ерите и кушайте.
     Мы не трогались.
     - Берите же, - это для вас.
     А мы тоже ни  с  места;  но  Перский,  видя  это,  дал  знак  солдатам,
державшим демидовское угощение, и те стали носить корзины по рядам.
     Мы опять поняли, чего хочет наш директор, и не  позволили  себе  против
него никакой неуместности, но демидовское угощение мы все-таки есть не стали
и нашли ему особое определение. В то самое мгновение, как  первый  фланговый
из наших старших гренадеров протянул руку к корзине и взял  горсть  конфект,
он успел шепнуть соседу:
     - Конфекты не есть - в яму.
     И в одну минуту "передача" эта пробежала по всему фронту с быстротою  и
с незаметностью электрической искры, и ни одна конфекта не была съедена. Как
только начальство ушло и нас пустили порезвиться, мы  все  друг  за  другом,
веревочкою, пришли в известное место, держа в руках конфекты, и все  бросили
их туда, куда было указано.
     Так и кончилось это демидовское угощение. Ни один малыш не  слукавил  и
не соблазнился конфектою: все бросили. Да иначе и нельзя было: дух дружества
и товарищества был удивительный, и самый  маленький  новичок  проникался  им
быстро и подчинялся ему с каким-то  священным  восторгом.  Нас  нельзя  было
подкупить и заласкать никакими лакомствами: мы так были преданы  начальству,
но не за ласки и подарки, а  за  его  справедливость  и  честность,  которые
видели в таких людях, как Михаил Степанович Перский - главный командир, или,
лучше сказать, игумен нашего кадетского монастыря, где  он  под  стать  себе
умел подобрать таких же и старцев,
     Впрочем, он ли их  умел  подбирать  или  они  сами  к  нему  под  стать
подбирались, дабы жить в отрадном согласии, - этого я не знаю, потому что мы
малы были, чтобы вникать в такие вещи; но что знаю  о  сподвижниках  Михаила
Степановича, то тоже расскажу.

        ^TГЛАВА ДЕСЯТАЯ^U

     _Второй номер_ за игуменом в монастырях принадлежит _эконому_. Так было
и у нас, в нашем монастыре. За Михаилом  Степановичем  Перским  по  важности
значения следовал  воспетый  Рылеевым  эконом  в  чине  бригадира  -  Андрей
Петрович _Бобров_.
     Я ставлю его _вторым_ только по подчиненности и потому, что нельзя всех
поставить вместе в первых, но по достоинствам души, сердца и характера  этот
Андрей Петрович был такой же высоко замечательный человек, как сам  Перский,
и ни в чем не уступал ему, разве только в одной умственной  находчивости  на
ответы. Зато сердцем Бобров был еще теплее.
     Он, разумеется, был _холост_, как и  надо  по-монастырскому  уставу,  и
детей  любил  чрезвычайно.  Только  не  так  любил,  как   иные   любят,   -
теоретически, в рассуждениях, что, мол, "это будущность России",  или  "наша
надежда", или же еще что-нибудь подобное, вымышленное и пустяковое,  за  чем
часто нет ничего, кроме эгоизма и бессердечия.  А  у  нашего  бригадира  эта
любовь была простая и настоящая, которую  не  нужно  было  нам  изъяснять  и
растолковывать. Мы все знали, что он нас любит и о нас печется, и  никто  бы
нас в этом не мог разубедить.
     Бобров был низенького роста, толстый, ходил с косицею и  по  опрятности
составлял самый резкий контраст с Перским, а был похож в этом  отношении  на
дедушку Крылова. Сколько мы его знали, он всегда носил один и тот же мундир,
засаленный-презасаленный, и другого у него не  было.  Цвет  воротника  этого
мундира определить было  невозможно,  но  Андрей  Петрович  нимало  этим  не
стеснялся. В этом самом мундире он был при деле и в нем же, когда случалось,
предстоял  перед  старшими  военными  лицами,  великими  князьями  и   самим
государем.
     Говорили, будто бы император Николай Павлович знал, куда Бобров  девает
свое жалованье, и из уважения к нему не хотел замечать его неряшество.
     У Боброва была Анна с бриллиантами на шее, которую он носил  постоянно,
а уж на какой ленте висела эта Анна, про то не спрашивайте. Лента  была  так
же нераспознаваема, как цвет его воротника на мундире.
     Он   заведывал   всей   экономическою   частью    корпуса    совершенно
самостоятельно. Беспрестанно занятый научною частью, директор Перский совсем
не вмешивался в хозяйство, да это было и не нужно  при  таком  экономе,  как
бригадир Бобров. К  тому  же  оба  они  были  друзья  и  верили  друг  другу
безгранично.
     В ведении Боброва было как продовольствие, так и одежда  всех  кадет  и
всей прислуги без исключения. Сумма расходов простиралась до шестисот  тысяч
рублей ежегодно, а за сорок лет его экономского  служения  у  него,  значит,
обратилось до двадцати четырех миллионов, но к  рукам  ничего  не  прилипло.
Напротив, даже три тысячи рублей положенного ему жалованья он не получал,  а
только в нем расписывался, и когда этот денежный человек на  сороковом  году
своего экономства умер, то у него не оказалось своих денег ни гроша,  и  его
хоронили на казенный счет.
     Я скажу в конце, куда он девал свое жалованье, на какую проматывал  его
необходимую страстишку, о которой,  как  выше  замечено,  будто  бы  и  знал
покойный император Николай Павлович.

        ^TГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ^U

     По обычаю своему Бобров был такой же  домосед,  как  и  Перский.  Сорок
кряду лет он буквально не выходил из корпуса, но  зато  постоянно  ходил  по
корпусу и все учреждал свое дело, все хлопотал, "чтобы мошенники были  сыты,
теплы и чисты". _Мошенники_ это были мы, - так он называл кадет,  разумеется
употребляя это слово как ласку, как шутку. Мы это знали.
     Всякий день он вставал в пять часов утра и являлся к нам в шесть часов,
когда мы пили сбитень; после этого мы шли в классы, а он по хозяйству. Затем
обед и всякую другую пищу мы получали непременно при нем. Он любил "кормить"
и кормил нас прекрасно и очень сытно. Наш  нынешний  государь  в  отрочестве
своем не раз кушивал с нами за  общим  кадетским  столом  и,  вероятно,  еще
изволит помнить  нашего  "старого  Бобра".  {В  "  истории  Первого
кадетского корпуса" (1832г.): есть упоминания о том, что государь  император
Александр Николаевич в отрочестве посещал корпус и  там  кушал  с  кадетами.
(Прим. автора.)} Порций, как это водится  во  всех  заведениях,  у  нас  при
Боброве не было - все ели сколько кто хотел. Одевал он  нас  вьзгда  хорошо;
белье заставлял переменять три раза в неделю. Был  очень  жалостлив  и  даже
баловник, что отчасти было, вероятно, известно Перскому и другим, но не все:
водились и такие вещи, которые Андрей Петрович по  добросердечию  своему  не
мог не сделать, но знал, что они незаконны,  и  он,  бригадир,  скрывался  с
ними, как школьник. Это больше всего касалось кадет, подвергнутых наказанию.
Тут он весь вне себя был, сдерживался, но внутренне ужасно болел, кипятился,
как самоварчик, и, наконец, не  выдерживал,  чтобы  чем-нибудь  не  "утешить
мошенника". Всякого наказанного он  как-нибудь  подзовет,  насупится,  будто
какой-то выговор хочет сказать, но вместо того погладит, что-нибудь  даст  и
отпихнет:
     - Пошел, мошенник, вперед себя не доводи!
     Особенная же забота у него шла о кадетах-арестантах, которых сажали  на
хлеб на воду, в  такие  устроенные  при  Демидове  особенные  карцеры,  куда
товарищи не могли доставить арестантам подаяние. Андрей Петрович всегда знал
по счету пустых  столовых  приборов,  сколько  арестованных,  но  кадеты  не
опускали случая с своей стороны еще ему особенно об этом напомнить.  Бывало,
проходя  мимо  его  из  столовой;  под  ритмический  топот  шагов,  как   бы
безотносительно произносят:
     - Пять арестантов, пять арестантов, пять арестантов.
     А он или стоит только, выпуча свои глазки, как будто ничего не  слышит,
или, если нет вблизи офицеров, дразнится, то есть отвечает нам тем же тоном:
     - Мне что за дело, мне что за дело, мне что за дело.
     Но когда посаженных на хлеб на воду выводили из арестантских на  ночлег
в роту, Андрей Петрович подстерегал эту процессию, отнимал их у  провожатых,
забирал к себе в кухню и тут их кормил, а по  коридорам  во  все  это  время
расставлял солдат, чтобы никто не подошел.
     Сам им, бывало, кашу маслит и  торопится  тарелки  подставлять,  а  сам
твердит:
     - Скорее, мошенник, скорее глотай!
     Все при этом часто  плакали  -  и  арестанты,  и  он,  их  кормилец,  и
сторожевые солдаты, участвовавшие в проделках своего доброго бригадира.
     Кадеты его любили до той надоедливости, что ему буквально  нельзя  было
показаться в такое время, когда мы были свободны. Если, бывало, случится ему
по неосторожности попасть в это время на плац, то сейчас же раздавался крик:
     - Андрей Петрович на плацу!
     Больше ничего не нужно было, и все знали, что делать: все  бросались  к
нему, ловили его, брали на руки и на руках несли, куда ему было нужно.
     Это ему было тяжело, потому что он был толстенький кубик, - ворочается,
бывало, у нас на руках, кричит:
     - Мошенники! вы меня уроните, убьете... Это мне нездорово, - но это  не
помогало.
     Теперь скажу о страстишке, по милости которой Андрею Петровичу  никогда
почти не приходилось получать своего жалованья, а только расписываться.

        ^TГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ^U

     У нас очень  много  было  людей  бедных,  и  когда  нас  выпускали,  то
выпускали на бедное же офицерское жалованье. А  мы  ведь  были  младенцы,  о
доходных местах и должностях, о чем нынче грудные младенцы знают,  у  нас  и
мыслей не было. Расставались не с тем, что я такто устроюсь или разживусь, а
говорили:
     - Следите за газетами: если только наш полк будет в деле, - на приступе
первым я.
     Все так собирались, а  многие  и  исполнили.  Идеалисты  были  ужасные.
Андрей Петрович сожалел о бедняках и безродных  и  хотел,  чтобы  и  из  них
каждый имел что-нибудь приличное, в чем оно  ему  представлялось.  Он  давал
всем бедным приданое - серебряные ложки и белье. Каждый выпущенный прапорщик
получал от него по три перемены белья, две  столовые  серебряные  ложки,  по
четыре чайных, восемьдесят четвертой  пробы.  Белье  давалось  для  себя,  а
серебро - для "общежития".
     - Когда товарищ зайдет, чтобы было у тебя чем дать щей  хлебнуть,  а  к
чаю могут зайти двое и трое, - так вот, чтобы было чем...
     Так это и соразмерялось - накормить хоть одного, а  чайком  напоить  до
четырех собратов. Все  до  мелочей  и  вдаль,  на  всю  жизнь,  внушалось  о
товариществе, и диво ли, что оно было?
     Ужасно трогательный был человек, и сам растрогивался сильно и  глубоко.
Поэтически мог вдохновлять, и Рылеев, как я сказал, написал ему оду, которая
начиналась словами:

                       О ты, почтенный эконом Бобров!

     Вообще любили его поистине, можно сказать, до чрезвычайности, и  любовь
эта в нас не ослабевала ни с летами, ни с переменою положения. Пока он  жил,
все наши, когда случалось быть в Петербурге, непременно приезжали  в  корпус
"явиться Андрею Петровичу" -  "старому  Бобру".  И  тут  происходили  иногда
сцены, которых словами просто даже передать нельзя. Увидит, бывало, человека
незнакомого с знаками  заслуг,  а  иногда  и  в  большом  чине,  и  встретит
официально вопросом: "Что вам угодно?" А потом, как  тот  назовет  себя,  он
сейчас сделает шаг назад и одной рукой начнет лоб  почесывать,  чтобы  лучше
вспоминать, а другою отстраняет гостя.
     - Позвольте, позвольте, - говорит, - позвольте!
     И если тот не опешил вполне открыться, то он ворчал:
     - У нас был... мошенник... не из наших ли?..
     - Ваш, ваш, Андрей Петрович!  -  отвечал  гость  или  же,  порываясь  к
хозяину, показывал ему его "благословение" - серебряную ложечку.
     Но тут вся сцена становилась какою-то дрожащею.  Бобров  топал  ногами,
кричал: "Прочь, прочь, мошенник!" и с этим сам быстро прятался в угол дивана
за стол, закрывал оба глаза своими пухленькими кулачками или синим  бумажным
платком и не плакал, а рыдал,  рыдал  звонко,  визгливо  и  неудержимо,  как
нервическая женщина, так что вся его внутренность и  полная  мясистая  грудь
его дрожала и лицо наливалось кровью.
     Удержать его было невозможно, а так как это не раз  бывало  с  ним  при
таких крайне волновавших его встречах, то  денщик  его  это  знал  и  сейчас
ставил  перед  ним  на  подносике  стакан  воды.  Более  никто   ничего   не
предпринимал. Истерика  восторга  кончалась,  старик  сам  выпивал  воду  и,
вставая, говорил ослабевшим голосом:
     - Ну... теперь поцелуй, мошенник!
     И они целовались  долго-долго,  причем  многие,  конечно,  без  всякого
унижения или  ласкательства  целовали  у  него  руки,  а  он  уже  только  с
блаженством повторял:
     - Вспомнил, мошенник, старика, вспомнил. - И сейчас же усаживал гостя и
сам принимался доставать из шкафа какой-то графинчик, а денщика  посылал  на
кухню за кушаньем.
     Отказаться от этого никто не мог. Иной, бывало, отпрашивается:
     - Андрей Петрович! я, - говорит, - зван и обещался к такому-то,  или  к
такому-то, какому-нибудь важному лицу.
     Ни за что не отпустит.
     - Знать ничего не хочу, - говорит, - важные лица тебя не знали, когда я
тебя на кухне кормил. Пришел сюда, так ты  _мой_,  -  и  должен  из  старого
корыта почавкать. Без того не выпущу.
     И не выпустит.
     Рацей он никогда не читал, а только _жил_ перед  нами  и  остался  жить
после того, как его в конце сорокового года службы  за  недостаточностию  на
казенный счет похоронили.

        ^TГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ^U

     Теперь _третий_ постоянный инок нашего монастыря - наш корпусный доктор
_Зеленский_. Он тоже был холост, тоже был домосед. Этот даже превзошел  двух
первых тем, что жил  в  лазарете,  в  последней  комнате.  Ни  фельдшер,  ни
прислуга - никто никогда  не  могли  себя  предостеречь  от  внезапного  его
появления у больных: он был тут как днем, так и  ночью.  Числа  визитаций  у
него не полагалось, а он всегда  был  при  больных.  В  день  несколько  раз
обойдет, а кроме того еще навернется  иногда  невзначай  и  ночью.  Если  же
случался труднобольной кадет, так Зеленский и вовсе его не оставлял - тут  и
отдыхал возле больного на соседней койке.
     Этот доктор по опрятности был противоположность Перекому и родной  брат
эконому  Боброву.  Он  ходил  в  сюртуке,  редко  вычищенном,  часто   очень
изношенном и всегда расстегнутом, и цвет воротника у него был такой же,  как
у Андрея Петровича, то есть нераспознаваемый.
     Он был телом и душою наш человек, как и два первые. Из  корпуса  он  не
выходил. Это, может  быть,  покажется  невероятным,  но  это  так.  Никакими
деньгами нельзя было его заставить выехать с визитом на  сторону.  Был  один
пример, что он изменил своему правилу, когда  приехал  в  Петербург  великий
князь  Константин  Павлович  из  Варшавы.  Его   высочество   посетил   одну
статс-даму, которую застал в страшном горе: у нее был очень болен  маленький
сын, которому не могли помочь тогдашние лучшие доктора столицы. Она посылала
за Зеленским, который славился отличным знатоком детских  болезней,  в  коих
имел, разумеется, огромный навык, но он дал свой обыкновенный ответ:
     - У меня на руках тысяча триста детей, за жизнь и  здоровье  которых  я
отвечаю и на стороны разбрасываться не могу.
     Огорченная его отказом статс-дама сказала об  этом  великому  князю,  и
Константин  Павлович,  будучи  шефом  Первого  кадетского  корпуса,  изволил
_приказать_ Зеленскому поехать в дом этой дамы и _вылечить_ ее ребенка,
     Доктор повиновался - поехал и скоро вылечил больное дитя, но  платы  за
свой труд не взял.
     Одобряет ли кто или не одобряет этот его поступок,  но  я  говорю,  как
происходило.

        ^TГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ^U

     Зеленский был доктор  отличный  и,  сколько  я  могу  теперь  понимать,
вероятно, относился  к  новой  медицинской  школе:  он  был  гигиенист  и  к
лекарствам  прибегал  только  в  самых  редких  случаях;  но  тогда   насчет
медикаментов  и  других  нужных  врачебных  пособий   был   требователен   и
чрезвычайно настойчив. Что он назначил и потребовал, - это  уже  чтоб  было,
да, впрочем, и сопротивления-то некому было оказывать. О пище уж и  говорить
нечего: разумеется, какую порцию ни потребуй, Бобров  не  откажет.  -  Он  и
здоровых "мошенников" любил кормить досыта, а про  больных  уже  и  говорить
нечего. Но я помню раз такой случай,  что  доктор  Зеленский  для  какого-то
больного потребовал вина и назначил его на рецепте словами: "такой-то  номер
по прейскуранту Английского магазина".
     Солдат понес требование эконому,  и  через  несколько  минут  идет  сам
Андрей Петрович.
     - Батенька, - говорит, - вы знаете  ли,  сколько  этот  номер  вина  за
бутылку стоит? Он ведь стоит восемнадцать рублей.
     А Зеленский ему отвечал:
     - Я и знать, - говорит, - этого не хочу: это вино для ребенка нужно.
     - Ну а если нужно, так и толковать не о чем, - отвечал Бобров и  сейчас
же вынул деньги и послал в Английский магазин за указанным вином.
     Привожу это, между прочим, в пример тому, как они все были между  собою
согласны в том, что нужна для нашей выгоды, и приписываю это именно  той  их
крепкой друг в друге уверенности, что ни у кого из них нет более драгоценной
цели, как _наше_ благо.
     Имея  на  руках  в  числе  тысячи  трехсот  человек  двести   пятьдесят
малолетних от четырех до восьми лет, Зеленский тщательнейше наблюдал,  чтобы
не допускать повальных и заразительных болезней, и заболевавших  скарлатиною
сейчас же отделял и лечил в темных комнатах, куда не допускал  капли  света.
Над этой системой позже смеялись, но он считал ее делом серьезным  и  всегда
ее держался, и оттого ли или не оттого, но результат был чудесный.  Не  было
случая, чтобы у нас не выздоровел мальчик, заболевший скарлатиною. Зеленский
на этот счет немножко бравировал. У него была поговорка:
     - Если ребенок умрет от горячки, доктора надо повесить за шею,  а  если
от скарлатины - то за ноги.
     Мелких чиновных лиц у нас в корпусе  было  очень  мало.  Например,  вся
канцелярия  такого  громадного  учреждения  состояла  из  одного  бухгалтера
Паутова-человека, имевшего феноменальную память, да трех писарей.  Только  и
всего, и всегда все, что нужно, было  сделано,  на  при  больнице  Зеленский
держал большой комплект фельдшеров, и ему в этом не  отказывали.  К  каждому
серьезному больному приставлялся отдельный фельдшер, который та:с возле него
и сидел - поправлял его, одевал, если раскидывается,  и  подавал  лекарство.
Отойти он, разумеется, не смел и подумать, потому что Зеленский был тут  же,
за дверью, и каждую минуту мог выйти; а тогда, по старине, много не  говоря,
сейчас же короткая расправа: зуботычина - и опять сиди на месте.

        ^TГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ^U

     Веруя и  постоянно  говоря,  что  "главное  дело  не  в  лечении,  а  в
недопущении, в предупреждении болезней", Зеленский был чрезвычайно  строг  к
прислуге,  и  зуботычины  у  него  летели  за  малейшее   неисполнение   его
гигиенических  приказаний,  к  которым,  как  известно,  наши  русские  люди
относятся как  к  какой-то  неосновательной  прихоти.  Зная  это,  Зеленский
держался с ними морали крыловской басни "Кот  и  повар".  Не  исполнено  или
неточно исполнено его приказание - не станет рассуждать, а сейчас же щелк по
зубам, и пошел мимо.
     Мне немножко жаль сказывать об этой привычке скорого  на  руку  доктора
Зеленского, чтобы скорые на осуждение  современные  люди  не  сказали:  "вот
какой драчун или Держиморда", но чтобы воспоминания были верны и  полны,  из
песни слова не выкинешь. Скажу только, что он не был Держиморда, а был  даже
добряк и наисправедливейший и великодушнейший человек, но  был,  разумеется,
человек _своего времени_, а время его было такое, что зуботычина за  великое
не считалась. Тогда была другая мерка: от человека требовали, чтобы  "никого
не сделать несчастным", и этого держались все хорошие люди, а в том числе  и
доктор Зеленский.
     В видах _недопущения болезней_, прежде  чем  кадет  вво