ь, чтобы мне бог дочь дал. У меня есть два сына, но  мне
непременно хочется одну дочь. Можно это?".
   "Можно-с, - отвечает Пимен, -  отчего  же-с;  очень  можно!  Только,  -
говорит, - в таковых случаях надо всегда, чтобы  от  вас  жертвенный  елей
теплился".
   Та с великим своим удовольствием дает ему на масло десять рублей, а  он
деньги в карман и говорит:
   "Хорошо-с, будьте благонадежны, я повелю".
   Нам об этом Пимен, разумеется, ничего не сказывает, а у барыни  родится
дочь.
   Фу! та так и зашумела, еще после родов обмогнуться не успела, как зовет
нашего пустошу и чествует его, словно бы он сам был тот чудотворец, а он и
это приемлет. Вот ведь до чего осуетится человек, и омрачнеет  ум  его,  и
оледенеют чувства. Через год у госпожи опять до нашего бога просьба, чтобы
муж ей дачу на лето нанял, - и опять все ей  по  ее  желанию  делается,  а
Пимену все на свещи да на елей жертвы, а он эти жертвы куда надо,  на  наш
бок  не  переплавляя,  пристраивает.  И   дивеса   действительно   деялись
непонятные: был у этой госпожи старший сын в  училище,  и  был  он  первый
потаскун, и ленивый нетяг, и ничему  не  учился,  но  как  пришло  дело  к
экзамену, она шлет за Пименом и дает ему заказ помолиться, чтоб ее сына  в
другой класс перевели. Пимен говорит:
   "Дело трудное; надо мне будет всех своих на всю ночь на молитву согнать
и до утра со свещами вопиять".
   А та ни за что не стоит; тридцать рублей ему вручила, только  молитесь!
И что же вы думаете? Выходит такое  счастие  этому  ее  блудяге-сыну,  что
переводят его в высший класс. Барыня мало от радости с ума не  сошла,  что
за ласки такие наш бог ей делает! Заказ за заказом стала давать Пимену,  и
он ей уже выхлопотал у бога и здоровья, и наследство, и мужу чин  большой,
и орденов столько, что все на груди не вмещались, так один он  в  кармане,
говорят, носил. Диво, да и только, а мы все ничего не знаем. Но настал час
всему этому обличиться и премениться одним дивесам на другие.



5

   - Замутилось что-то в одном жидовском городе той губернии  по  торговой
части у жидов. Не скажу вам наверное, деньги ли они неправильные имели или
какой беспошлинный торг производили, но только надо  было  это  начальству
раскрыть, а тут награда предвиделась велемощная. Вот барынька  и  шлет  за
нашим Пименом и говорит:
   "Пимен Иванович, вот вам двадцать рублей на свечи и  на  масло;  велите
своим как можно усерднее молиться, чтобы в  эту  командировку  моего  мужа
послали".
   Тому какое горе! Он уже разохотился эту елейную  подать-то  собирать  и
отвечает:
   "Хорошо, государыня, я повелю".
   "Да чтоб они хорошенько, - говорит, - молились, потому  мне  это  очень
нужно!"
   "Смеют  ли  же  они,  государыня,  у  меня  плохо  молиться,  когда   я
приказываю, - заспокоил ее Пимен, - я их голодом запощу, пока не вымолят",
- взял деньги да и был таков, а барину в ту же ночь желанное его  супругою
назначение сделано.
   Ну уже тут ей так от этой благодати в лоб вступило, что она  недовольна
сделалась нашей  молитвой,  а  возжелала  непременно  сама  нашей  святыне
пославословить.
   Говорит она об этом Пимену, а он струсил, потому знал, что наши  ее  до
своей святыни не допустят; но барыня не отстает.
   "Я, - говорит, - как вы хотите, сегодня же пред вечером возьму-лодку  и
к вам с сыном приеду".
   Пимен ее уговаривал, что лучше, говорит, мы сами помолитвим; у нас есть
такой ангел-хранитель, вы ему на елей пожертвуйте, а мы ему супруга вашего
и доверим сохранять.
   "Ах, прекрасно, - отвечает, - прекрасно; я очень рада, что  есть  такой
ангел; вот ему на масло, и зажгите пред ним непременно три  лампады,  а  я
приеду посмотреть".
   Пимену плохо пристигло, он и пришел, да  и  ну  нам  виноватиться,  что
так-де и так, я, говорит, ей, еллинке гадостной,  не  перечил,  когда  она
желала, потому как муж ее нам человек нужный, и насказал нам с три короба,
а всего, что он делал, все-таки не высловил. Ну, сколь  нам  было  это  ни
неприятно, но делать было нечего; мы поскорее свои иконы со стен поснимали
да попрятали в коробьи, а из коробей кое-какие  заменные  заставки  (*29),
что содержали страха ради чиновничьего нашествия, в тяблы поставили и ждем
гостейку. Она и приехала; такая-то расфуфыренная, что страх;  широкими  да
долгими своими ометами так и метет и все на  те  наши  заменные  образа  в
лорнетку смотрит  и  спрашивает:  "Скажите,  пожалуйста,  который  же  тут
чудотворный ангел?" Мы уже не знаем, как ее и отбить от такого разговора.
   "У нас, - говорим, - такового ангела нет".
   И как она ни добивалась и Пимену  выговаривала,  но  мы  ей  ангела  не
показали и скорее ее чаем повели поить и какими имели закусками угощать.
   Страшно она нам не понравилась, и бог  знает  почему:  вид  у  нее  был
какой-то оттолкновенный, даром что она будто красивою почиталась. Высокая,
знаете, этакая цыбастая (*30), тоненькая, как сойга (*31), и бровеносная.
   - Вам этакая красота не нравится? - перебила рассказчика медвежья шуба.
   - Помилуйте, да что же в змиевидности может нравиться? - отвечал он.
   - У вас, что же, почитается  красотою,  чтобы  женщина  на  кочку  была
похожа?
   - Кочку! - повторил, улыбнувшись и не обижаясь, рассказчик. - Для  чего
же вы так полагаете? У нас в русском  настоящем  понятии  насчет  женского
сложения соблюдается  свой  тип,  который,  по-нашему,  гораздо  нынешнего
легкомыслия соответственнее, а совсем не то, что кочка. Мы длинных  цыбов,
точно, не уважаем, а любим, чтобы женщина стояла не на долгих  ножках,  да
на крепоньких, чтоб  она  не  путалась,  а  как  шарок  всюду  каталась  и
поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у  нас
тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с
пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в  ней
обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе  хоть
потельнее, помясистее, а зато в этом мягком добочке  веселости  и  привета
больше. То же и насчет носика: у наших носики не  горбылем,  а  все  будто
пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту  гораздо
благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице  вид
открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины  не  супились,  а  были
пооткрытнее,  дужкою,  ибо  к  таковой  женщине  и   заговорить   человеку
повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление
имеет. Но нынешний вкус,  разумеется,  от  этого  доброго  типа  отстал  и
одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но  только  это  совершенно
напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили.  Я  лучше
продолжать буду.
   Наш Пимен, как суетившийся человек, видит,  что  мы,  проводив  гостью,
стали на нее критику произносить, и говорит:
   "Чего вы? она добрая".
   А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в обличье нет,
но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были,  что  ее
выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и  духом  у  нас  не
пахло.
   После сего мы вымели от гостюшкиных следков  горенку;  заменные  образа
опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда  достали  свои
настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было  по-старому,  покропили
их святою водой; положили начал и  пошли  каждый  куда  ему  следовало  на
ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь  не
спалось, и было как будто жутко и неспокойно.



6

   - Утром пошли мы все на работу и делаем свое дело, а Луки Кирилова нет.
Это, судя по его аккуратности, было удивительно, но еще  удивительнее  мне
показалось, что приходит он часу в восьмом весь бледный и расстроенный.
   Зная,  что  он  человек  с  обладанием  и  пустым  скорбям   не   любил
поддаваться, я и обратил на это внимание и спрашиваю: "Что такое с  тобою,
Лука Кирилов?" А он говорит: "После скажу".
   Но я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и к тому же у
меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе  по
вере; а я веру чтил и невером никогда не был.
   А потому не мог я этого долго терпеть и под  каким  ни  есть  предлогом
покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома  нет,  распытаю  я
что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она  его,
при всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня  она
не станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына  возрос,
и она мне была все равно как второродительница.
   Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в старом шушуне
наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.
   "Что вы, - говорю, - второродительница, на таком месте усевшись?"
   А она отвечает:
   "А где же мне, Марочка, притулиться?"
   Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским  чувствам  ко
мне, Марочкой меня звала.
   "Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне говорит,  что  ей  негде
притулиться?"
   "А зачем же, - говорю, - вы в чуланчике у себя не ляжете?"
   "Нельзя, -  говорит,  -  Марочка,  там  в  большой  горнице  дед  Марой
молится".
   "Ага! вот, - думаю, - так и есть, что что-нибудь по вере сталось", -  а
тетка Михайлица и начинает:
   "Ты ведь, Марочка, небось ничего, дитя, не знаешь, что у нас тут в ночи
сталось?"
   "Нет, мол, второродительница, не знаю".
   "Ах, страсти!"
   "Расскажите же скорее, второродительница".
   "Ах, не знаю как, можно ли это рассказать?"
   "Отчего же, - говорю, - не скажете: разве  я  вам  какой  чужой,  а  не
вместо сына?"
   "Знаю, родной мой, - отвечает, - что ты мне вместо сына, ну только я на
себя не надеюсь, чтоб я могла тебе это  как  надо  высловить,  потому  что
глупа я и бесталанна, а вот погоди - дядя после  шабаша  придет,  он  тебе
небось все расскажет".
   Но я никак не мог, чтобы дождаться, и пристал к ней: скажи да скажи мне
сейчас, в чем все происшествие.
   А она, гляжу, все моргает, моргает глазами, и все у нее глаза  делаются
полны слез, и она их вдруг грудным платком обмахнула и тихо мне шепчет:
   "У нас, дитя, сею ночью ангел-хранитель сошел".
   Меня от всего этого открытия в трепет бросило.
   "Говорите, - прошу, - скорее: как это диво сталося  и  кто  были  оного
дивозрители?"
   А она отвечает:
   "Дивеса, дитя, были непостижные, а дивозрителей никого, кроме меня,  не
было, потому что случилось все это в самый глухой полунощный час, и одна я
не спала".
   И рассказала она мне, милостивые государи, такую повесть:
   "Уснув, - говорит, - помолившись, не помню я сколько спала,  но  только
вдруг вижу во сне пожар, большой пожар: будто у нас все погорело,  и  река
золу несет да в завертах около быков крутит и вглубь  глотает,  сосет".  А
самой насчет себя Михайлице кажется, будто она, выскочив  в  одной  ветхой
срачице, вся в дырьях, и стоит у самой воды, а против нее, на  том  берегу
стремит высокий красный столб, а на том столбе небольшой белый петух и все
крыльями машет. Михайлица будто и говорит: "Кто ты такой?"  -  потому  что
чувствиями ей далося знать, что эта птица что-то предвозвещает. А  петелок
этот вдруг будто человеческим голосом возгласил: "Аминь", - и сник, и  его
уже нет, а стала вокруг Михайлицы тишь и  такое  в  воздухе  тощение,  что
Михайлице страшно сделалось и продохнуть нечем, и она проснулась и  лежит,
а сама слышит, что под дверями у них  барашек  заблеял.  И  слышно  ей  по
голосу, что это самый молодой барашек, с  которого  еще  родимое  руно  не
тронуто. Прозвенел он чистым серебряным голосочком "бя-я-я", и  вдруг  уже
чует Михайлица, что он по молебной горнице  ходит,  копытками-то  этак  по
половицам  чок-чок-чок  частенько  перебирает  и  все  будто  кого   ищет.
Михайлица и рассуждает: "Господи Исусе Христе! что это такое: овец  у  нас
во всей нашей пришлой слободе нет и  ягниться  нечему,  а  откуда  же  это
молозиво к нам забежало?" И в ту пору стренулася: "Да и  как,  мол,  он  в
избу попал? Ведь это, значит, мы во вчерашней суете забыли со двора  двери
запереть: слава богу, - думает, - что это еще агнец вскочил, а не  пес  со
двора ко святыне забрался". Да и  ну  с  этим  Луку  будить:  "Кирилыч,  -
кличет, - Кирилыч! Прокинься, голубчик, скорее, у нас  дверь  отворена,  и
какое-с молозиво в избу вскочило", - а Лука  Кирилов,  как  на  сей  грех,
мертвым сном объят спит. Как его Михайлица ни будит, никак  не  добудится:
мычит он, а ничего не высловит. Что Михайлица еще жестче трясет и двизает,
то он только громче мычит. Михайлица его и стала просить,  что  "ты,  мол,
имя-то Исусово вспомяни", но только что она сама это имя выговорила, как в
горнице кто-то завизжит, а Лука в ту  же  минуту  сорвался  с  кроватки  и
бросился было вперед, но его вдруг посреди горницы как будто медяна  стена
отшибла. "Дуй, баба, огонь! Дуй скорее огонь!" - кричит  он  Михайлице,  а
сам ни с места. Та запалила свечечку  и  выбегает,  а  он  бледнолиц,  как
осужденный насмертник, и дрожит так, что не только  гаплик  (*32)  на  шее
ходит, а даже остегны  (*33)  на  ногах  трясутся.  Баба  опять  до  него:
"Кормилец, - говорит, - что это  с  тобой?"  А  он  ей  только  показывает
перстом, что там, где ангел был, пустое место, а сам ангел у  Луки  вскрай
ног на полу лежит.
   Лука Кирилов сейчас к деду Марою и говорит: так и так, вот что моя баба
видела и что у нас сделалось,  поди  посмотри.  Марой  пришел  и  стал  на
коленях перед лежащим на полу ангелом и долго стоял над ним недвижимо, как
измрамран нагробник, а потом, подняв руку, почесал остриженное гуменцо  на
маковке и тихо молвил:
   "Принесите сюда двенадцать чистых плинф нового обожженного кирпича".
   Лука Кирилов сейчас это принес, а Марой осмотрел плинфы  и  видит,  что
все они чисты, прямо из огненного горна, и велел Луке класть  их  одна  на
другую, и возвели они таким способом столб, накрыли его  чистою  ширинкой,
вознесли на него икону, и потом Марой, положив земной поклон, возгласил:
   "Ангел господень, да пролиются стопы твоя аможе хощеши!"
   И только что он эти слова проговорил, как вдруг в двери стук-стук-стук,
и незнакомый голос зовет:
   "Эй вы, раскольники: кто у вас тут набольший?"
   Лука Кирилов отворяет дверь и видит, стоит солдат с медалью.
   Лука спрашивает: какого ему надо набольшего? А он отвечает:
   "Того самого, - говорит, - что к барыне ходил, которого Пименом звать".
   Ну, Лука сейчас бабу за Пименом послал, а сам спрашивает: что такое  за
дело? на что его в ночи по Пимена послали?
   Солдат говорит:
   "Доподлинно не знаю, а слышно, что-то там с барином жиды неловкое  дело
устроили".
   А что такое именно, рассказать не может.
   "Слыхал-де, - говорит, - как  будто  барин  их  запечатал,  а  они  его
запечатлели".
   Но как это они друг друга запечатали, ничего  вразумительно  рассказать
не может.
   Тем временем подошел и Пимен, и сам, как жид, то туда, то  сюда  вертит
глазами: видно, сам не знает, что сказать. А Лука говорит:
   "Что же ты, шпилман (*34) ты этакий, стал, ступай теперь производи свое
шпилманство в окончание!"
   Они вдвоем с солдатом сели в лодку и поехали.
   Через час ворочается наш Пимен и ботвит (*35) будто бодр, а видно,  что
ему жестоце не по себе.
   Лука его и допрашивает:
   "Говори, - говорит, - говори лучше, ветрогон, все по откровенности, что
ты там такое наделал?"
   А он говорит:
   "Ничего".
   Ну так и осталось будто ничего, а совсем было не ничего.



7

   - С барином, за которого наш Пимен  молитвовал,  преудивительная  штука
совершилась. Он, как я вам докладывал, поехал в жидовский город и  приехал
туда поздно ночью, когда никто о нем не думал, да прямо все до одной лавки
и опечатал, и дал знать полиции, что завтра утром с ревизией пойдет.  Жиды
это, разумеется, сейчас узнали и сейчас же  ночью  к  нему,  просить  его,
чтобы на сделку, знать, того  незаконного  товара  у  них  пропасть  было.
Пришли они и суют этому барину сразу десять тысяч рублей. Он  говорит:  "Я
не могу, я большой чиновник, доверием облечен и взяток не беру", - а  жиды
промеж себя гыр-гыр-гыр, да ему пятнадцать. Он опять:  "Не  могу!"  -  они
двадцать. Он: "Что же вы, - говорит, - не понимаете, что  ли,  что  _я  не
могу_, я уже полиции дал знать, чтобы завтра вместе  идти  ревизовать".  А
они опять гыр-гыр, да и говорят:
   "Ази-язи, васе сиятельство, то зи  ничего  зи,  что  вы  дали  знать  в
полицию, мы вам вот даем зи двадцать пять тысяч, а вы зи только дайте  нам
до утра вашу печатку и ловитесь себе спокойно поцивать: нам ничего  больше
не нужно".
   Барин подумал, подумал: хотя он и большим лицом себя почитал, а, видно,
и у больших лиц сердце не камень, взял двадцать пять тысяч, а им дал  свою
печать, которою печатовал, и сам лег спать. Жидки, разумеется, ночью  все,
что надо было, из своих склепов  повытаскали  и  опять  их  тою  же  самою
печатью запечатали, и барин  еще  спит,  а  они  уже  у  него  в  передней
горгочат. Ну, он их впустил; они благодарят и говорят:
   "А зи теперь зи, васе высокоблагородие, пожалуйте с ревизией".
   Ну, а он этого как будто не слышит, а говорит:
   "Давайте же скорее мою печать".
   А жиды говорят:
   "А давайте зи наши деньги".
   Барин: "Что? как?" А те на своем стали.
   "Мы зи, - говорят, - деньги под залог оставляли".
   Тот опять:
   "Как под залог?"
   "А как зи, - говорят, - мы под залог".
   "Врете, - говорит, - вы, подлецы этакие, христопродавцы, вы мне  совсем
те деньги отдали".
   А они друг друга поталкивают и смеются.
   "Герш-ту, - говорят, - слышь, мы будто совсем дали... Гм,  гм!  Ай-вай:
рази мы мозем быть такие глупые и совсем как мужики  без  политику,  чтобы
такому большому лицу хабара давать?" ("Хабар" по-ихнему взятка).
   Ну-с, чего лучше этой истории  можете  себе  вообразить?  Господину  бы
этому,  разумеется,  отдать  деньги,  да  и  дело  с  концом,  а  он   еще
покапризничал, потому что жаль расстаться. Наступило утро; вся торговля  в
городе заперта; люди ходят, дивуются;  полиция  требует  печати,  а  жидки
орут: "Ай-вай, ну что это такое за государственное правление! Это  высокое
начальство нас разорить желают". Гвалт ужасный! Барин запершись сидит и до
обеда чуть ума не решился, а к вечеру зовет тех хитрых жидков  и  говорит:
"Ну, берите, проклятые, свои деньги, только отдайте мне мою печать!" А  те
уже не хотят, говорят: "А зи как же это можно! Мы весь город целый день не
торговали: теперь нам с вашего благородия надо пятьдесят  тысяч".  Видите,
что пошло! А жидки грозят: "Если нынче, - говорят, -  пятьдесят  тысяч  не
дадите, завтра еще двадцатью пятью тысячами больше  будет  стоить!"  Барин
всю ночь не спал, а к утру опять шлет за жидами, и все им деньги,  которые
с них взял, назад им отдал, и еще на двадцать пять тысяч вексель  написал,
и прошел кое-как с ревизией; ничего, разумеется,  не  нашел,  да  поскорее
назад, да к жене, и пред нею и рвет  и  мечет:  где  двадцать  пять  тысяч
взять, чтоб у жидов вексель выкупить? "Нужно, - говорит, -  твою  приданую
деревнишку продать",  а  та  говорит:  "Ни  за  что  на  свете:  я  к  ней
привязана". Он говорит: "Это ты виновата, ты мне эту посылку  с  какими-то
раскольниками вымолила и уверяла, что их ангел мне поможет, а он между тем
вот как мне славно помог". А она отвечает:  "Что  ты,  -  говорит,  -  сам
виноват, зачем был глуп и тех жидов не арестовал да не объявил, что они  у
тебя печать украли, а между прочим, - говорит, -  это  ничего:  ты  только
покоряйся мне, а уж я дело поправлю, и за твою  нерассудительность  другие
заплатят". И вдруг, на кого  там  случилось,  крикнула-гаркнула:  "Сейчас,
живо, - говорит,  -  съездить  за  Днепр  и  привезть  мне  раскольницкого
старосту". Ну, посол, разумеется, пошел и привез нашего Пимена,  а  барыня
ему прямо без обинячки: "Послушайте, - говорит, - я  знаю,  что  вы  умный
человек и пойм