мую  высшую глупость  из  всех глупостей, которые  она могла бы
сделать.
     Анна Михайловна, не видавшая ни одного мужчины, кроме своих учителей  и
двух или трех  старых роялистских  генералов, изредка навещавших княгиню, со
всею  теплотою  и  детскою  доверчивостью своей натуры привязывалась к князю
Кирилле Лукичу. Князь Кирилл,  выросший  во французской школе  и пропитанный
французскими понятиями о чести вообще и о честности по отношению к женщине в
особенности, называл Аню  своей хорошенькой  кузиной  и  был  к ней  добр  и
предупредителен. Ане всегда очень  нравилось внимание князя;  ей  с ним было
веселее   и  как-то  лучше,  приятнее,  чем  со  старушкой  княгиней   и  ее
французскими  роялистскими  генералами  или  с  дьячком  русской  посольской
церкви. Молодые люди вместе  гуляли, катались, ездили  за город; княгиня все
это находила весьма  приличным и естественным,  но ей показалось  совершенно
неестественным,  когда Аня, сидя  один  раз за чаем, вдруг  тихо вскрикнула,
побледнела и откинулась на спинку кресла.
     Анна Михайловна не умела скрыть от княгини своей беременности. Княгиня,
впрочем, ни в чем  не упрекала Анну Михайловну и только страшно сердилась на
своего внука.  Родилось дитя, его свезли и отдали на воспитание в  небольшую
деревеньку  около Версаля. Прошло два месяца;  Анна Михайловна оправилась, а
княгиня  заболела  и умерла.  Кончаясь,  она  вручила Анне Михайловне  давно
приготовленную вольную для нее  и Доры, банковый билет в десять тысяч рублей
ассигнациями  и  долговое  обязательство  в такую  же сумму, подписанное еще
покойным князем Лукою и вполне обязательное для его наследника.
     Поведение  князя Кирилла  по отношению  к  Анне  Михайловне было весьма
неодобрительно,  как французы говорят:  он поступил как мужчина. Аня  теперь
ясно видела, что  князь  никогда не  любил ее и что она  была ни  больше, ни
меньше, как одна из тысячи жертв, преследование которых  составляет приятную
задачу праздной  и  пустой жизни князя.  Анна Михайловна была  обижена очень
сильно, но ни в чем не упрекала князя и не мешала ему избегать с нею встреч,
которыми он еще так  недавно  очень  дорожил  и  которых так  горячо  всегда
добивался. Она ненавидела князя.  В  ее  нежной  душе оставалось  к нему  то
теплое, любовное  чувство, которое иногда навсегда остается в сердцах многих
хороших женщин к некогда любимым людям,  которым они  обязаны  всеми  своими
несчастьями.
     Анна  Михайловна  просила  князя  только  наведываться  по  временам  о
ребенке, пока его можно будет перевезти в  Россию,  и тотчас  после  похорон
старой княгини уехала в давно оставленное отечество.
     Тут же  она взяла  из деревни Дорушку,  увезла ее  в Петербург, открыла
очень хорошенький модный магазин и стала работать.
     Личные впечатления, произведенные  сестрами друг на  Друга, были  самые
выгодные. Дорушка не была так образована,  как Анна  Михайловна; она  даже с
великим  трудом  объяснялась  по-французски,  но  была  очень  бойка,  умна,
искренна и  необыкновенно понятлива. Благодаря внимательности и благоразумию
бездетной и  очень прямо  смотревшей на  жизнь  жены  управителя,  у которой
выросла Дора, она была развита не  по летам, и Анна Михайловна нашла в своей
маленькой сестрице друга, уже способного понять всякую мысль и отозваться на
каждое чувство.
     В это время  Анне  Михайловне шел двадцатый, а Дорушке пятнадцатый год.
Труды  и  заботы  Анны  Михайловны  увенчались полным  успехом:  магазин  ее
приобретал день ото дня лучшую репутацию, здоровье служило как нельзя лучше;
Амур щадил  их  сердца  и не шевелил своими  мучительными  стрелами:  нечего
желать было больше.
     Так прошло три года.
     В эти три года Анна Михайловна не  могла  добиться от князя трех слов о
своем ребенке, существование которого  не  было  секретом для  ее сестры,  и
решилась ехать с Дорушкой в Париж, где мы их и встречаем.
     Они здесь пробыли уже  около месяца прежде,  чем столкнулись в Лувре  с
Долинским.  Анна  Михайловна  во  все это  время  никак  не  могла  добиться
аудиенции у своего князя. Его то  не было  дома, то он не мог принять  ее. К
Анне Михайловне он обещал заехать и не заезжал.
     -  Очень  милый  господин!  Вежлив,  как  сапожник,- говорила  Дорушка,
непомерно  раздражаясь на  князя,  которого Анна  Михайловна  всякий  день с
тревогою  и нетерпением  дожидалась с утра до ночи и  все-таки старалась его
оправдывать.
     Наконец  и  Анна  Михайловна не  выдержала.  Она  написала князю  самое
убедительное письмо, после которого тот назначил ей свидание у Вашета.
     Анну Михайловну очень удивляло, почему князь не мог принять ее у себя и
назначает ей свидание  в ресторане, но от него это была уже не первая обида,
которую ей приходилось прятать в карман. Анна Михайловна в назначенное время
отправилась с Дорой к Вашету. Дорушка спросила себе чашку бульону и осталась
внизу, а Анна Михайловна показала карточку, переданную ей лакеем князя.
     Ее  проводили  в  небольшую,   очень  хорошо  меблированную  комнату  в
бельэтаже.
     Анна Михайловна  опустилась  на диван,  на котором  года  четыре  назад
сиживала веселая и доверчивая  с этим  же князем, и вспомнилось ей многое, и
стало ей и горько, и смешно.
     "Каково-то будет это свидание?" - подумала она с грустной улыбкой.
     "Поговорим о деле,  о  нашем ребенке,  и пожелаем друг другу  счастливо
оставаться".
     В дверь кто-то слегка постучался.
     "Это его стук",- подумала Анна Михайловна и отвечала: "Войдите".
     Вошел расфранченный господин, совершенно незнакомый Анне Михайловне.
     - Вы госпожа Прохорова? - спросил он ее чистейшим парижским языком.
     - Я,- отвечала она.
     - Вам угодно было видеть князя Сурского?
     - Да, мне нужно видеть князя Сурского.
     - Он не может лично видеться с вами сегодня. Анна Михайловна смешалась.
     - Однако, надеюсь, он пригласил меня сюда!
     - Да,  это он,  который вас пригласил сюда, но ручаюсь вам, madame,  он
здесь не будет. Вы, верно, знаете - князь помолвлен.
     - Помолвлен! Нет, я  этого не знала и не намерена искать чести узнавать
его  невесты,- говорила, торопясь и  мешаясь,  Анна Михайловна.- Скажите мне
только одно: где и когда, наконец, я могу его видеть на несколько минут?
     - Говоря по-истине,  я  полагаю,  никогда,- отвечал, вскидывая  голову,
француз.-  Князь много  дел таких  покончил  через меня и теперь уполномочил
меня переговорить и кончить с вами. Я, его камердинер, к вашим услугам.
     Француз развязно поклонился.
     - Я вам не верю,- отвечала, вся вспыхнув, Анна Михайловна.
     Камердинер  развернул  свою  записную  книжечку  и  показал листок,  на
котором  рукою  князя  было  написано:  "Я  уполномочил  моего  камердинера,
господина Рено,  войти с  госпожою  Прохоровой  в  переговоры,  которых  она
желает".
     - Где мой ребенок? - резко спросила, роняя из рук записную книжку, Анна
Михайловна.
     - Умер, больше двух лет назад,- отвечал спокойно господин Рено.
     - Так вы скажите вашему князю, что я только это и хотела знать,- твердо
произнесла Анна Михайловна и вышла из комнаты.
     - Какая неслыханная дерзость! - воскликнула Дора, когда сестра, дрожа и
давясь слезами, рассказала ей о своем свидании.
     - Он пустой и ничтожный человек,-  отвечала, краснея, Анна Михайловна и
заплакала.
     - О чем же, о чем это ты плачешь?.. Тебя, честную женщину, выписывают в
кабак, в трактир какой-то, доверяют твои тайны каким-то французикам, лакеям,
а  ты плачешь! Разве  в  таких случаях можно плакать?  Такой  мерзавец может
вызывать одно только пренебрежение, а не слезы.
     - Не могу пренебрегать равнодушно.
     - Ну, мсти!
     - Я не умею мстить и не хочу. Я гадка сама себе, он мне просто жалок.
     - Жалок!..  Да, очень жалок...  Я бы  с жалости  ему разгрызла горло  и
плюнула бы в глаза его лакею.
     - Дора, оставь меня лучше в покое!
     Дорушка  пожала  плечами,  и они  поехали в  том  омнибусе,  в  котором
встретились у св. Магдалины с Долинским, когда встревоженная Анна Михайловна
обронила присланный ей из Москвы денежный вексель.

Глава третья
ИСТОРИЯ В ДРУГОМ РОДЕ

     Дед   Долинского,   полуполяк,    полумалороссиянин,    был    киевским
магистратским войтом незадолго до потери  этим городом привилегий,  которыми
он пользовался по магдебургскому праву. Войт  Долинский принадлежал к старой
городской аристократии, как по своему  роду, так и по почетному званию, и по
очень  хорошему,  честно  нажитому  состоянию  пользовался  в  заднепровской
Украйне  очень  почтенной  известностью   и  уважением.  Стойкость,  строгая
справедливость  и  дальновидный  дипломатический  ум можно ставить  главными
чертами, способными характеризовать личность старого войта. Сын такого отца,
Игнатий Долинский  не наследовал всех родительских  качеств. Он  был человек
очень честный в буржуазном смысле этого слова, и даже неглупый, но  ленивый,
вялый,  беспечный  и  ко  всему  всесовершенно   равнодушный.  Жена  Игнатия
Долинского,  сиротка, выросшая "в племянницах"  в  одном русском  купеческом
доме, принадлежала к весьма немалочисленному разряду наших с детства забитых
великорусских женщин,  остающихся на целую жизнь  безответными,  сиротливыми
детьми  и  молитвенницами  за  затолокший  их мир  божий.  Игнатий Долинский
неспособен  был разбудить  в  своей  безответно доброй  жене ни смелости, ни
воли,  ни  энергии. Выйдя  замуж  и  рожая детей,  она  оставалась таким  же
сиротливым  и бесхитростным  ребенком, каким была в доме  своего московского
дяди и  благодетеля. Жизнь в Киеве, на высоком Печерске,  в нескольких шагах
от  златоверхой лавры,  вечно  полной  богомольцами, стекающимися  к  родной
святыне от запада, и севера, и моря,  рельефнее всего выработала в характере
Долинской одну  черту, с детства  спавшую  в ней в зародыше. С  каждым годом
Ульяна Петровна Долинская становилась все религиознее; постилась все строже,
молилась  больше;  скорбела о людской злобе  и  не выходила из церкви или от
бедных.  Нищие, странные  и  убогие были любимою средою Долинской, и  в этой
исключительной среде ее робкая и чистая душа старалась скрываться от мирских
сует и треволнений.
     Деньги для  Долинской никогда не имели никакой цены, а тут, отдаваясь с
летами  одной мысли о  житье по  слову божию, она  стала  даже с  омерзением
смотреть  на всякое  земное богатство.  Ни  одна  монета  не могла  получаса
пролежать  в ее  кармане,  не  перепрыгнув в дырявую суму проползшего тысячу
верст  мужичка или  в хату к  детям пьянствующего  соседа-ремесленника. Рука
Долинской  давала  и направо и  налево;  муж  смотрел  на  это филаретовское
милосердие совершенно спокойно. Он не только не удерживал ее безмерно щедрую
руку, но даже одобрял такое распоряжение имуществом.
     - Моя Ульяна Петровна - ангел,- говорил он, благоговейно поднимая глаза
к небу: - она истинная христианка, бессребреница, незлобивая.
     Так  и  шли  дела, пока  состояния, оставленного  войтом, доставало  на
удовлетворение щедрости его невестки; но, наконец, в городе стали  замечать,
что Долинские  "начали приупадать", а еще  немножко - и  семья Долинских  уж
вовсе не  считалась зажиточной. Ульяна Петровна все шла своею дорогой. Детей
у Долинских было трое: два сына - Аристарх  и Нестор и дочь Леокадия.  Росли
эти  дети на  полной свободе:  мать  и отец были с ними  очень нежны,  но не
делали  детское  воспитание своею  главной  задачей. Из  детей,  однако,  не
выходило  ничего дурного: они росли детьми  нежными, дружными  и  ласковыми.
Ульяна Петровна любила их всех ровно,  одною чисто  евангельскою любовью, но
ближе двух других к ней был  Нестор. Этот очаровательно красивый мальчик был
страшно привязан к своей благочестивой матери и вследствие этой  страстности
сам пристрастился  к ее образу  жизни и занятиям. Торопливо  протирая сонные
глазенки, вскакивал  он  при первом  движении  матери  в полуночи;  стоя  на
коленях, лепетал  он за нею  слова вдохновенных  молитв Сирина, Дамаскина и,
шатаясь, выстаивал долгий час монастырской полунощницы.  И так  всякий день.
Весь  дом,  наполненный  и  истинными,  и  лукавыми  "людьми божьими",  спит
безмятежным сном,  а  как  только  раздается  в двенадцать часов первый звук
лаврского полиелейного колокола,  Нестор  с матерью  становятся  на колени и
молятся долго,  тепло, со  слезами молятся  "о еже  спастися людям и в разум
истинный внити".
     Подкрепленная усердной молитвой,  Ульяна Петровна в три часа ночи снова
укладывала  Нестора  в  его постельку и сама  спускалась в кухню,  и  с этой
ранней поры там начиналось стряпанье  ежедневно на сорок человек нуждающихся
в  пище.  С  шести часов  утра  в  доме Долинских уже пили  и  ели, а Ульяна
Петровна с  этого часа  позволяла  себе  снова  искать своей духовной  пищи.
Сходят  они с Нестором в лавру, в Великую церковь, или на Пещерах поклонятся
останкам  древних  христианских  подвижников, найдут  по  дороге кого-нибудь
немощного  или  голодного,  возьмут  его домой, покормят, приютят и  утешат.
Приходит к чаю какой-нибудь странник, иногда немножко изувер, немножко лгун,
немножко  фанатик,  а   иногда  и   этакой  простой,  чистый   и  поэтически
вдохновенный русский экземпляр, который не помнит, как и почему еще с самого
раннего детства -

     Им овладело беспокойство,
     Охота к перемене мест,
     (Весьма мучительное свойство
     И многих добровольный крест).

     Идут здесь рассказы  о  разных  чудесных местах  и  еще более  чудесных
событиях. Горы, долы,  темные леса дремучие,  подземные  пещеры,  мрачные  и
широкие беспредельные степи с ковылем-травой, легким перекати-полем и божьей
птицей  аистом  "змееистребителем"; все это так  и рисуется в  воображении с
рассказов  обутого  в  лапотки "человека  божия", а надо всем  этим серьезно
возвышаются сухие, строгие контуры схимников, и еще выше лучезарный  лик св.
Николая,  "скорого в бедах помощника",  Георгий на белом, как кипень,  коне,
реющий  в высоком голубом небе, и, наконец, выше всего этого  свет, тот свет
невечерний, размышление  о  котором  обнимает  верующие  души блаженством  и
трепетом.
     Наслушавшись  таких   речей,  Ульяна   Петровна  велит   себе   запрячь
одноколочку, садится  с Нестором  и едет  в  Китаев  или  в Голосеев. Выедет
Ульяна Петровна за город, пахнет на нее  с  Днепра  вечной свежестью, и  она
вдруг оживится, почувствовав  ласкающее дыхание свободной природы, но  влево
пробежит по зеленой муравке серый дымок, раздастся взрыв саперной  мины, или
залп  ружей  в  летних бараках  -  и Ульяна  Петровна  вся  так и замрет. Не
слабонервный страх,  а  какой-то  ужас  духовный охватывает  ее при  мысли о
вражде  человеческой,  о силе и разрушении. То же самое  чувствовала она при
рассказе о всяком преступлении. "Бог с ними! Богу судить зло человеческое, а
не людям. Это не нами,  не нашими руками создано, и не нашим умом судится" -
говорила она, и никогда в  целую свою жизнь не высказала ни одного суждения,
никогда не хотела знать, если у нее что-нибудь крали.
     - Никто не украл; зачем  обижать человека! Взял кому нужно было;  ну, и
пошли ему бог на  здоровье,- отвечала  она  на  жалобы слуг, доводивших ей о
какой-нибудь пропаже.
     Кончилось  тем,  что  "приупадавший" дом  Долинских  упал  и  разорился
совершенно.  Игнатий Долинский  покушал  спелых  дынь-дубровок, лег соснуть,
встал часа через два с  жестокою болью в желудке,  а к полуночи умер. С него
распочалась  в  городе  шедшая  с  северо-запада  холера.  Ульяна   Петровна
схоронила мужа, не уронив  ни одной слезы на  его могиле, и детям наказывала
не плакать.
     - Зачем,- говорила  она,-  его,  друга нашего,  смущать  нашими глупыми
слезами? Пусть тих и мирен будет путь его в селения праведных.
     Точно Офелия, эта Шекспирова "божественная  нимфа" со своею просьбою не
плакать, а молиться  о  нем,  Ульяна Петровна  совсем  забыла  о  мире.  Она
молилась  о  муже  сама,  заставляла  молиться  за  него  и  других,  ездила
исповедовать грехи своей чистой души  к схимникам Китаевской  и Голосеевской
пустыни, молилась у кельи  известного провидца Парфения,  от которой вдалеке
был виден весь город, унывший под тяжелою тучею налетевшей на него невзгоды.
     Картина  была  неприятная,  сухая и зловещая: стоявшая в  воздухе серая
мгла задергивала  все небо черным, траурным крепом; солнце  висело на западе
без блеска, как ломоть печеной репы с  пригорелыми  краями  и тускло  медной
серединой; с пожелтевших заднепровских лугов не прилетало ни одной ароматной
струи  свежего  воздуха, и  вместо запаха  чебреца,  меруники,  богородицкой
травки и горчавки, оттуда доносился тяжелый пропаленный запах, как будто там
где-то тлело и дымилось несметное количество слеглого сена.
     -  Будет молиться,  Ульянушка; пора  тебе  собираться в  путь,-  сказал
Ульяне Петровне заставший ее на вечерней молитве старец.
     Ульяна Петровна растолковала себе эти слова по-своему. Она посмотрела в
угасшие  очи  отшельника,  поклонилась   ему   до  земли,  вернулась  домой,
отговелась в лавре, причастилась  в пещере св. Антония, потом соборовалась и
через день скончалась. С нею и прекратилась в городе холера.
     Дети  Долинских остались  одни, с  одним деревянным домом, обремененным
тяжелыми долгами. Аристарх, шестнадцати лет, пошел служить  к купцу;  сестру
Леокадию  взяла  тетка  и  увезла куда-то  к  Ливнам,  а  Нестора,  имевшего
четырнадцать  лет,  призрел дядя,  бедный  брат Ульяны  Петровны, добившийся
кафедры  в  московском университете.  Брат  Ульяны  Петровны был  человек  и
добрый, и ученый,  но слабый характером, а жена  его  была недобрая женщина,
пустая и тщеславная. В  этом доме  Нестор  Долинский начал  только  учиться.
Двадцати  одного года он окончил курс гимназии,  двадцати пяти  вышел первым
кандидатом  из университета  и  тотчас поступил старшим учителем в  одну  из
московских гимназий, а двадцати семи женился самым неудачным образом.
     Нестор  Игнатьевич  Долинский  во  многих своих  сторонах  вышел  очень
странным  человеком.  Никто не  сомневался,  что  он  человек  очень  умный,
чувствительный, но никто бы не умел продолжать его характеристику далее этих
общих определений.
     -  Мой Сторя  будет  истинный инок  божий,-  говаривала часто его мать,
поглаживая сына по головке, обрекаемой под черный клобук.
     Может  быть, покойная  Ульяна  Петровна  и не ошиблась.  Может быть, ее
кроткий красавец-сын и  точно более всего  обладал качествами,  нужными  для
сосредоточенной, самосозерцательной  и молитвенной жизни, которую  наш народ
считает приличною  истинному  иночеству.  Он,  вероятно,  мог  быть  хорошим
проповедником, утешителем и наставником страждущего  человечества,  которому
он  с раннего детства привык служить под руководством своей матери и которое
оставалось ему навсегда близким и понятным; к людским неправдам и порокам он
был  снисходителен не  менее  своей матери, но  страстная религиозность  его
детских лет скоро прошла в доме дяди. Он был, что у нас называется, "человек
разноплетеный".  Нарушаемый  извне  мир своего  внутреннего  Я  он  не  умел
врачевать молитвой, как его мать, но он и сам ничего не отстаивал, ни за что
не  бился крепко.  Он никогда не жаловался ни на  что  ни себе, ни людям, а,
огорченный  чем-нибудь, только уходил к общей нашей матери-природе,  которая
всегда  умеет  в  меру   успокоить  оскорбленное  эстетическое  чувство  или
восстановить  разрушенный  мир  с  самим  собой.  Жизнь  в   одном  доме   с
придирчивой,  мелочной и  сварливой  женой дяди заставляла  его часто лечить
свою душу, возмущавшуюся против несправедливых и неделикатных поступков ее в
отношении мужа.
     В   какой   мере  это   портило  характер  Нестора   Игнатьевича,   или
способствовало лучшей выработке  одних его  сторон насчет угнетения других -
судить  было невозможно, потому что Долинский  поч