  жена,  не  выходя
дверьми, а улетая инуде. Дверь вела чрез кассу ссуд, помещавшуюся в э  8,  в
квартиру, где обитал Тихон Ларионович Кишенский,  управлявший  отсюда  всеми
тремя отделениями. Наконец Иосаф Платонович узнал хорошо и эту  дверь;  знал
он и все остальное, и все это сносил тем легче, что сам он постоянно  уверял
себя, что его женитьба - не настоящая женитьба, что  это  только  так  себе,
уступка чему-то. Правда, он видел, что вокруг него все  нечисто:  все  дышит
пороком, тленью, ложью и предательством, но он не считал себя жильцом  этого
мира.  Жизнь  его  была  теперь  настоящая  "нощь  жития",  от  которой   он
пробуждался только во сне, когда ему мерещился и далекий старый висленевский
сад в далеком губернском городке, и светлый  флигель,  и  сестра,  красавица
Лара, и русая головка свежей миловидной Alexandrine. Так это и тянулось,  но
вот и еще грянул на голову  Висленева  новый  удар:  по  прошествии  первого
полугодия его женатой жизни, Алина напомнила ему, что  он,  кажется,  совсем
позабыл о нуждах  семьи,  и  что  счет  издержкам,  производимым  ею  из  ее
собственного кармана на домашние нужды и содержание  детей,  составляет  уже
слишком значительную сумму. Висленев этого не ожидал. Справедливость требует
сказать, что он неохотно жил в э 7 и подчинялся в  этом  случае  единственно
требованию Алины,  жил  как  женился,  -  угрожаемый  страхом  представления
известной бумаги; но никакого иного коварства он не подозревал. Он  не  один
раз намекал своей жене, что он  не  даром  ест  за  ее  столом  и  согревает
немощную плоть свою под ее кровом, он за все это хотел рассчитаться: за  все
это думал заплатить по ходячей петербургской таксе, чем и утешался,  трактуя
свою жену не иначе как своею квартирною хозяйкой, до которой ему не  было  и
нет никакого дела. Но та же справедливость, которая обязывала нас предъявить
читателю эти соображения Висленева, обязывает не скрывать и того, что  Иосаф
Платонович имел этот расчет только в теории и  о  практической  его  стороне
мало думал. Полгода прошло, а не заплачено было ни копейки и ни  копейки  не
было в сбережении: расход был верен с приходом, и в запасе круглый  нуль.  В
таких  положениях  все  благородные  и  безрасчетливые  люди  бывают   очень
уступчивы и щедры на обязательства,  и  Иосаф  Платонович,  не  возразив  ни
одного слова против  бесчестного  требования  с  него  денег  на  содержание
многочисленного чужого семейства, гордо отвечал, что он теперь, к сожалению,
не может произвесть всего этого, по правде сказать, неожиданного платежа, но
что он готов признать долг и подписать обязательство.
     Алина  язвительно  просила  его  рассеять  ее   недоумения:   в   каких
соображениях он назвал неожиданностью расход на семейство? Висленев, в  свою
очередь, не менее язвительно, попросил уволить его от всяких объяснений,  и,
не проверяя представленного счета, взял и подписал его, взглянув  только  на
последний итог в три тысячи рублей, итог, как  объяснила  ему  жена,  отнюдь
небольшой, потому что в Петербурге, живучи прилично,  с  семейством  в  пять
душ, с тремя прислугами  и  кормилицей,  менее  шести  тысяч  рублей  в  год
издержать невозможно.
     Висленев на это не отвечал ни одним  словом:  он  понимал  всю  низость
совершенной с ним проделки и презирал ее.
     - Три эти тысячи, которые я обязался ей  заплатить,  и  ей  выплачу,  -
говорил он Горданову, - но согласись сам, что ведь это с их стороны  ужасная
низость заставлять меня содержать их семью.
     - Свиньи! - коротко отвечал ему  Горданов,  которому  Иосаф  Платонович
единому только слагал свои жалобы на  семейные  обиды,  потому  что  Ванскок
совершенно охладела к нему после его женитьбы.
     Горданову Иосаф Висленев сообщал и свои надежды,  что  эти  три  тысячи
зато будут для него последним уроком, что он их выплатит, как  наказание  за
свою неуместную доверчивость, и  откланяется;  но  пока  он  искал  средства
расплатиться и раскланяться, прошло еще полгода, и ему был предъявлен второй
счет на такую же сумму, от признания которой не было возможности  уклониться
после того, как  эта  статья  раз  уже  была  признана,  и  Висленев  явился
должником своей жены уже не на три, а на шесть тысяч рублей.
     - Вот к чему ведут эти меридиановские штуки, - говорил он Горданову, из
столь общего почти  всем  людям  желания  отыскать  какого  бы  то  ни  было
стороннего виновника своих бед и напастей.
     - А, я тебе говорил! я тебе говорил! тысячу раз говорил: эй, Иосаф, мне
этот Меридианов подозрителен! Но тебя разве можно было уверить! - успокоивал
его Горданов.
     - Помилуй, скажи: ведь как было не  верить?  Казалось,  такой  простой,
дремучий семинарист...
     - Да, да, да, это казалось; а ты, верно, позабыл, что  казалось  -  это
прескверное слово: казалось, это коза и лось, оба звери резвые и  оба  звери
рогатые.
     - Ну, да черт их возьми; я выплачу, и дело с концом.
     - Да, разумеется: как выплачешь, так и ну их тогда ко всем дьяволам.
     - Я говорю выплочу,  а  не  выплачу,  -  поправлял  Висленев.  Горданов
посмотрел на него пристальным и удивленным взглядом, и потом, быстро сплюнув
на сторону, воскликнул:
     - Ну ты, какая глупость! Извини, пожалуйста, что я тебя не так понял.
     Висленев извинял, хотя в уме своем  он  уже  кое-что  смекал  и  насчет
Горданова, и говорил с ним о своих семейных делах более  по  привычке  и  по
неотразимой потребности  с  кем-нибудь  говорить,  при  неимении  под  рукой
другого лица, удобного для излития в душу его своих  скорбей,  а  между  тем
истек третий семестр, и явился новый трехтысячный счет... Висленев, подписав
этот счет, остолбенел: долгу было  девять  тысяч  рублей,  в  полтора  года!
Сколько же его могло накопиться вперед? В десять лет - шестьдесят  тысяч,  в
двадцать - сто двадцать... До чего же наконец дойдет? Это значит, чем больше
жить, тем хуже.
     Бедный Висленев не предвидел еще одного горя: он ужасался только  того,
что на нем растут записи и что таким образом  на  нем  лет  через  пятьдесят
причтется триста тысяч, без процентов  и  рекамбий;  но  другими  дело  было
ведено совсем на иных расчетах, и Иосафу Платоновичу в  половине  четвертого
полугодия все его три счета были предъявлены  к  уплате,  сначала  домашним,
келейным образом, а потом и чрез посредство подлежащей власти.
     У Висленева в груди заколыхались слезы, и он бросился к Горданову.
     - Помилуй, Павел Николаич! - заговорил он, щипля дрожащими руками  свою
короткую губу, - на что же это похоже? Ты все знаешь? тебе известны  и  наши
дела, и мое положение: чего же они, разбойники, пристают ко мне  с  ножом  к
горлу? Я заплачу, но дайте же мне срок!
     - О сроках ты, голубушка, Иосаф Платоныч, не говори: сроков  тебе  было
дано много, - отвечал спокойно Горданов.
     - Да; много сроков, но много и дел на меня было взвалено: я  совсем  не
имел времени работать за хлопотами то об усыновлениях, то  о  наследстве,  а
теперь еще вдобавок требуют не девять тысяч, а  гораздо  более,  потому  что
насчитали всякие проценты да рекамбий...
     - Все дела законные.
     - Законные! Ты меня злишь этим своим равнодушием и законностью. Ты будь
человеком и имей сердце с четырьмя желудочками: ведь вон смотри, мне суют на
подпись еще особый счет в шестьсот рублей, на двое крестин, по триста рублей
на каждые!
     - Что же, это, воля твоя, немного.
     - Немного! Да за что мне и эту  немногость  платить?  За  что,  я  тебя
спрашиваю? за что! Ведь надо знать нашу жизнь!
     - Ну как же ты хочешь, чтобы я знал то, чего я не знаю и знать не могу.
     - Так я тебе расскажу, чтобы ты знал.
     - Нет, нет, нет! Бога ради и не думай рассказывать! Я  знаю  одно,  что
между мужем и женой никаких посредников быть не должно, и ни в чьи  семейные
тайны не мешаюсь.
     - Тайны! тайны! - вскипел вдруг Висленев. - Нет же,  дружище,  если  вы
хотите называть тайнами всякие разбойничьи мерзости, так я  сделаю  все  эти
тайны явными: я все это выведу наружу и подам просьбу в суд!
     - Ну вот, еще этого недоставало!
     - А что же такое? непременно подам!
     - Полно, пожалуйста, срамиться!
     - Чего срамиться?  Все  это  вздор,  никакого  срама  нет:  теперь  все
судятся.
     - Ну да, обрадовались уже, что суд у них есть, так и валят, и комар,  и
муха. Брось эту мысль, брось! На кого и на что ты будешь жаловаться?  Живешь
ты с женой в одном доме, ты законный, в церкви венчанный муж, и стало  быть,
и законный отец, и все требования от  тебя  на  содержание  семейства  и  на
похороны вполне правильны, и суд рассудит тебя точно  так  же,  как  я  тебя
рассудил. А что платить жене признанные тобою обязательства ты  обязан,  так
это тоже бесспорно. Будь это во Франции, или в  Англии,  это  было  бы  иное
дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу с телом,  с  душой
и, что всего важнее, с состоянием, а наши законы, ты знаешь,  тянут  в  этом
случае на бабью сторону: у нас что твое, то ее,  потому  что  ты,  как  муж,
обязан содержать семью, а что ее, то не твое, не хочет делиться,  так  и  не
поделится, и ничего с нее не возьмешь.
     Висленев погрозил, что он станет искать развода, но Горданов  над  этим
только расхохотался.
     - Полно тебе, пожалуйста, людей смешить, - сказал он приятелю, -  какие
такие у нас разводы, и с чем ты  станешь  добиваться  развода,  и  на  каких
основаниях? Только один скандал и больше ничего.
     - Я на себя приму вину.
     - А она великодушно простит тебе твое прегрешение, вот только и взял.
     - Это черт знает что!
     - Именно черт знает что, но делать нечего: повесился и мотайся,  у  нас
женатый человек закрепощен женщине, закрепощен.
     - Пусть же будет хоть скандал! Пусть хоть все вскрою, все изобличу, что
делают новые женщины.
     - Во-первых, не изобличишь, потому что ничего не  докажешь;  во-вторых,
ничего  не  разоблачишь,  потому  что  эти  дела  производятся  негласно,  а
в-третьих, сделаешь подлость, потому что тронешь свежую  рану,  и  тебя  так
взлупят в каждом шелудивом листке, что ты станешь притчей во языцех.
     Висленев онемел.
     Горданов это заметил и налег на эту тему.
     - Что? - заговорил он. - Вспомни-ка, как ты сам стегал людей и жарил за
противодействие женам? Вспомни-ка, милый друг, вспомни все это,  да  примерь
на себя. Хорошо тебе будет, как твои прецеденты-то в суде так и  замрут  при
закрытых дверях, а в газетах пойдут  тебя  жарить?  Оправдываться,  что  ли,
станешь?
     - А что же такое? И стану.  Ты  думаешь,  не  стану?  Нет,  брат,  меня
перепилили: я уже на все пойду.
     - И выйдешь тогда уже, - извини, пожалуйста, - круглый дурак.
     - Отчего-с?
     - Да оттого же.
     - Да отчего же, скажи, отчего именно?
     - Оттого что, кто же это,  какая  газета,  по  твоему  мнени