ак
вот это и едете?" - но сейчас же спохватился, чтобы не сказать  неловкости
- и, обратись к вошедшему  в  это  время  смотрителю,  велел  подать  себе
самовар и затопить камин.
   Чужестранец все прохаживался, но, увидев, что принесли дрова  и  зажгли
их в камине, вдруг несказанно обрадовался и проговорил:
   "Ага, "можно", а я тут третий день - и третий день все  сюда  на  камин
пальцем показывал, а мне отвечали "не можно".
   "Как, вы тут уже третий день?"
   "О да, я третий день, - отвечал он спокойно. - А что такое?"
   "Да зачем же вы сидите здесь третий день?"
   "Не знаю, я всегда так сижу".
   "Как всегда, на каждой станции?"
   "О да, непременно на каждой; как выехал из Москвы, так везде и сижу,  а
потом опять еду".
   "На каждой станции вы сидите по три дня?"
   "О да, по три дня... Впрочем, позвольте, я на одной просидел два дня, у
меня это записано; но зато на другой четыре, это тоже записано".
   "И что же вы делаете на станциях?"
   "Ничего".
   "Извините меня, может быть, вы нравы изучаете, заметил ваши пишете?"
   Тогда это было в моде.
   "Да, я смотрю, что со мною делают".
   "Да зачем же вы это позволяете все с собою делать?"
   "Ну... как быть!.. - отвечал он, - видите, я не умею по-русски говорить
- и я должен всем подчиниться. Я это так себе положил; но зато потом..."
   "Что же будет потом?"
   "Я буду все подчинять".
   "Вот как!"
   "О да; непременно!"
   "Но как вы могли пуститься в такой путь, не зная языка?"
   "О, это было необходимо нужно; у нас было такое условие, чтобы  я  ехал
не останавливаясь, - и я еду не останавливаясь. Я такой  человек,  который
всегда точно исполняет то, что он обещал", - отвечал незнакомец  -  и  при
этом лицо его, которого я до сих пор  себе  не  определил,  вдруг  приняло
"веселое и твердое выражение".
   "Боже, что за чудак!" - думаю себе и  говорю:  "Но  вы  извините  меня,
пожалуйста,  разве  этак  ехать,  как  вы  едете,  -  значит   "ехать   не
останавливаясь"?"
   "А как же? я все еду, все еду; как только мне скажут "можно", я  сейчас
еду - и для этого, вы видите, я даже не  раздеваюсь.  О,  я  очень  давно,
очень давно не раздеваюсь".
   "Чист же, - я думаю, - ты, должно быть, мой голубчик!" И говорю ему:
   "Извините, мне странно, как вы собою распорядились".
   "А что?"
   "Да вам бы лучше поискать в Москве русского попутчика, с которым бы  вы
ехали гораздо скорее и спокойнее".
   "Для этого надо было останавливаться".
   "Но вы очень скоро наверстали бы эту остановку".
   "Я решил и дал слово не останавливаться".
   "Но ведь вы, по вашим же словам, на всякой станции останавливаетесь".
   "О да, но это не по моей воле".
   "Согласен, но зачем же это и как вы это можете выносить?"
   "О, я все могу выносить, потому что у меня железная воля!"
   "Боже мой! - воскликнул я, - у вас железная воля?"
   "Да, у меня железная воля; и у моего отца, и у моего деда была железная
воля, - и у меня тоже железная воля".
   "Железная воля!.. вы, верно, из Доберана, что в Мекленбурге?"
   Он удивился и отвечал:
   "Да, я из Доберана".
   "И едете на заводы в Р.?"
   "Да, я еду туда".
   "Вас зовут Гуго Пекторалис?"
   "О да, да! я инженер Гуго Пекторалис, но как вы это узнали?"
   Я не вытерпел более, вскочил с  места,  обнял  Пекторалиса,  как  будто
старого друга, и повлек его к самовару, за которым обогрел  его  пуншем  и
рассказал, что узнал его по его железной воле.
   "Вот как! - воскликнул он, придя в неописанный  восторг,  -  и,  подняв
руки кверху, проговорил: - О мой отец, о мой гроссфатер! [дедушка  (нем.)]
слышите ли вы это и довольны ли вашим Гуго?"
   "Они непременно должны быть  вами  довольны,  -  отвечал  я,  -  но  вы
садитесь-ка скорее к столу и отогревайтесь чаем. Бы, я думаю,  черт  знает
как назяблись!"
   "Да, я зяб; здесь холодно; о, как холодно! Я это все записал".
   "У вас и платье совсем не такое, как нужно: оно не греет".
   "Это правда: оно даже совсем не греет, - вот только и греют,  что  одни
чулки; но у меня железная воля, - и вы видите, как хорошо  иметь  железную
волю".
   "Нет, - говорю, - не вижу".
   "Как же не видите: я известен прежде, чем я  приехал;  я  сдержал  свое
слово и жив, я  могу  умереть  с  полным  к  себе  уважением,  без  всякой
слабости".
   "Но  позвольте  узнать,  кому  вы  это  дали  такое  слово,  о  котором
говорите?"
   Он широко отмахнул правою рукою  с  вытянутым  пальцем  -  и,  медленно
наводя его на свою грудь, отвечал:
   "Себе".
   "Себе! Но ведь позвольте мне вам заметить: это почти упрямство".
   "О нет, не упрямство".
   "Обещания даются по соображениям - и исполняются по обстоятельствам".
   Немец сделал полупрезрительную гримасу и отвечал, что  он  не  признает
такого правила; что у него все,  что  он  раз  себе  сказал,  должно  быть
сделано; что этим только и приобретается настоящая железная воля.
   "Быть господином себе и тогда стать господином для  других  -  вот  что
должно, чего я хочу и что я буду преследовать".
   "Ну, - думаю, - ты, брат, кажется, приехал сюда нас удивлять  -  смотри
же только, сам на нас не удивись!"



5

   - Мы переночевали вместе с Пекторалисом и почти целую ночь провели  без
сна. Назябшийся немец поместился на креслах перед камином и ни за  что  не
хотел расстаться с этим  теплым  местом;  но  он  чесался,  как  блошливый
пудель, - и эти кресла  под  ним  беспрестанно  двигались  и  беспрестанно
будили меня своим шумом. Я не раз убеждал его перелечь  на  диван;  но  он
упорно от этого отказывался. Рано утром мы встали, напились чаю и поехали.
В первом же городе я послал его с своим человеком в баню; велел хорошенько
отмыть, одеть в чистое белье - и с этих пор мы с ним ехали безостановочно,
и он не чесался. Я вынул тоже Пекторалиса и из его клеенки, завернул его в
запасную овчинную шубу моего человека - и он у меня отогрелся  и  сделался
чрезвычайно  жив  и  словоохотлив.  Он  во  время   своего   медлительного
путешествия не только иззябся, но и наголодался, потому что его порционных
денег ему не стало, да он и из тех что-то вначале же выслал в свой Доберан
и во все остальное время питался чуть не одною своею  железною  волею.  Но
зато он и сделал  немало  наблюдений  и  заметок,  не  лишенных  некоторой
оригинальности. Ему постоянно бросалось в глаза то, что еще никем не взято
в России и что можно взять уменьем, настойчивостью и,  главное,  "железною
волею".
   Я очень им был доволен и за себя и за всех  обитателей  нашей  колонии,
которым я рассчитывал привезти немалую потеху в лице этого оригинала,  уже
заранее изловчавшегося произвести в России большие захваты при  содействии
своей железной воли.
   Что он нахватает - вы это увидите из развития нашей истории,  а  теперь
идем по порядку.
   Во-первых, этот  Пекторалис  оказался  очень  хорошим,  -  конечно,  не
гениальным, но опытным,  сведущим  и  искусным  инженером.  Благодаря  его
твердости  и  настойчивости  дело,  для   которого   он   приехал,   пошло
превосходно, несмотря  на  многие  неожиданные  препятствия.  Машины,  для
установки которых он приехал, оказались изготовленными  во  многих  частях
весьма неточно и не из доброкачественного материала. Списываться об этом и
требовать новых частей было некогда,  потому  что  заводы  ждали  перемола
хлеба, и Пекторалис много вещей сделал сам. Детали эти  с  грехом  пополам
отливали на ничтожном, плохоньком чугунном заводишке в  городе  у  некоего
ленивейшего мещанина, по прозванию Сафроныч, а  Пекторалис  отделывал  их,
работая сам на самоточке. Уладить  все  это  возможно  было  действительно
только при содействии железной воли. Услуги Пекторалиса  были  замечены  и
вознаграждены прибавкою ему жалованья, которое у него поднялось теперь  до
полуторы тысячи рублей в год.
   Когда я объявил  ему  об  этой  прибавке,  он  поблагодарил  за  нее  с
достоинством и сейчас же присел к столу  и  начал  что-то  высчитывать,  а
потом уставил глаза в потолок и проговорил:
   "Это, значит, не изменяя моего решения, сокращает срок  ровно  на  один
год одиннадцать месяцев".
   "Что вы считаете?"
   "Я суммирую... одни мои соображения".
   "Ах, извините за нескромность".
   "О, ничего, ничего: у меня есть известные ожидания, которые зависят  от
получения известных средств".
   "И эта прибавка, о которой я вам принес  известие,  конечно,  сокращает
срок ожидания?"
   "Вы отгадали: оно сокращает его ровно на  год  одиннадцать  месяцев.  Я
должен сейчас написать об этом в Германию. Скажите, когда  у  нас  едут  в
город на почту?"
   "Едут сегодня".
   "Сегодня? очень жаль: я не успею описать все как следует".
   "Ну что за вздор! - говорю, - много ли нужно времени, чтобы известить о
деле своего компаниона или контрагента?"
   "Контрагента, - повторил он за мною и, улыбнувшись, добавил: - О,  если
бы вы знали, какой этот контрагент!"
   "А что? конечно, это какой-нибудь сухой формалист?"
   "А вот и нет: это очень красивая и молодая девушка".
   "Девушка? Ого, Гуго Карлыч, какие вы за собою грешки скрываете!"
   "Грешки? - переспросил  он  и,  помотав  головою,  добавил:  -  Никаких
грешков у меня не было, нет и не может  быть  таких  грешков.  Это  очень,
очень важное, обстоятельное и солидное  дело,  которое  зависит  от  того,
когда у меня будет три тысячи талеров. Тогда вы увидите меня..."
   "Наверху блаженства?"
   "Ну, нет еще, - не совсем наверху, но близко. Наверху блаженства я могу
быть только тогда, когда у меня будет десять тысяч талеров".
   "Не значит ли все это попросту, что вы собираетесь жениться и что у вас
в вашем Доберане или где-нибудь около него есть хорошенькая, милая девица,
которая имеет частицу вашей железной воли?"
   "Именно, именно, вы совершенно правы".
   "Ну, и вы, как настоящие люди крепкой  волн,  дали  друг  другу  слово:
отложить ваше бракосочетание до тех пор,  пока  у  вас  будет  три  тысячи
талеров?"
   "Именно, именно: вы прекрасно угадываете".
   "Да и не трудно, - говорю, - угадывать-то!"
   "Однако как это, на ваш русский характер, разве возможно?"
   "Ну что, мол, еще там про наш русский характер: где уже нам с  вами  за
одним столом чай пить, когда мы по-вашему морщиться не умеем".
   "Да ведь и это, - говорит, - еще не все, что вы отгадали".
   "А что же еще-то?"
   "О, это важная практика, очень важная практика, очень важная  практика,
для которой я себя так строго и держу".
   "Держи, - думаю, - брат, держи!.." - и ушел, оставив его писать  письмо
к своей далекой невесте.
   Через час он явился с письмом, которое просил отправить, - и, оставшись
у меня пить чай, был необыкновенно словоохотлив и уносился  мечтами  далее
горизонта. И  все  помечтает,  помечтает  -  и  улыбнется,  точно  завидит
миллиард в тумане (*5). Так счастлив был разбойник, что  даже  глядеть  на
него неприятно и хотелось ему хоть какую-нибудь щетинку всучить, чтобы ему
немножко больно стало. Я от этого искушения и не  воздержался  -  и  когда
Гуго ни с того ни с сего обнял меня за плечи и спросил,  могу  ли  я  себе
представить, что может произойти от очень твердой женщины и очень твердого
мужчины? - я ему отвечал:
   "Могу".
   "А как вы именно думаете?"
   "Думаю, что может ничего не произойти".
   Пекторалис сделал удивленные глаза и спросил:
   "Почему вы это знаете?"
   Мне стало его жаль - и я отвечал, что я просто пошутил.
   "О, вы шутили, а это совсем не шутка, -  это  действительно  так  может
быть, но это очень, очень важное дело, на которое  и  нужна  вся  железная
воля".
   "Лихо тебя побирай, - думаю, -  не  хочу  и  отгадывать,  что  ты  себе
загадываешь!.." - да все равно и не отгадал бы.



6

   - А между тем железная воля  Пекторалиса,  приносившая  свою  серьезную
пользу там, где нужна была с его стороны настойчивость,  и  обещавшая  ему
самому иметь такое серьезное значение в его жизни, у нас по нашей  русской
простоте  все  как-то  смахивала  на  шутку  и  потешение.  И  что   всего
удивительней, надо было сознаться, что это никак не могло быть иначе;  так
уже это складывалось.
   Бесконечно  упрямый  и  настойчивый,  Пекторалис  был  упрям  во  всем,
настойчив и неуступчив в мелочах, как и в  серьезном  деле.  Он  занимался
своею волею, как  другие  занимаются  гимнастикой  для  развития  силы,  и
занимался ею систематически и неотступно, точно это  было  его  призвание.
Значительные победы над собою делали его безрассудно самонадеянным и порою
ставили его то в весьма печальные, то в невозможно  комические  положения.
Так, например, поддерживаемый своею железною  волею,  он  учился  русскому
языку необыкновенно быстро и грамматично; но,  прежде  чем  мог  его  себе
вполне усвоить, он уже страдал за него от той же самой железной воли  -  и
страдал сильно и осязательно  до  повреждений  в  самом  своем  организме,
которые сказались потом довольно тяжелыми последствиями.
   Пекторалис  дал  себе  слово  выучиться  русскому  языку   в   полгода,
правильно,  грамматикально,  -  и  заговорить  сразу  в  один  заранее  им
предназначенный день. Он знал, что немцы говорят смешно по-русски, - и  не
хотел быть смешным. Учился он один,  без  помощи  руководителя,  и  притом
втайне, так что мы никто этого и не подозревали. До назначенного для этого
дня Пекторалис не произносил ни одного слова по-русски. Он даже как  будто
позабыл и те слова, которые знал: то есть  "можно,  не  можно,  таможно  и
подрожно", и зато вдруг входит ко мне в одно прекрасное утро - и  если  не
совсем легко и правильно, то довольно чисто говорит:
   "Ну, здравствуйте! Как вы себе поживаете?"
   "Ай да Гуго Карлович! - отвечал я, - ишь какую штуку отмочил!"
   "Штуку замочил? - повторил в раздумье Гуго и сейчас же сообразил: -  ах
да... это... это так. А что, вы удивились, а?"
   "Да как же, - отвечаю, - не удивиться: ишь как вдруг заговорил!"
   "О, это так должно было быть".
   "Почему же "так должно"? дар языков, что ли, на вас вдруг сошел?"
   Он опять немножко подумал - опять проговорил про себя:
   "Дар мужиков", - и задумался.
   "Дар _языков_", - повторил я.
   Пекторалис сейчас же понял и отлично ответил по-русски:
   "О нет, не дар, но..."
   "Ваша железная воля!"
   Пекторалис с достоинством указал пальцем на грудь и отвечал:
   "Вот это именно и есть так".
   И он тотчас же приятельски сообщил мне, что всегда имел такое намерение
выучиться по-русски, потому что хотя он и  замечал,  что  в  России  живут
некоторые его земляки, не зная, как должно, русского  языка,  но  что  это
можно только на службе, а что он, как человек  частной  профессии,  должен
поступать иначе.
   "Без этого, - развивал он, -  нельзя:  без  этого  ничего  не  возьмешь
хорошо в свои руки: а я не хочу, чтобы меня кто-нибудь обманывал".
   Хотел я ему сказать, что "душа моя, придет случай,  -  и  с  этим  тебя
обманут", да не стал его огорчать. Пусть радуется!
   С этих пор Пекторалис всегда со всеми русскими говорил по-русски и хотя
ошибался, но если ошибка его была такого свойства, что он не  то  говорил,
что хотел сказать, то к каким бы неудобствам  это  его  ни  вело,  он  все
сносил терпеливо, со всею своею железною волею, и ни за что  не  отрекался
от  сказанного.  В  этом  уже  начиналось   наказание   его   самолюбивому
самочинству. Как все люди, желающие во что бы то  ни  стало  поступать  во
всем по-своему, сами  того  не  замечают,  как  становятся  рабами  чужого
мнения, - так вышло и с Пекторалисом. Опасаясь быть смешным немножечко, он
проделывал то, чего не желал и не мог желать, но  ни  за  что  в  этом  не
сознавался.
   Скоро  это,  однако,  было  подмечено,  и  бедный  Пекторалис  сделался
предметом жестоких шуток. Его ошибки в языке заключались преимущественно в
таких словах, которыми он  должен  был  быстро  отвечать  на  какой-нибудь
вопрос. Тут-то и случалось, что  он  давал  ответ  совсем  противоположный
тому, который хотел сделать. Его спрашивали, например:
   "Гуго Карлович, вам послабее чаю или покрепче?"
   Он не вдруг соображал, что значит "послабее" и что значит "покрепче", и
отвечал:
   "Покрепче; о да, покрепче".
   "Очень покрепче?"
   "Да, очень покрепче".
   "Или как можно покрепче?"
   "О да, как можно покрепче".
   И ему наливали чай, черный как деготь, и спрашивали:
   "Не крепко ли будет?"
   Гуго видел, что это очень крепко, - что это совсем не то, что он хотел,
но железная воля не позволяла ему сознаться.
   "Нет, ничего", - отвечал он и пил свой ужасный чай; а когда удивлялись,
что он, будучи немцем, может пить такой крепкий чай, то он  имел  мужество
отвечать, что он это любит.
   "Неужто вам это нравится?" - говорили ему.
   "О, совершенно зверски нравится", - отвечал Гуго.
   "Ведь это очень вредно".
   "О, совсем не вредно".
   "Право, кажется, - вы это... так..."
   "Как так?"
   "Ошиблись сказать".
   "Ну вот еще!"
   И тогда как он терпеть не мог крепкого чаю, он  уверял,  что  "зверски"
его любит - и его, один перед другим усердствуя,  до  того  наливали  этим
крепким чаем, что этот так часто употребляемый в России  напиток  сделался
мучением для Гуго; но он все крепился и все пил теин  вместо  чая  до  тех
пор, пока в один прекрасный день у него сделался нервный удар.
   Бедный немец провалялся без движения и без языка около недели,  но  при
получении дара слова - первое, что прошептал, это было про железную волю.
   Выздоровев, он сказал мне:
   "Я доволен собою", - признался он, пожимая мою руку своею слабою рукою.
   "Что же вас так радует?"
   "Я себе не изменил", - сказал он, но умолчал, в чем именно  заключалась
радовавшая его выдержка.
   Но с этим его чайные муки кончились. Он более не пил чаю, так  как  чай
ему с этих пор был совершенно запрещен, и для  поддержки  своей  репутации
ему оставалось только мнимо жалеть об этом лишении. Но зато вскоре  же  на
его голову навязалась  точно  такая  же  история  с  французской  горчицей
диафан. Не могу вспомнить, но, вероятно, по такому же точно случаю, как  с
чаем, Гуго Карлович  прослыл  непомерно  страстным  любителем  французской
горчицы диафан, которую ему подавали решительно ко всякому  блюду,  и  он,
бедный, ел ее, даже намазывая прямо на хлеб, как масло, и хвалил, что  это
очень вкусно и зверски ему нравится.
   Опыты с горчицею окончились тем же, что ранее было с  чаем:  Пекторалис
чуть не умер от острого катара  желудка,  который  хотя  был  прерван,  но
оставил по себе следы на всю  жизнь  бедного  стоика  (*6)  до  самой  его
трагикомической смерти.
   Было с ним много и других смешных и жалких вещей в этом же  роде:  всех
их нет возможности припомнить и пересказать; но остаются у меня  в  памяти
три случая, когда Гуго, страдая от своей железной воли, никак не  мог  уже
говорить, что с ним делается именно то, чего ему хотелось.
   Это была фаза, в которой он должен был  дойти  до  апогея  -  и  потом,
колеблясь, идти к своему перигею.



7

   - Новая фаза эта началась в первое лето, которое Пекторалис проводил  с
нами, и началась она тем, что Гуго  изобрел  себе  необыкновенный  экипаж.
Нужно вам знать, что от нас до города считалось верст сорок, но была  одна
лесная тропинка, которою путь сокращался едва  ли  не  наполовину.  Только
зато тропа эта была почти непроездна, - по ней едва-едва, и то  с  великим
трудом, езжали на своих двуколесках крестьяне. Гуго хотел ездить  ближе  и
не хотел трястись на мужицкой двуколеске, а  сварганил  себе  нечто  вроде
колесницы: это было простое кресло с пружинной подушкой,  поставленное  на
раму, укрепленную на передке старых дрожек. Экипаж был мудрен и имел такой
вид, что ездившего на нем Пекторалиса мужики прозвали "мордовским  богом";
но что всего хуже - кресло, лишенное своего комнатного покоя, ни за что не
хотело путешествовать, оно не выдерживало тряски и очень часто соскакивало
с рамы, и от этого не раз случалось, что лошадь Гуго прибегала домой одна,
а потом через час или два плелся бед