ве  сколько-нибудь  заметных  русских  городов  почти
всегда можно найти не только чистый номер,  но  даже  можно  получить  целый
"ложемент", в котором вполне удобно задать обед на десять человек и  вечерок
на несколько карточных столов.
     Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом  из
особых сеней занял и Павел Николаевич  Горданов.  С  него  спросили  за  это
десять рублей в сутки, - он не поторговался и взял помещение.  Эта  щедрость
сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.
     Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не
менее двух месяцев, договорил себе у содержателя  гостиницы  особого  слугу,
самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший
экипаж с кучером  и  парою  лошадей,  -  одним  словом,  сразу  стал  не  на
обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его
огромные  юфтовые  чемоданы,  строченные  цветным  шелком   и   изукрашенные
нейзильберными винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб,  обширный
как у  актрисы,  батистовое  белье,  громадные  портфели  и  несессеры,  над
разбором которых  отряженный  ему  слуга  хлопотал  целый  час,  проведенный
Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.
     Через  час  после  своего  приезда  Павел  Николаевич,  освежившись   в
прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным  зеркалом  в  серебряной
раме и чистил костяным копьецом ногти.
     Горданов вообще человек  не  особенно  представительный:  он  не  высок
ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и  столько  же  и  по
виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно  хорошо  развитый
смелый лоб; черные глаза,  большие,  бархатные,  совсем  без  блеска,  очень
смышленые и смелые. Уста у  него  свежие,  очерченные  тонко  и  обрамленные
небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти
ослепительно белых рук его  малы  и  находятся  в  некоторой  дисгармонии  с
крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным
и спокойным,  хотя  левая  щека  его  слегка  подергивается  не  только  при
противоречиях, но даже при малейшем обнаружении  непонятливости  со  стороны
того, к кому относится его речь.
     - Человек! как вас зовут? - спросил он своего нового слугу после  того,
как выкупавшись и умывшись сел пред зеркалом.
     - Ефим  Федоров,  ваше  сиятельство,  -  отвечал  ему  лакей,  униженно
сгибаясь пред ним.
     - Во-первых, я вас совсем не спрашиваю,  Федоров  вы  или  Степанов,  а
во-вторых, вы не смейте меня называть "вашим сиятельством". Слышите?
     - Слушаю-с.
     - Меня зовут Павел Николаевич.
     - Слушаю-с, Павел Николаевич.
     - Вы всех знаете здесь в городе?
     - Как вам смею доложить... город большой.
     - Вы знаете Бодростиных?
     - Помилуйте-с, - отвечал, сконфузясь, лакей.
     - Что это значит?
     - Как же не знать-с: предводитель!
     - Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?
     - Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, - они  вчера  уехали  в
деревню-с.
     - В Рыбецкое?
     - Так точно-с.
     - Вы это наверно знаете?
     - У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили  уехать  на
почтовых.
     - Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?
     - Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они,  не  больше  часу  тому
назад, изволили проехать здесь в коляске.
     Горданов лениво встал, подошел  к  столу,  на  котором  был  расставлен
щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: "Я здесь к твоим
услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть".
     Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво  переплетенной
маленькой книжечки, завернул ее в бумагу,  снова  запечатал  и  велел  лакею
отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел перед  зеркалом,
развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб,
долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому,
серебристому пробору своих волос.
     В это время в дверь слегка постучали.
     Горданов отбросил в сторону бумажник  и,  не  поворачиваясь  на  стуле,
крикнул:
     - Войдите!
     Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.
     - Фу, фу, фу, - заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто,
на другой шляпу, на третий палку. - Ты уже совсем устроился?
     - Как видишь, сижу на месте.
     - В полном наряде и добром здоровье!
     - Даже и в полном наряде, если белье, по-твоему,  составляет  для  меня
полный наряд, - отвечал Горданов.
     - Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.
     - Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?
     - Сестра еще похорошела.
     - То была хороша, а теперь еще похорошела?
     - Красавица, брат, просто волшебная красавица!
     - Наше место свято! Ты  меня  до  крайности  интересуешь  похвалами  ее
красоте.
     - И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.
     - Ну,  а  твоя,  или  ci-devant  {Прежняя  (фр.).}  твоя  генеральша...
коварная твоя изменница?
     - Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша  о  ею
пору.
     - За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы  увиделись,
оба были смущены и долго молчали, а потом...
     - И тени ничего подобного не было.
     -  Ну  ты  непременно,  чай,  пред  ней  балет  протанцевал,   дескать:
"ничтожество вам имя", а она тебе за это стречка по носу?
     - Представь, что ведь в самом деле это было почти так.
     - Ну, а она что же?
     - Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.
     - В любви клянется и изменяет тут же шутя?
     - Ну, этого я не сказал.
     - Да этого и я не сказал; а это из Марты, что ли, - не помню. А  ты  за
которой же намерен прежде приударить?
     Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:
     - То есть как за которою?
     - То есть за которою из двух?
     - Позволь, однако, любезный друг, тебе заметить, что ведь одна из  этих
двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!
     - Тьфу, прости, пожалуйста, - отвечал Павел Николаевич: - ты меня с ума
сводишь всеми твоими рассказами о красоте, и я, растерявшись, горожу  вздор.
Извини, пожалуйста: а уж эту последнюю глупость я ставлю на твой счет.
     - Можешь ставить их на мой счет  сколько  угодно,  а  что  касается  до
ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да,  серьезный
тон. Там целое общество я застал: тетка,  ее  муж,  чудак,  антик,  нигилист
чистой расы...
     - Скажи, пожалуйста! а здесь и они еще водятся? Висленев  посмотрел  на
него пристально и спросил:
     - А отчего же им не быть здесь? Железные дороги... Да ты постой... ведь
ты его должен знать.
     - Откуда и почему я это должен?
     - А помнишь, он с Бодростиным-то приезжал в Петербург, когда  Бодростин
женился на Глафире? Такой... бурбон немножко!
     - Hoc с красниной?
     - Да, на нутро немножко принимает.
     - Ну помню: как бишь его фамилия?
     - Форов.
     - Да, Форов, Форов, - меня всегда удивляла этимология этой фамилии. Ну,
а еще кто же там у твоей сестры?
     - Один очень полезный нам человек.
     - Нам? - удивился Горданов.
     - Да; то есть тебе, самый влиятельный член по крестьянским делам, некто
Подозеров. Этого, я думаю, ты уж совсем живо помнишь?
     - Подозеров?.. я его помню? Откуда и как: расскажи, сделай милость.
     - Господи! Что ты за притворщик!
     - Во-первых, ты знаешь, я все и всех позабываю. Рассказывай: что,  как,
где и почему я знал его?
     - Изволь: я только не хотел напоминать тебе  неприятной  истории:  этот
Подозеров, когда все мы  были  на  четвертом  курсе,  был  распорядителем  в
воскресной школе.
     Горданов спокойно произнес вопросительным тоном:
     - Да?
     - Ну да, и... ты, конечно, помнишь все остальное?
     - Ничего я не помню.
     - История в Ефремовском трактире?
     - И никакой  такой  истории  не  помню,  -  холодно  отвечал  Горданов,
прибирая волосок к волоску в своей бороде.
     - Так я тебе ее напомню.
     - Сделай милость.
     - Мы зашли туда все вчетвером:  ты,  я,  Подозеров  и  Форов,  прямо  с
бодростинской свадьбы, и ты хотел, чтобы был выпит тост за какое-то  родимое
пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.
     - Ты, друг любезный, просто лжешь  на  меня;  я  не  дурак  и  не  могу
объявлять таких тостов.
     - Да; ты не объявлял, но ты шепнул мне на ухо, а я сказал.
     - Ах ты сказал... это иное дело! Ты ведь  тоже  тогда  на  нутро  брал,
тебе, верно, и послышалось, что я шептал. Ну, а что же дальше? Он,  кажется,
тебя побил, что ли?
     - Ну, вот уж и побил! ничего подобного не было,  но  он  заставил  меня
сознаться, что я не имею права поднимать такого тоста.
     - Однако он, значит, мужчина молодец! Ну, ты, конечно, и сознался?
     - Да; по твоему же настоянию и сознался: ты же уговорил меня, что  надо
беречь себя для дела, а не ссориться из-за женщин.
     - Скажи, пожалуйста: как это я ничего этого не помню?
     - Ну полно врать: помнишь! Прекрасно ты все помнишь! Еще по  твоему  же
совету... ты же сказал, что ты понимаешь одну только такую дуэль, по которой
противник будет наверняка убит. Что, не твои это слова?
     - Ну, без допроса, - что же дальше?
     - Пустили слух, что он доносчик.
     - Ничего подобного не помню.
     - Ты, Павел Николаич, лжешь! это все в мире знают.
     - Ну да, да, Иосаф Платоныч, непременно "все в мире", вы меньшею  мерой
не меряете! Ну и валяй теперь, сыпь весь  свой  дикционер:  "всякую  штуку",
"батеньку"  и  "голубушку"...  Эх,  любезный  друг!  сколько  мне  раз  тебе
повторять: отучайся ты от этого поганого  нигилистического  жаргона.  Теперь
настало время, что с порядочными людьми надо знаться.
     - Ну, так просто: все знают.
     - Ошибаешься, и далеко не все: вот здешний лакей, знающий здесь  всякую
тварь, ничего мне не доложил об этаком Подозерове, но вот в чем дело: ты там
не того?..
     - Что такое?
     - Балет-то танцевал, а, надеюсь, не раскрывался бутоном?
     - То есть в чем же, на какой предмет, и о чем я могу откровенничать?
     Ты ведь черт знает зачем меня схватил и привез  сюда;  я  и  сам  путем
ничего иного не знаю, кроме того, что у тебя дело с крестьянами.
     - И ты этого, надеюсь, не сказал?
     - Нет, это-то, положим, я сказал, но  сказал  умно:  я  закинул  только
слово. Горданов бросил на  него  бархатный  взгляд,  обдававший  трауром,  и
внятно, отбивая каждое слово от слова, протянул:
     - Ты это сказал? Ты,  милый,  умен  как  дьякон  Семен,  который  книги
продал, да карты купил. И ты претендуешь, что я с тобой  не  откровенен"  Ты
досадуешь на свою второстепенную роль. Играй, дружок, первую, если умеешь.
     - Паша, я ведь не знаю, в чем дело?
     - Дело в истине, изреченной в твоей детской прописи:  "истинный  способ
быть богатым состоит в умерении наших желаний". Не желай ничего знать  более
того, что тебе надо делать в данную минуту.
     - Позволь, голубушка, - отвечал Висленев, перекатывая в руках жемчужину
булавки Горданова. - Я тебя очень долго слушал.
     - И всегда на этом выигрывал.
     - Кроме одного раза.
     - Какого?
     - Моей женитьбы.
     - Что же такое? и тут, кажется, обмана не было: ты  брал  жену  во  имя
принципа. Спас женщину от родительской власти.
     - То-то, что все это вышло вздор: не от чего ее было спасать.
     - Ну ведь я же не мог этого знать! Да и что ты от  этого  потерял,  что
походил вокруг аналоя? Гиль!
     - Да, очень тебе благодарен! Я и сам когда-то так рассуждал,  а  теперь
не рассуждаю и знаю, что это содержания требует.
     - Ну вот видишь, зато у тебя есть один лишний опыт.
     - Да, шути-ка ты "опыт". Запрягся бы ты сам в такой опыт!
     - Ты очень добр ко мне. Я, брат, всегда сознавался, что  я  пред  тобою
нуль в таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и
был вождь, и пользовался и уважением и славой, тобой  заслуженными,  я  тебе
незавидовал.
     - Ах, оставь,  пожалуйста,  Павел  Николаевич,  мне  вовсе  не  весело.
Горданов оборотился к Висленеву, окинул его недовольным взглядом и спросил:
     - Это еще что такое значит? Чем ты недовольна, злополучная тень, и чего
еще жаждешь?
     - Да что ж ты шутишь?
     - Скажите, пожалуйста! А чего бы мне плакать?
     - Не плачь, но и не злорадствуй. Что там  за  опыт  я  получил  в  моей
женитьбе? Не новость, положим, что моя жена меня не любит, а любит  другого,
но... то, что...
     - Ну, а что же новость?
     - Что? - крикнул Висленев. - А то, что она любит черт знает кого  да  и
его не любит.
     - А тебе какое дело?
     - Она любит ростовщика, процентщика.
     - А тебе, повторяю, какое до этого дело?
     - Какое дело? такое, что это подлость... тем более, что она  и  его  не
любит?
     - Так что же ты за него, что ли, обижаешься?
     - За кого?
     - За Тихона Ларионовича?
     - О, черт бы его побрал! еще имя этого проклятого здесь нужно.
     - Шут ты, - сказал мягко Горданов и, встав, начал одеваться. -  Шут  и"
более ничего! Какое тебе до всего этого дело?
     - Ах, вот, покорно  вас  благодарю:  новый  министр  юстиции  явился  и
рассудил! Что мне за дело? А имя мое, и ведь все  знают,  а  дети,  черт  их
возьми, а дети... Они "Висленевы", а не жиды Кишенские.
     - Скажите, какая важная фамилия: "Висленев"! Фу, черт возьми! Да им
     же лучше, что они не  будут  такие  сумасшедшие,  как  ты!  Ты  бы  еще
радовался, что она не на твоей шее, а еще тебе же помогала.
     Висленев  не  отвечал  и  досадливо  кусал  ногти.  Горданов  продолжал
одеваться: в комнате минут пять продолжалось молчание.
     - Ты ему сколько должен, Кишенскому-то? Висленев промолчал.
     - Да что же ты это на  меня,  значит,  сердишься  за  то,  что  женился
нехорошо, или за то, что много должен?
     Висленев опять промолчал. -
     - Вот престранная, ей-Богу, порода людей! - заговорил,  повязывая  пред
зеркалом галстук, Горданов, - что только по ихнему желанию ни случится, всем
они сами же первые сейчас недовольны. Захотел Иосаф Платонович  быть  вождем
политической партии, - был, и не доволен: подчиненные не слушаются;  захотел
показать, что для него брак гиль, - и женился для других, то есть для  жены,
и об этом теперь  скорбит,  брезговал  собственностью,  коммуны  заводил,  а
теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек  тысчонок  десяток
дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил, и  об
этом нынче во всю грудь провздыхал; зачем не на общее дело отдал,  зачем  не
бедным роздал? зачем не себе взял?
     - Ну извини, пожалуйста: последнего я никогда не говорил.
     - Ну полно, брат Жозеф, я ведь давно читаю тебя насквозь. А  ты  скажи,
что это у вас, родовое, что ли? И сестра твоя такая?
     - Оставь мою сестру; а  читать  меня  немудрено,  потому  что  в  таких
каторжных сплетениях, в каких я, конечно, пожалеешь о всяком гроше,  который
когда-нибудь употреблял легкомысленно.
     - Ну вот то-то и есть!
     - Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за что на себя  не  сетую,  так
это за то, что исполнил кое-как свой долг по отношению к сестре. Да и нечего
о том разговаривать, что уже сделано и не может быть переделано.
     - Отчего же не может быть переделано? дар дарится и возвращается.
     - Какой вздор!
     - Не смей, Иосафушка, закона называть вздором.
     - И неужто ты  думаешь,  что  я  когда-нибудь  прибегнул  бы  к  такому
средству?
     - Ни за что не думаю.
     - Очень тебе благодарен хоть за это. Я нимало не сожалею о том,  что  я
отдал сестре, но только я охотно сбежал бы со света от всех моих дел.
     - Да куда, странничек, бежать-то? Это очень замысловатая штучка! в поле
холодно, в лесу голодно. Нет, милое дитя мое  Иосаф  Платоныч,  не  надо  от
людей отбиваться, а надо к людям прибиваться. Денежка, мой друг, труд любит,
а мы с тобой себе-то хотя давай не будем лгать: мы, когда надо было учиться,
свистели; когда пора была грош на маленьком месте иметь, сами разными силами
начальствовали; а вот лето-то все пропевши к осени-то и жутко становится.
     - Ах, жутко, Поль, жутко!
     - То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать
поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших  глазах  миллионы
составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит.  Бабы-то  наши
вон раньше нас  за  ум  взялись,  и  посмотри-ко  ты,  например,  теперь  на
Бодростину... Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая,  в  дни
нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком?  Нет!  это  не
та!
     - И как она в свою  роль  вошла!  говорят,  совсем  природная  дюшесса,
герцогиня.
     - Да и удивляться нечего; а почему? А потому что есть  царь  в  голове.
Чего ей не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то и надо иметь в
уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто
бы "противно природе". Кто идет в лес по  малину  спустя  время,  тому  одно
средство: встретил кого с кузовом и отсыпь себе в кузовок.
     - А что если бы твои эти слова  слышал  бы  кто-нибудь  посторонний?  -
спросил, щуря глаза и раскачивая ногою, Висленев.
     - Что же: сказал бы, что я подлец?
     - Наверно.
     - И наверно соврал бы; потому что сам точно так же, подлец, думает.  Ты
хочешь быть добр и честен?
     - Конечно.
     - Так будь же прежде богат, чтобы было из чего добрить и щедрить, а для
этого... пересыпай, любезный, в свой кузов из кузова тех, от  кого,  как  от
козла, ни шерсти, ни молока. А что скажут?.. Мы с тобой, почтенный  коллега,
сбившись с толку в столицах, приехали сюда  дела  свои  пристраивать,  а  не
нервничать, и ты, пожалуйста, здесь все свои замашки брось и  не  хандри,  и
тоже не поучай, понимаешь... соглашайся. Время, когда  из  Петербурга  можно
было наезжать в провинции с тем, чтобы здесь пропагандировать  да  развивать
свои теории, прошло безвозвратно. Вы, господа "передовые",  трунили,  что  в
России железных дорог  мало,  а  железные  дороги  вам  первая  помеха;  они
наделали, что Питер совсем перестает быть оракулом, и теперь,  приехав  сюда
из Петербурга, надо устремлять силы не на то, чтобы кого-нибудь развивать, а
на то, чтобы кого-нибудь... обирать. Это одно еще пока ново и  не  заезжено.
Висленев молчал.
     - Но только вот что худо, -  продолжал  Горданов,  -  когда  вы  там  в
Петербурге считали себя разных дел мастерами и посылали  сюда  разных  своих
подмастерьев, вы сами позабывали провинцию, а она  ведь  иной  раз  похитрей
Петербурга, и ты этого, пожалуйста, не забывай. В  Петербурге  можно,  целый
век ничего умного не сделавши, слыть за умника, а здесь... здесь тебя  всего
разберут, кожу на тебе на живом выворотят и не поймут...
     - Да я это сто раз проводил в моих статьях, но ты, с  твоим  высоким  о
себе мнением, разумеется, ничего этого не читал.
     - Напротив, я "читал и духом возмутился, зачем читать учился".  Ты  все
развиваешь там, что в провинции тебя не поймут. Да, любезный  друг,  пожалуй
что и не поймут, но не забудь, что зато непременно  разъяснят.  Провинция  -
волшебница Всеведа; она до всего доберется. И вы вот этого-то  именно  и  не
чаете, и оттого в Петербурге свистите, а здесь как раз и  заревете.  Советую
тебе прежде всего не объявляться ни  под  какою  кличкой,  тем  более,  что,
во-первых, всякая кличка гиль, звук пустой, а потом, по правде тебе сказать,
ты вовсе и не нигилист, а весьма  порядочный  гилист.  Гиль  заставила  тебя
фордыбачить и отказываться от пособия, которое тебе Тихон Ларионыч предлагал
для ссудной кассы, гиль заставила тебя метаться и искать  судебных  мест,  к
которым ты неспособен; гиль загнала тебя  в  литературу,