е сюда на неделю
плиехал, а как пледводитель его нехолосо плинял, так он здесь уж втолой  год
живет и ходит в клуб спать.
 "Это еще, - думаю, - что такое?"
 - Пеллов, Пеллов, известный  генелал...  -  Дергальский  опять  схватил
карандаш и написал: П-е-р-л-о-в. - Знаете?
 - Знаю.
 - Ну вот он самый и есть: и зена и дети узе сюда  к  нему  едут,  -  он
бедный целовек, а больсе тысяци лублей стлафу в клуб  пелеплацивает,  и  вот
увидите, будет здесь сидеть, пока совсем лазолится.  -  А  зачем  он  платит
штраф?
 - А потому сто  все  пледводителю  этим  мстит:  пледводительский  зять
сталсиной в клубе, а Пеллов всякое его дезулство плиходит и спит в клубе  до
утла, стоб и пледводительский зять, как сталсина, сидел,  -  вот  за  это  и
платит.
 Что такое за чепуха?  Неужто  все  это  вправду  выделывается  в  такое
серьезное время? Дергальский клянется и божится, что все это именно так что
предводитель терпеть не может губернатора и что потому все думали, что они с
генералом Перловым сойдутся, а вышло иначе: предводитель - ученый генерал  и
свысока принял Перлова - боевого генерала, и вот у них,  у  двух  генералов,
ученого и боевого, зашла война,  и  Перлов,  недовольный  предводителем,  не
будучи в  силах  ничем  отметить  ему  лично,  спит  в  клубе  на  дежурстве
предводительского зятя и разоряет себя на платежи  штрафа.  Черт  знает  что
такое!
 - Вы, - говорю, - не имеете ли каких-нибудь соображений  об  устройстве
врачебной части России? Вот это мне очень интересно!
 - Нет, - отвечал Дергальский, - не имею...  Я  слихал,  сто  будто  нас
полицеймейстель своих позальных солдат от всех болезней  келосином  лечит  и
очень холосо но будто бы у них от этого животы насквозь светятся однако  я
боюсь это утвельздать, потому сто, мозет быть, мне все это на смех говолили,
для того, стоб я  это  ласпустил,  а  потом  под  этот  след  хотят  сделать
какую-нибудь действительную гадость, и тогда пло ту уз нельзя будет сказать.
Я тепель остолозен.
 - Не поздно ли?
 - Да, поздно но если составить палтию...
 - Нет, меня, - говорю, - увольте.
 - Залею, - говорит, - оцень. Вы  по  клайней  .  меле  хоть  цем-нибудь
запаситесь.
 - Чем же?
 - Секлет какой-нибудь имейте в луках, а то...
 - Чего же вы опасаетесь?
 - Чего? пелвым вледным человеком вас сделают, да-с!
 С этим Дергальский вздохнул, крепко сжал мою руку и вышел.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

 Ужасно расстроил меня этот сюсюкающий господин и звуком своего  голоса,
и своими нервами, и своими комическими несчастиями, и  открытием  мне  глаз.
Последнее особенно было мне неприятно. В самом деле: где же это я и с кем я?
И, наконец, кто же мне ручается, что он сам говорит правду, а  не  клевещет?
Одним словом, я в мужском теле ощущал беспокойное чувство  женщины,  которой
незваная и непрошенная дружба открывает  измены  любимого  человека  и  ковы
разлучницы. На что мне было знать все это, и какая польза мне из  всех  этих
предостережений? Лучше всего... в сторону бы как-нибудь от всего этого.
 Открываюсь  Фортунатову:   говорю   ему,   что   мне   что-то   страшно
захандрилось, что я думаю извиниться письмом  пред  предводителем  и  уехать
домой, отказавшись вовсе представлять мою неоконченную записку об устройстве
сельской медицины.
 Фортунатов вооружился против этого.
 - Это, - говорит, - будет стыд и позор, срам и бесчестие да  и  отчего
это тебе вдруг пришла фантазия бежать?
 - Робость, - шучу, - напала.
 - Да ты не ухмыляйся у тебя неравно не был ли как-нибудь наш сюсюка?
 - Кто это сюсюка?
 - Почтмейстер.
 - Ты, - говорю, - отгадал: он был у меня. Фортунатов хлопнул  по  столу
рукой и воскликнул:
 - Экое веретено, экая скотина!.. Такой мерзавец: кто ни  приедет  новый
человек, он всегда ходит, всех смущает. Мстит все  нам.  Ну,  да  погоди  он
себе: он нынче, говорят, стал ночами по заборам  мелом  всякие  пасквили  на
губернатора и  на  меня  сочинять  дай  срок,  пусть  его  только  на  этой
обличительной литературе изловят, уж я ему голову сорву.
 - Он, - говорю, - и без того на тебя плачется и считает  тебя  коварным
человеком.
 - Коварным? Ладно, пусть считает. Дурак он, и больше ничего: его  уж  и
козлы с политическими целями бьют.
 - Он это никому, однако, не говорил, - Не знаю, говорил или не говорил,
а в сатирических газетах было писано не читал статью: "Полякующий козел"?
 - Нет, не читал и не хочу.
 - Напрасно, - это остроумно написано, да к тому  же  это  и  правда:  я
наверно  знаю:  это  Фуфаевский  учил  козла  биться  и   спустил   его   на
Дергальского.
 - Извините, пожалуйста, но это не делает всем вам чести, что  вы  злите
человека до потери сознания, пока он на всех кошкой стал бросаться.
 Фортунатов харкнул и плюнул.
 - Нечего, - говорю, - плевать:  он  комичен  немножко,  а  все-таки  он
русский человек, и пока вы его не дразнили, как собаку,  он  жил,  служил  и
дело делал.  А  он,  видно,  врет-врет,  да  и  правду  скажет,  что  в  вас
русского-то только и есть, что квас да буженина.
 - Ты, брат, -  отвечает  мне  Фортунатов,  -  если  тебе  нравится  эти
сантиментальные рацеи разводить, так разводи их себе разводами с кем хочешь,
вон хоть к жене моей ступай, она тебя, кстати, морошкой угостит,  -  а  мне,
любезный друг, уж все эти дураки надоели, и русские, и польские, и немецкие.
По мне хоть всех бы их в один костер, да подпалить лучинкою,  так  в  ту  же
пору. Вот не угодно ли получить бумаги ворошок - позаймись, Христа ради, - и
с этим подает сверток.
 - Что это такое?
 - Губернаторские мысли, как все извлечь из ничего.
 Разворачиваю  и  читаю,   великолепнейшим   каллиграфическим   почерком
надписано:  "Секретно.  Ряд   мыслей   о   возможности   -совмещения   мнимо
несовместимых начал управления посредством примирения идей".
 - Ну что это ты мне, Василий Иваныч, за вздор такой приносишь?
 - А ты обработай, чтоб оно вышло не вздор.
 - Нет, - опять говорю, - Дергальский, видно, прав, что ты нарочно  всем
подводишь вот этакий неразрешимый вздор разрешать.
 Фортунатов повел на меня косо глазами, обошел комнату, и поравнявшись с
тем местом, где я сидел, вдруг ткнул мне кукиш.
 - Вот на-ка, - говорит, - тебе с твоим Дергальским! Напрасно я за  всех
за вас в петлю небось не лезу! Я, брат, с натурою человек был, а не  мудрец,
и жену любил, а от этого у меня шесть детей  приключилось:  им  кусок  хлеба
надо. Что вы, черти, в самом деле, на меня претендуете? Я человек глупый,  -
ну, так и знайте. Я и сам когда-то  было  прослыл  за  умного  человека,  да
увидал, что это глупо, что с умом на Руси с голоду издохнешь, и ради детей в
дураки пошел, ну и зато воспитал их не так, как у умников  воспитывают:  мои
,себя честным трудом пропитают, и ребят в ретортах приготовлять не станут, и
польского козла не испужаются. Что-нибудь одно: умом хочешь кичиться, -  ну,
другого не ищи, либо терпи, пусть тебя дурак дураком зовет. А мне плевать на
все: хоть зовуткой зови, только хлебом корми.
 - Прегадкая, - говорю, - у тебя философия.
 - Своя, брат, зато: не у немца вычитал эта по крайности не обманет.
 - Скажи лучше, не знаком ли ты с генералом Перловым?
 - С Иваном-то воином?
 - Да.
 - Господи помилуй! - Фортунатов перекрестился и нежным, ласковым  тоном
добавил: - Я обожаю этого человека.
 - Он как же, по-твоему: умен или глуп? Фортунатов покусал себе  ноготь,
вздохнул и говорит:
 - Это ведь у нас только у одних таких людей ценить не умеют. У англичан
вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял,  да
и за ту его золотом обсыпали, так что и внуки еще макушки  из  золотой  кучи
наружу не выдернут а этот ведь в такой ад водил солдат, что  другому  и  не
подумать бы их туда вести: а он  идет  впереди,  сам  пляшет,  на  балалайке
играет, саблю бросит, да веткой с ракиты помахивает: "Эх,  говорит,  ребята,
от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться".  Душа  занимается!  Солдатам-то
просто и задуматься некогда, - так и умирают,  посмеиваясь,  за  матушку  за
Русь да за веру!.. Как хочешь, ведь это, брат, талант! Нет, это тебе  сюсюка
хорошо посоветовал: ты сходи к Перлову, не пожалеешь.
 - Да как же, - говорю, - я и рад бы пойти, да не могу: надо  же,  чтобы
меня ему кто-нибудь представил, , - Сделай милость, выбрось ты из башки этот
вздор: ничего этого у нас не надо: мы люди простые, едим пряники  неписаные,
а он такой рубака... и притом ему делать нечего, и он очень рад  будет  пред
новым человеком начальство поругать.
 - А это для чего же? - спрашиваю.
 - Что это - начальство-то ругать? Да это уж, знаешь, такая школа: хорош
жемчужок, да не знаешь, куда спрятать и в короб не лезет  и  из  короба  не
идет с подчиненными и с солдатами отец, равному брат, а старшего начальства
не переносит, и оно, в свою очередь, тоже его не переваривает. Да он  и  сам
не знает, на какой гвоздок себя повесить. Службу  ему  надо,  да  чтобы  без
начальства, а такой еще нет. Одно бы разве: послать его с  особою  армией  в
Центральную Азию разыскать жидов, позабытых в плену Зоровавелем. Это бы  ему
совсем по шерсти, - так ведь не посылают!  Вот  он,  бедняга,  здесь  так  и
мается: коров доит, шинок держит, соседских кур на огороде  стреляет,  да  в
клуб спать ходит.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

 На другой день встречаю случайно Фортунатова, а он и кричит еще издали:
 - А я, - говорит, - брат, сейчас от кровожадного генерала: про  тебя  с
ним разговаривали и про твои заботы о народе сказывал ему.
 - Ну что же такое, - говорю, - что ты все  с  такими  усмешками  и  про
народ, и про мои заботы, и про генерала? Что же твой генерал?
 - Очень рад тебя видеть, и о народе, сказал,  поговорим.  Иди  к  нему
теперь тебе даже уж и нельзя не идти, невежливо.
 Сбывает, думаю, разбойник, меня с рук!.. Ну, а уж нечего делать:  пойду
к кровожадному генералу.
 - Только ты, - говорит, - иди вечером и в сюртуке, а не во фраке а  то
он не любит, если на визит похоже.
 Я и на это согласился.
 Пришел вечер, я оделся и пошел.
 Домик  кровожадного  генерала  я,  разумеется,  и  прежде   знал.   Это
небольшой, деревянный, чистенький домик в  три  окна,  из  которых  на  двух
крайних стояли чубуки, а на третьем, среднем, два чучела: большой голенастый
красный петух в каске с перьями и молодой черный  козленок  с  бородой,  при
штатской шпаге и в цилиндрической гражданской шляпе.
 Подъезда с улицы нет, а у калитки  нет  звонка.  Я  взялся  за  большое
железное кольцо и слегка потрепал его.
 - Не стучите, не стучите, и так не заперто,  -  отвечал  мне  со  двора
немного резкий, но добрый и кроткий голос.
 Я приотворил калитку  и  увидел  пред  собою  необыкновенно  чистенький
дворик, усыпанный желтым песком, а в глубине  -  сад,  отделанный  узорчатою
решеткой. На  крыльце  домика  сидел  тучный,  крупный  человек,  с  густыми
волосами впроседь, с небольшими коричневыми, медвежьими глазками и носом  из
разряда тех, которые называются дулями. Человек этот был  одет  в  полосатые
турецкие шаровары и серый нанковый казакин. Он сидел на  крыльце,  прямо  на
полу, сложив ноги по-турецки. В зубах у него дымился чубук,  упертый  другим
концом в укрепленную на одной ступени железную подножку, а  в  руках  держал
черный частый роговой гребень  и  копошился  им  в  белой  как  лен  головке
лежавшего у него на коленях трехлетнего длинноволосого мальчишки, босого и в
довольно грязной ситцевой рубашке.
 - Пожалуйте! - проговорил он  мне  приветливо,  увидя  меня  на  пороге
калитки, и при этом толкнул слегка мальчишку, бросил  ему  гребень  и  велел
идти к матери.
 - Это, что вы видите, - продолжал он,  -  кухаркин  сын  всякий  день,
каналья, волочит ко мне после обеда  гребень:  "Дяденька,  говорит,  попугай
неприятелей". Соседки-дьячихи дети, семинаристы, его научили.  Прошу  вас  в
комнату.
 Я поклонился и пошел за ним, а сам  все  думаю:  кто  же  это,  сам  он
генерал Перлов или нет? Он сейчас же это заметил и, введя меня  в  небольшую
круглую залу, отрекомендовался. Это был он, сам кровожадный генерал  Перлов
мою  же  рекомендацию  он  отстранил,  сказав,  что  я  ему  уже  достаточно
отрекомендован моим приятелем.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

 Мы сели в небольшой, по старине меблированной  гостиной,  выходящей  на
улицу теми окнами, из которых на двух стояли чубуки, а  на  третьем  красный
петух в генеральской каске и козел в черной шляпе, а  против  них  на  стене
портрет царя Алексея Михайловича с развернутым указом, что "учали на  Москву
приходить такие-сякие  дети  немцы  и  их,  таких-сяких  детей,  немцев,  на
воеводства бы не сажать, а писать по черной сотне".
 В углу сиял от лампады большой образ пророка Илии с  надписью:  "ревнуя
поревновах о  боге  вседержителе".  Генерал  свистнул  и  приказал  вошедшей
женщине подать нам чаю и, как предсказывал мой приятель, немедленно же начал
поругивать все петербургское начальство, а затем и местные власти.  Бранился
он довольно зло и минутами очень едко и обращался к  помянутому  указу  царя
Алексея, но про все это в подробностях вам нечего рассказывать. Особенно зло
от него доставалось высокопоставленным лицам в Петербурге к местным  же  он
относился с несколько презрительною иронией.
 - Здесь верховодят и рядят, - говорил он, - козел да  петух:  вот  я  и
изображение их из почтения к ним на окно выставил, -  добавил  он,  указывая
чубуком на чучел. - Здесь все знают, что это представляет. То вот этот петух
- предводитель-многоженец - орет да  шпорой  брыкает  то  этот  козленок  -
губернатор - блеет да бороденкой помахивает, - все ничего: идет. Знаете, как
покойный  Панин  Великой  Екатерине  отвечал  на  вопрос:   чем   сей   край
управляется? "Управляется, - говорил  он,  -  матушка-императрица,  милостию
божиею да глупостию народной". - Генерал весело и громко засмеялся  и  потом
вдруг неожиданно меня спросил:
 - Вы Николая Тургенева новую книжку читали?
 Я отвечал утвердительно. Генерал, помолчав, высморкался и сначала  тихо
улыбнулся, а потом совсем захохотал.
 - "Стяните вы ее, Россию-то, а то ведь она у вас  р-а-с-с-ы-п-е-т-с-я!"
- привел он из тургеневской брошюры и снова захохотал. - Вы,  впрочем,  сами
здесь,  кажется,  насчет  стягиванья...  липким  пластырем,  что   ли,   ее,
Федорушку, спеленать хотите?. - обратился он ко мне, отирая  выступившие  от
смеха слезы. - Скажите бога ради, что такое вы задумали нам  приснастить.  Я
рассказал.
 - Пустое дело, - отвечал, махнув рукой, генерал. - Вы, может  быть,  не
любите прямого слова в таком случае извините меня, что я вам так говорю, но
только, по-моему, все это больше ничего как от безделья рукоделье.  Нет,  вы
опишите-ка нас всех хорошенько, если умеете, - вот это дело будет!  Я  знаю,
что будь здесь покойный Гоголь или Нестор Васильич Кукольник, они бы  отсюда
по сту томов написали. Сюда прежде всего надо хорошего  писателя,  чтоб  о-н
все это описал, а потом хорошего боевого генерала, чтоб о" всех  отсюда  вон
выгнал. Вон что здесь нужно, а не больницы, о которых вас никто  не  просит.
Чего вы их насильно-то навязываете? Молчат и еще, как  Шевченко  писал,  "на
тридцати языках молчат", а молчат, значит "благоденствуют".
 Генерал опять засмеялся и потом неожиданно спросил:
 - Вы Шевченку покойного не знали? Я отвечал, что не знал.
 - А ко мне его один полицеймейстер привозил.  Расхвалил,  каналья,  что
будто "стихи, говорит, отличные на  начальство  знает".  Ну,  мол,  пожалуй,
привезите: и точно недурно,  даже,  можно  сказать,  очень  недурно:  "Сон",
"Кавказ" и "К памятнику", но  больше  всего  поляков  терпеть  не  мог.  Ух,
батюшка мой, как он их, бездельников, ненавидел! То  есть  это  просто  черт
знает что такое! "Гайдамаки" читает и кричит: "будем, будем резать тату!"  Я
уж и окна велел позатворять... против поляков это, знаете, не безопасно, - и
после целую неделю лопатой голос из комнаты выгребали - столько он накричал.
 - Но вы же ведь, ваше превосходительство, -  спрашиваю,  -  кажется,  и
сами очень изволите не любить поляков?
 - Поляков? нет, я враждебного против них не имею ничего... а любить  их
тоже  не  за  что.  Аристократишки,  трусы,  дрянь,  хвастуны,  интриганы  и
рухавка... ух, какая рухавка! Ух, ух, ух, какая рухавка! Такие  бездельники,
что с ними драться-то даже не с кем. Как в шакалку не надо стрелять,  потому
что ружье опоганишь, так и в  поляка  на  него  хорошего  солдата  посылать
жалко. В последнее повстанье я шел усмирять их, думал, что авось те канальи,
которые в наших корпусах и в академиях учились, хоть те,  хоть  для  гонора,
для шика не ударят лицом в грязь и попрактикуют наших молодых солдатиков,  -
как-нибудь соберутся нас поколотить. Ничего  не  бывало:  веровали,  рухавка
этакая канальская, что Наполеон на них смотрит, а смотреть-то и не  на  что.
Подлейшая для нас война была! Если бы не кое-какие свои  старые  хитрости  -
просто бы несчастье: могли бы деморализоваться войска. У меня в  два  месяца
один  офицер  влюбился  в  польку  и  убежал,  один  в  карты  проигрался  и
застрелился, да два солдатика с ума сошли. Сноситесь об этом по  начальству,
пишите в Петербург: много там  поймут  боевое  дело  "военные  чиновники"  и
"моменты"!.. Я - вечное благодарение творцу  и  создателю  (генерал  набожно
перекрестился), - я вышел из затруднений без петербургских наставлений.
 Я говорю:
 - Я слушаю, ваше превосходительство, с крайним любопытством.
 Генерал стал продолжать.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

 - Я, - говорит, - действовал на корень: офицеры и солдаты скучали надо
было их развлечь, а в деревушке чем же их развлечь?  Вижу,  бывало,  что  уж
очень затосковали и носы повесили, ну, и жаль их бывало и  говорю:  ну,  уж
черт вас возьми, прозевайте, так и быть: выпустите человек пять  пленных  из
сарая, пускай они по лесу побегают. А как те  побегут,  -  пошлешь  за  ними
погоняться, - народ немножко и порассеется. Но только  ведь,  подите  ж  вы,
преанафемские их души, эти  полячишки:  совсем  от  меня  бегать  не  стали.
"Бегите, паны", - шепчут им  подученные  люди,  -  нет,  не  идут!  По  пяти
целковых, наконец,  чрез  верные  руки  давал  каждому,  который  согласится
бежать деньги возьмут - а не бегут. Сам, наконец, лично, с глаза на глаз их
подманивал: "Эх, говорю, паны, братья, какая большая банда здесь недалеко  в
лесу есть! - такая, мол, что даже боимся ее". Не идут, да  и  только!  -  Но
позвольте же, - возражаю, - но откуда же пленные-то у вас взялись?
 - А это  какие-то  старые,  еще  до  моих  времен  попались.  Я  их  по
наследству получил. При мне шаталась какая-то горстка, человек в шестьдесят
солдатики человек сорок  из  них  закололи,  а  человек  двадцать  взяли.  Я
приказал тройку  повесить,  а  человек  пятнадцать  назад  выпустить,  чтобы
рассказывали, какой с ними у меня суд с тех пор в моем районе все и стихло.
 - Как же это, - спрашиваю, - вы без суда сейчас и повесили?
 - Ну вот еще, судить! Чего ж поляков судить? Который виноват?  Они  все
виноваты, а которого повесить, это солдаты  гораздо  правосуднее  чиновников
разбирают: которые потяжеле, пошибче  ранены,  тех  и  вздернут,  а  которые
поздоровей и порезвей - тех выпустят, чтобы дальше  пробежали  да  понагнали
страху, как их москали пробирают. Зато этакой просто как заяц летит и службу
свою мне лучше  всякой  газеты  исполняет.  Они,  впрочем,  и  вообще  народ
исполнительный, ни с кем на свете так не легко управляться, как с  поляками.
Они в европейской политике  действительно  довольно  непонятливы,  по  своей
бестолковости: потому и Наполеона ждут к себе но зато от природы сотворены,
чтобы русской политике подчиняться, и,  сами  того  не  сознавая,  очень  ее
любят, право. С  поляком  ведь,  главное,  не  надо  только  церемониться  и
антимонии разводить верен он - не кори его ничем, а если нашел у него порох
в фортепиано, - как я у одного своего приятеля отыскал... тут же положил его
на фортепиано да велел казакам хорошенько нагайками выпороть, а потом  опять
о