иса  и,  насупив  бровки,
добавила шепотом: - Я вам верю больше всех.
     - Зачем же больше?.. Нет, вас  любят  нежно...  преданно  и  Форовы,  и
генеральша...
     - А вы? - спросила вдруг с тревогой Лара.
     - И я.
     - Вы меня прощаете?
     - Прощаю ли я вас?
     - Да.
     - В чем же прощать?
     - Ах, не говорите со мною таким образом!
     - Но вы ни в чем предо мною не виноваты.
     - Нет, это не так, не так!
     - Совершенно так: я вас любил, но... но не нравился вам... И что же тут
такого!
     - Это не так, не так!
     - Не так?
     - Да, не так.
     Лара закрыла ладонью глаза и прошептала:
     - Не мучьте же меня; я уже сказала вам, что я люблю вас.
     - Вы ошибаетесь, - ответил, покачав головой, Подозеров.
     - Нет, нет, нет, я не ошибаюсь: я вас люблю.
     - Нет, вы очень ошибаетесь. В вас говорит теперь жалость и  сострадание
ко мне, но все равно. Если б я не надеялся найти в себе  силы  устранить  от
вас всякий повод прийти со временем к сожалению об  этой  ошибке,  я  бы  не
сказал вам того, что скажу сию секунду. Отвечайте мне прямо:  хотите  ли  вы
быть моею женой?
     - Да!
     - Дайте же вашу руку.
     Лариса задрожала, схватила трепещущими руками его  руку  и  второй  раз
припала к ней горячими устами.
     Подозеров отдернул руку и, покраснев, вскричал:
     - Никогда этого не делайте!
     - Я так хочу!.. Оставьте! -  простонала  Лариса  и,  обвив  руками  шею
Подозерова, робко нашла устами его уста. Подозеров сделал невольное, хотя  и
слабое, усилие отвернуться: он понял, что за человек Лариса, и  в  душе  его
мелькнуло... презрение к невесте.
     Боже, какая это разница  в  сравнении  с  тою  другою  женщиной,  образ
которой нарисовался в это мгновение в его  памяти!  Какую  противоположность
представляет  это  судорожное  метанье   с   тем   твердым,   самообладающим
спокойствием той другой женщины!..
     Лариса в это время тоже думала о той самой женщине и проговорила:
     - В эту важную минуту я вас прошу только об одном: исполните ли вы  мою
просьбу?
     - Конечно.
     Лариса крепко сжала обе руки своего жениха  и,  краснея  и  потупляясь,
проговорила:
     - Пощадите мое чувство! Подозеров посмотрел на нее молча.
     Лариса выбросила его  руки  и,  закрыв  ладонями  свое  пылающее  лицо,
прошептала:
     - Не вспоминайте мне... Она опять остановилась.
     - О чем? Ну, договаривайте смело, о чем?
     - О Синтяниной.
     Подозеров промолчал. Лариса становилась  ему  почти  противна;  а  она,
уладив свою судьбу с Подозеровым, впала в новую суету и  вовсе  не  замечала
чувства, какое внушила своему будущему мужу...
     Подозеров обрадовался, когда Лариса тотчас после этого разговора вышла,
не дождавшись от него ответа. Он встал, запер за нею дверь и задумался...  О
чем? О том седом кавказском капитане, который  в  известном  рассказе  графа
Льва Толстого, готовясь к смертному бою, ломал голову над решением  вопроса,
возможна  ли  ревность  без  любви?  Подозеров  имел  пред   глазами   живое
доказательство, что такая ревность возможна, и ревнивая  выходка  Лары  была
для него противнее известной ему ревности ее брата в Павловском парке и  сто
раз недостойнее ревности генерала Синтянина.
     "Однако с нею и не так легко, должно быть, будет, - подумал он.  -  Да,
нелегко; но ведь только на картинах рисуют разбойников в плащах и с  перьями
на шляпах, а нищету с душистою геранью  на  окне;  на  самом  деле  все  это
гораздо хуже. И на словах тоже говорят, что можно жить не любя... да, можно,
но каково это?"


        Глава семнадцатая
        Еще шибче

     События эти, совершившиеся в глубокой тайне, разумеется, не были никому
ни одним словом выданы ни Подозеровым, ни Ларисой; но тонкий  и  необъяснимо
наблюдательный во всех подобных вещах женский взгляд прозрел их.
     Катерина Астафьевна, навестив вечером того  же  дня  племянницу,  зашла
прямо от нее к генеральше и сказала, за чашкой чаю, последней:
     - А наша Лариса Платоновна что-то устроила!
     - Что же такое она могла устроить? - спросила генеральша.
     - Не знаю; сейчас я была у них, и они что-то оба очень вежливо друг с с
другом говорят и глазки потупляют.
     - Ну, ты, Катя, кажется, опять сплетничаешь.
     - Сходи, матушка, сама и посмотри; навести больного-то после того,  как
он поправился.
     Форова подчеркнула последнее слово  и,  протягивая  на  прощанье  руку,
добавила:
     - В самом деле, он говорил, что очень желал  бы  тебя  видеть.  С  этим
майорша ушла домой; но, посетив на другой день  Синтянину,  тотчас  же,  как
только уселась, запытала:
     - А что же, видела?
     - Видела, - отвечала, не без усилия улыбнувшись, Александра Ивановна.
     - Ну и поздравляю; а ничего бы не потеряла, если б и не глядя  поверила
мне.
     Синтянина объявила, что Лариса сказала ей, что  она  выходит  замуж  за
Подозерова.
     - Это смех! - ответила майорша. - От досады замуж идет! Или  она  затем
выходит, чтобы показать, что на ней еще и после амуров с  Гордашкой  честные
люди могут жениться! Что же, дуракам закон  не  писан:  пусть  хватит  шилом
нашей патоки!.. Когда же будет эта их "маланьина свадьба"?
     - Он мне сказал, что скоро... На этих днях, через неделю или через две.
     - Пропал, брат, ты, бедный Андрей Иваныч!
     - Полно тебе, Катя, пророчить.
     - А не могу я не пророчить, милая, когда дар такой имею.
     - Дар! - генеральша улыбнулась и спросила: - Что же ты, святая, что ли,
что тебе дан дар пророчества?
     - Ну вот, святая! Святая  ли  или  клятая,  а  пророчествую.  Валаамова
ослица тоже ведь не святая была, а прорекала.
     В эту минуту в комнату взошел майор Форов и рассказал,  что  он  сейчас
встретил Ларису, которая неожиданно  сообщила  ему,  что  выходит  замуж  за
Подозерова и просит майора быть ее посаженым отцом.
     - Чудесно! - воскликнула нетерпеливая Катерина  Астафьевна,  -  Одна  я
пока еще осталась в непосвященных! Что же, ты ее  похвалил  и  поздравил?  -
обратилась она к мужу.
     - А разумеется, поздравил и похвалил, - отвечал майор.
     - И даже похвалил?
     - Да ведь сказано же тебе, что похвалил.
     - Мне кажется, что ты все это врешь.
     - Нимало не вру, его бы я не похвалил, а ее отчего же не хвалить?
     - Потому что это подлость.
     - Какая подлость? Никакой я тут подлости не  вижу.  Вольно  же  мужчине
делать глупость - жениться, - к бабе в батраки идти; а женщины дуры были бы,
если б от этого счастья отказывались. В чем же тут  подлость?  Это  принятие
подданства, и ничего больше.
     - За что же ты Иосафову свадьбу осуждал?
     - А-а! там дело другое: там принуждение!
     - А здесь умаливанье, просьбы.
     - Почему ты это знаешь?
     - Так: я пророчица.
     - Ну и что же такое, если и  просьбы?  Она,  значит,  умная  барышня  и
политичная; устраивается как может.
     - Передовая!
     - А конечно; вперед всех идет и честно просит! мне-де штатный дурак ну-
жен, - не согласитесь ли вы быть моим штатным дураком? И что же,  если  есть
такой  согласный?  И  прекрасно!  Хвалю  ее,  поздравляю  и   даже   образом
благословлю.
     - Да ты еще знаешь ли, как благословляют-то образом?
     - Нет, не знаю, но я сейчас прямо отсюда к Евангелу пойду и спрошу.
     - Нет, по мне  эта  свадьба  сто  раз  хуже  нигилистической  Ясафкиной
свадьбы в Петербурге, потому что эта просто черт знает зачем идет замуж!
     - Имеет выгоды, - отвечал майор.
     - Да; она репутацию свою  поправляет;  но  его-то,  его-то,  шута,  что
волочит в эту гибель?
     - Его?..  А  что  же,  это  и  ему  хорошо:  это  тешит  его  испанское
дворянство. И благо им обоим: пусть себе совершенствуются.
     - Ну, пропадать же им! В этом браке несчастие и погибель.
     - Отчего же погибель?  -  отозвался  майор,  -  мало  ли  людей  бывают
несчастливы в браке, но находят свое счастие за браком.
     - Да, вот это что! - вспылила Катерина Астафьевна,  -  так,  по-твоему,
что такое брак? Вздор, форма, фить - и ничего более.
     - Брак?.. нынче это для многих женщин средство переменять  мужей  и  не
слыть нигилисткой.
     - Вы дурак, господин майор! - проговорила, побагровев, майорша.
     - Это как угодно, - я говорю, как понимаю.
     - А ты зачем сюда пришел?
     - Да я к Евангелу в гости иду и за новым журналом зашел, а больше ни за
чем: я ругаться с тобою не хочу.
     - Ну так бери  книгу  и  отправляйся  вон,  гадостный  нигилист.  Седых
волос-то своих постыдился бы!
     - Я их и стыжусь, но не помогает, - все больше седеют. После этих  слов
Форов незлобиво простился и ушел,  а  через  десять  дней  отец  Евангел,  в
небольшой деревенской церкви, сочетал нерушимыми узами Подозерова и  Ларису.
Свадьба эта, которую майорша  называла  "маланьиной  свадьбой",  совершилась
тихо, при одних свидетелях, после чего  у  молодых  был  скромный  ужин  для
близких людей. Веселья не было никакого,  напротив,  все  вышло,  по  мнению
Форовой, "не по-людски".
     Невеста приехала  в  церковь  озабоченная,  сердитая,  уехала  с  мужем
надутая,  встретила  гостей  у  себя  дома  рассеянно  и  сидела  за  столом
недовольная.
     Лариса понимала, что она выходит замуж  как-то  очень  не  серьезно,  и
чувствовала, что это понимает не одна она, и  вследствие  того  она  ощущала
досаду на всех, особенно на тех, кто был определеннее ее, а таковы были все.
Особенно же ей были неприятны всякие превосходства в сравнениях: она как  бы
боялась их, и в этом-то роде определялись ее отношения к Синтяниной. Лара не
ревновала к ней мужа, но она боялась не совладеть с нею, а к тому  же  после
венчания Лариса начала думать: не напрасно ли она поторопилась,  что,  может
быть, лучше было бы...  уехать  куда-нибудь,  вместо  того,  чтобы  выходить
замуж.
     "Маланьина свадьба" выходила прескучная!
     Никакие попытки друзей придать оживление  этому  бедному  торжеству  не
удавались, а напротив, как будто еще более портили вечер.
     Поэтический отец Евангел явился с целым  запасом  теплоты  и  светлоты:
поздравил молодых, весь сияя радостию и доброжеланиями, подал Подозерову  от
своего усердия небольшую икону, а Ларисе преподнес большой венок, добытый им
к этому случаю из бодростинских оранжерей. Поднося цветы, "поэтический  поп"
приветствовал красавицу невесту восторженными  стихами,  в  которых  величал
женщину "жемчужиной в венке творений". "Ты вся любовь!  Ты  вся  любовь!"  -
восклицал он своим звонким тенором, держа пред Ларисой венок:

                   Все дни твои - кругом извитые ступени
                   Широкой лестницы любви.

     Он декламировал, указывая на Подозерова,  что  ей  "дано  его  покоить,
судьбу и жизнь его делить; его все радости удвоить, его печали раздвоить", и
заключил свое поэтическое поздравление словами:

                       И я, возникший для  волненья
                       За жизнь собратий и мою,
                       Тебе венец благословенья
                       От всех рожденных подаю.

     И с этим он, отмахнув полу своей голубой кашемировой рясы на коричневом
подбое и держа в руках венок пред своими  глазами,  подал  его  воспетой  им
невесте.
     Евангелу зааплодировали и Синтянина, и Форов, и Катерина Астафьевна,  и
даже его собственная попадья. Да и невозможно  было  оставаться  равнодушным
при виде этого до умиления восторженного священника.
     Поп Евангел и в самом деле был столько прекрасен, что вызывал  восторги
и хваления. Этому могла не поддаться только  одна  виновница  торжества,  то
есть сама Лариса. Лариса нашла  эту  восторженность  не  идущею  к  делу,  и
усилившимся недовольным выражением лица дала почувствовать, что и  величание
ее "жемчужиной в венке творений", и воспевание любви, и указание обязанности
"его печали раздвоить", и наконец самый венок, - все это напрасно,  все  это
ей   не   нужно,   и   она   отнюдь   не   хочет    врисовывать    себя    в
пасторально-буколическую картину, начертанную Евангелом. Лариса  постаралась
выразить все это так внушительно, что не было никого, кто бы ее не понял,  и
майор Форов, чтобы перебить неприятную натянутость и  вместе  с  тем  слегка
наказать свою капризную племянницу, вмешался с своим тостом и сказал:
     - А я вам, уважаемая Лариса Платоновна,  попросту,  как  хохлы,  скажу:
"будь здорова як корова, щедровата як земля и плодовита  як  свинья!"  Желаю
вам сто лет здравствовать и двадцать на четвереньках ползать!
     При этой шутке старого циника Лариса совсем вспылила и хотя промолчала,
но покраснела от досады до самых ушей. Не  удавалось  ничто,  и  гости  рано
стали прощаться. Лариса никого не удерживала  и  не  провожала  далее  залы.
Подозеров один благодарил гостей и жал им в передней руки.
     С Ларисой оставалась одна Синтянина, но и та ее через минуту оставила.
     Лара отвергнула услуги генеральши, желавшей  быть  при  ее  туалете,  и
Александра Ивановна, принимая  в  передней  из  рук  Подозерова  свою  шаль,
сказала ему:
     - Ну, идите теперь к вашей жене. Желаю вам с нею бесконечного  счастия.
Любите ее и... и... больше ничего, любите ее, по  английским  обетам  брака,
здоровую и больную, счастливую и несчастную, утешающую вас или...  да  одним
словом, любите ее всегда, вечно, при всех случайностях. В твердой  решимости
любить такая великая сила. Затем еще раз: будьте счастливы и прощайте!
     Она крепко сжала его руку и  твердою  поступью  вышла  за  дверь,  ключ
которой поворотился за генеральшей одновременно с ключом, щелкнувшим в замке
спальни Ларисы, искавшей в тишине и уединении исхода душившей ее  досады  на
то, что она вышла замуж, на то, что на свете есть  люди,  которые  поступают
так или иначе, зная, почему они так поступают, на то, что она лишена  такого
ведения и не знает, где его найти, на то, наконец, что она не видит, на  что
бы ей рассердиться.
     И благой рок помог ей в этом: прекрасные глаза ее загорелись  гневом  и
ноздри расширились: она увидела прощание генеральши с ее  мужем  и  нашла  в
этом непримиримую обиду.
     Она заперлась в спальне  и  предоставила  своему  мужу  полную  свободу
размышлять о своей выходке наедине в его кабинете.
     Что могло обещать такое начало и как его принял молодой  муж  красавицы
Ларисы?


        Глава восемнадцатая
        Майор и Катерина Астафьевна

     У Катерины Астафьевны, несмотря на ее чувствительные нервы, от  природы
было железное здоровье, а жизнь еще крепче закалила ее. Происходя от  бедных
родителей  и  никогда  не  быв  красивою,  хотя,  впрочем,  она  была  очень
миловидною, Катерина Астафьевна не находила себе  жениха  между  губернскими
франтами и до тридцати лет жила  при  своей  сестре,  Висленевой,  бегая  по
хозяйству да купая и нянчая ее детей. Из этой роли ее вывела Крымская война,
когда Катерина Астафьевна, по неодолимым побуждениям своего кипучего сердца,
поступила  в  общину  сестер  милосердия  и  отбыла   всю   тяжкую   оборону
Севастополя, служила выздоравливавшим и умиравшим  его  защитникам,  великие
заслуги которых отечеству оценены лишь  ныне.  Там  же,  в  Крыму,  Катерина
Астафьевна выхолила и вынянчила привезенного к ней  с  перевязочного  пункта
майора Форова и, ухаживая за ним, полюбила  его  как  прямого,  отважного  и
бескорыстнейшего человека. Полюбить известные  достоинства  в  человеке  для
Катерины Астафьевны значило полюбить самого этого человека;  она  не  успела
пережить самых первых восторгов  по  поводу  рассказов,  которыми  оживавший
Форов очаровал ее, как Отелло очаровал свою Дездемону, - как уже  дело  было
сделано: искренняя простолюдинка Катерина Астафьевна  всем  существом  своим
привязалась к дружившему с солдатами и  огрызавшемуся  на  старших  Филетеру
Ивановичу. Майор отвечал ей тем же, и хотя они друг с другом  ни  о  чем  не
условливались и в любви друг другу не объяснялись, но когда  майор  стал,  к
концу кампании, на ноги,  они  с  Катериной  Астафьевной  очутились  вместе,
сначала под обозною фурой, потом в татарской  мазанке,  потом  на  постоялом
дворе, а там уже так и закочевали  вдвоем  по  городам  и  городишкам,  куда
гоняла майора служба, до тех пор, пока он, наконец, вылетел из  этой  службы
по поводу той же Катерины  Астафьевны.  Дело  это  заключалось  в  том,  что
неверующий майор Филетер Иванович, соединясь неразлучным  союзом  с  глубоко
верующею и убежденною, но крайне  оригинальной  Катериной  Астафьевной,  лет
восемь кряду забывал перевенчаться с нею. Пока они  кочевали  с  полком,  им
ничто и не напоминало об этом упущении. Катерина Астафьевна, при ее вечном и
неуклонном стремлении вмешиваться во всякое чужое горе  и  помогать  ему  по
своим силам и разумению,  к  своим  собственным  делам  обнаруживала  полное
равнодушие, а майор еще превосходил ее  в  этом.  Катерина  Астафьевна  была
любимицей всех, начиная с полкового командира и кончая последним  фурштатом.
Солдаты же того батальона, которым командовал майор, просто боготворили  ее:
все они знали Катерину Астафьевну, и Катерина Астафьевна тоже всех их  знала
по именам и по достоинствам. Она была  их  утешительницей,  душеприказчицей,
казначеем, лекарем и духовною матерью: ей первой бежал солдатик открыть свое
горе, заключавшееся в потере штыка,  или  в  иной  подобной  беде,  значения
которой не понять тому,  кто  не  носил  ранца  за  плечами,  -  и  Катерина
Астафьевна не читала никаких моралей и наставлений, а  прямо  помогала,  как
находила возможным. Ей мастеровой солдат отдавал на сбережение  свой  тяжким
трудом собранный грош; ее звали к себе умирающие и изустно завещали ей,  как
распорядиться бывшими у нее на сохранении пятью или шестью рублями, к ней же
приходили на дух те, кого "бес смущал" сбежать или сделать  другую  гадость,
давали ей слово воздержаться и просили прочитать за  них  "тайный  акахист",
чему многие смущаемые солдатики приписывают  неодолимое  значение.  Катерина
Астафьевна со всем этим умела управляться в совершенстве, и такая  жизнь,  и
такие труды не только нимало не тяготили  ее,  но  она  даже  почитала  себя
необыкновенно счастливою и, как в песне поется, "не думала ни о чем в  свете
тужить".
     Врагов, или таких недругов, которым бы она добра не желала,  у  нее  не
было. Если она замечала между товарищами майора людей не совсем хороших,  то
старалась извинять их воспитанием и т. п., и все-таки не выдавала  их  и  не
уклонялась от их общества. Исключение составляли люди  надменные  и  хитрые:
этих  Катерина  Астафьевна,  по  прямоте  своей  натуры,   ненавидела;   но,
во-первых, таких людей, слава Богу, было немного  в  армейском  полку,  куда
Форов попал по своему капризу, несмотря  на  полученное  им  высшее  военное
образование;  во-вторых,  майор,  весьма  равнодушный  к  себе   самому   и,
по-видимому, никогда не заботившийся ни  о  каких  выгодах  и  для  Катерины
Астафьевны, не  стерпел  бы  ни  малейшего  оскорбления,  ей  сделанного,  и
наконец, в-третьих, "майорша" и сама умела постоять за  себя  и  дать  сдачи
заносчивому чванству. Поэтому ее никто не трогал, и она жила прекрасно.
     Но при  всем  своем  прямодушии,  незлобии  и  доброте,  не  находившей
унижения ни в какой услуге ближнему, Катерина Астафьевна была, однако, очень
горда. Не любя жеманства  и  всякой  сентиментальности,  она  не  переносила
невежества, нахальства, заносчивости и фанфаронства, и Боже  сохрани,  чтобы
кто-нибудь попытался третировать ее ниже того, как она  сама  себя  ставила;
она отделывала за такие вещи так, что человек этого потом во  всю  жизнь  не
позабывал.
     Солдаты, со свойственною им отличною  меткостью  определений,  говорили
про Катерину Астафьевну, что она не живет по пословице: "хоть  горшком  меня
зови, да не ставь только к жару", а  что  она  наблюдает  другую  пословицу:
"хоть полы мною мой, но не называй меня тряпкой".
     Это было совершенно верное и мастерское определение хара