странные  понятия.  Он,  когда  помещики
выгнали эту девушку из своего дома, взял ее с постоялого двора и  спрятал  у
священника, а сам поехал сейчас же к офицерам и начал за нее  объясняться  и
им выговаривать, а они его, разумеется, велели денщикам сложить, - обвернули
мокрою простынею и высекли, а потом  привезли  в  бричке  к  его  усадьбе  и
бросили... А он был такой чудак, что пошел к священнику  и  сделал  там  при
попадье этой девушке предложение, но даже и она не захотела, и как  была  из
московского института, то попросилась к родным  в  Москву.  И  он  опять  не
обиделся и отвез ее в Москву, к Николе Явленному, а  сам  потом  женился  на
простой крестьянке и ни к кому не ездил кроме как к  попу  и  на  дворянские
выборы, и там вести себя не умел до того, что когда губернскому предводителю
Тютчеву {14} после его спора поднесли  от  всей  губернии  белые  шары,  так
сумасшедший Козюлькин подскочил и на блюдо ему один черный шар  положил.  Но
бесчестного он не делал, и хоть нам не позволяли с ним танцевать, а он и сам
никогда никого к танцам не приглашал,  а  когда  Анна  Николаевна  Зиновьева
овдовела и приехала из-за границы в Орловскую губернию жить в  свою  деревню
{15} и сейчас же сделалась у нас первою дамой, то она  как-то  это  услыхала
про все шутовства Козюлькина... кажется, от протопопа, который имел  большой
крест и камилавку {16}, и она его спросила: за что дворяне  все  Козюлькиным
пренебрегали, и протопоп ей  рассказал,  а  она  сейчас  же  послала  своего
камердинера - просить Козюлькина познакомиться, и, пригласивши его к себе на
бал на свои именины, открыла с ним танцы в первой паре в полонезе... И вдруг
всеобщее отношение к нему с этих пор перевернула... Это... потому  что  Анна
Николаевна была за границею известна и перед нею  в  уезде  все  были  очень
искательны и уважали ее как первую даму.


IX

     Тут  Корибант.  так  прекрасно  изложивший  историю  Козюлькина,  опять
привскочил и вскричал:
     - Я ее за это и схватил за лапы!
     Жомини говорил, что он этого будто немножко испугался,  потому  что  не
понял, какой эпизод за этим начнется. Он взглянул на Цибелу и  заметил,  что
ее возвышенное дипломатическое лицо тоже оживлено большим вниманием.
     А Корибант продолжал:
     - Я ей сказал: вы мне сами дались в руки! И Питулина смутилась.
     Тут  Корибант  даже  засмеялся  от  удовольствия,  какое  принесло  ему
воспоминание о смущении Питулины, и представил ее манерою:
     - Как именно я попалась в руки? Что такое я сказала дурное?.. За что вы
хотите меня... "по большой Тверской, по Калязинской"?
     - И представьте себе - эта удивительная дама вдруг вся встревожилась  и
понесла:
     - Можете именно спросить у всех старых дворян в Орловской губернии, что
я ничего  не  выдумала:  Козюлькин  действительно  был,  и  Анна  Николаевна
Зиновьева существовать изволили...
     - Успокойтесь, - сказал ей Корибант, - вам совсем нечего  пугаться:  вы
отнюдь не сказали ничего дурного, а напротив, вы сказали самое прекрасное  и
достойное подражания! Этот ваш Козюлькин, хоть мелкий и  ничтожный  человек,
но он в своем роде именно трогателен; а  Анна  Николаевна  Зиновьева  эта  -
просто прелесть и даже прекрасна! В ней вы даете всем живой  пример  и  урок
того, как должна поступать настоящая высокопоставленная дама.
     Именно так и надо поступать, как поступила Анна  Николаевна:  она,  как
настоящая "первая дама", - взяла высеченного господина Козюлькина и прошла с
ним в первой паре в полонезе. И этим все сказано. Dixi! Я сказал!
     -  Dixi!  -  опять  повторил  Корибант  и,  поклонясь  картинно   нашей
дипломатической вдохновительнице, он сел - и умолк.
     Момент был чрезвычайный - острый и в то же время  какой-то  уносящий  и
пленительный. Мы все трое глубоко  чувствовали  его  серьезность,  и  я  сам
поистине, без всяких шуток говорю, что  я  никогда  не  забуду  этих  минут,
врезавшихся в моей памяти с удивительною живостью и  силой.  Слово,  которое
теперь следовало сказать - очевидно, было за нашей достопочтенной  хозяйкой,
и она это чувствовала: все черты  ее  лица  отлились  теперь  в  прекрасный,
целостный образ гармонического сознания своих сил и планов и надежд. Я  едва
смел глядеть на нее из полуопущенных век и вдруг... черт меня возьми, -  мне
в одно мгновение ясно стало, что ее совсем обвила и захватила к  себе  самая
теплая и уносящая поэзия, а я здесь попал как нельзя более кстати, для того,
чтобы вступить с  этою  поэзиею  per  fas  etnefas  {правдами  и  неправдами
(лат.).} в самое непримиримое противоречие и подставить ей ногу.
     Я как сейчас помню особенное, не свободное от злобы удовольствие, какое
я ощущал, притая дыхание, в ожидании того: чем прервет тишину безмолвия наша
дама? И вот, когда она, перестав шевелить бахрому кресла, провела  рукою  по
лбу и поправила свои дипломатические букли, я почувствовал, что в  ней,  как
говорит Фауст: Трепещут пульсы жизни вожделенно.-
     Я обратился в слух, и было  что  послушать!  Она  придала  тону  своего
голоса гармоническую теплоту и задушевность и заговорила тихо:
     - Ваш рассказ потряс меня глубоко!.. Он перенес меня  далеко  вдаль,  к
воспоминаниям детства... Я чувствовала вновь их - наши милые, патриархальные
помещичьи усадьбы, где складывалась сильная, самостоятельная русская мысль и
где доживали потом свой век этакие Анны Николаевны. Святые женщины,  святые!
Их ничем нельзя было ни  запугать,  ни  подкупить:  они  все  видели  и  все
разумели. Им подобает поклоненье. Я об ней тоже слыхала... об этой  старушке
Зиновьевой. Наша губерния ведь соседняя с Орловской, или,  как  наши  мужики
говорят: "мы в суседях". Мы с нею могли бы даже немножечко своими  счесться,
- так как она шла из рода Масальских. И в ней хорошо то, что она  не  только
действительно хотела быть, но и умела быть "первою дамой" в своем дворянском
мире. И была такою дамою, потому что сидела в деревне! Да-с! Но теперь  наше
дворянство выбито из колеи и рассеяно, и обретается не  в  авантаже...  Если
говорить правду, то за дворян с искренностию бьется только  один  Мещерский,
но он оклеветан и не может иметь силы {17}. Аксаков искренно  любил  славян,
но относился неуважительно к дворянскому  сословию...  Ведь  это  он  желал,
чтобы "все русские люди были произведены в дворяне"! Да, да, да! Он это даже
имел наглость напечатать! {18} После этого я и  Федор  Иванович  Тютчев  ему
вымыли голову, и он отпирался, - говорил, что это было сказано им  в  шутку,
но Тютчев ему сказал: "Мой милый друг, - кого  слушают  многие,  тот  такими
вещами не шутит"... А главное, он сам смеялся над дворянами, а сам угодничал
Кокореву... Как он попал в московский банк и что получал там! {19} Это  ведь
своего рода история,  которая  когда-нибудь  сделается  известною  и  удивит
многих. А теперь кто мог бы сослужить службу, так  это  Ростислав  Фадеев...
Это был человек дворянской формы, но его заморили... Вы его близко знали, но
я знала еще ближе: мы с ним провели многие дни в разговорах в Вене, и я имею
полное право сказать, что это именно был тот человек, который нам теперь был
бы нужен, но его-то у нас теперь и нет... И  я  не  обольщаюсь,  что  у  нас
кто-нибудь есть, а напротив, я не стыжусь сказать, что у нас  теперь  никого
нет. Один самый сильный человек из партии Гладстона сказал  мне:  "Извините,
но Бисмарк был прав, когда сказал, что у вас "не с кем спорить"". Я сообщила
это покойному Каткову, и он это напечатал. И W., которого нам велят  считать
нашим другом, говорил мне по секрету: "Ваши все  стоят  на  уровне  старшего
дворника, хотя и говорят по-французски".  И  любя  знать  правду,  я  считаю
гораздо достойнее признать эту правду,  как  бы  она  ни  была  горька,  чем
лепетать такой вздор, какой я  слышала  от  одного  сановника  на  похоронах
Каткова. Я ему сказала:
     - Что ж теперь делать? Мы осиротели.
     А он отвечает:
     - Да; покойник незаменим... Разве на его место Циона поставить! {20}
     Я так и вскрикнула:
     - Как Циона? Вы знаете ли, что такое Цион?
     - А что же, он, кажется мне, очень ловкий.
     - Но разве это все, что и нужно?
     - А чего же в нем нет?
     - Чтобы заменить Каткова, надо иметь его ум, гений и характер.
     - Да, - он имел блестящее изложение.
     - Не только изложение, а и характер!
     - Да; но я с ним ладил.
     Надо было обладать всей моей выдержкой, чтобы не ответить этому умнику:
"Милостивый государь - вы со всеми ладите и ничего не стоите. Спешите скорее
в ваш Петербург и постарайтесь держать  при  себе  сколько-нибудь  способных
людей, которые могли бы не совсем скверно управлять от  вашего  имени  вашей
частью"... Слушать этих людей - берет только зло и досада... Мы, "бабы",  по
крайней мере не затемнены канцелярщиной, и мы видим дела яснее и проще...  Я
там же, на похоронах Каткова увидала, что здесь стало не с кем  говорить,  и
уехала к моим заграничным друзьям. С теми я если и не могу соглашаться в  их
взглядах на значение и внутреннюю политику России, то у  меня  с  ними  есть
другие пункты... И наконец, -  просто  они  хорошо  воспитаны,  и  я  к  ним
привыкла, а у нас по всем теперешним седым  головам  прополз  в  свое  время
нигилизм, и нет ни на одного надежды... У молодежи  -  стерляжьи  сапожки  и
такие же стерляжьи мордочки и сердца... Я ничего не жду и от молодежи... "Ее
грядущее иль мрачно, иль темно..." {21} Но вы мне бросили слово,  оброненное
вам очень простосердечной моей приятельницей  о  "первой  даме",  и  у  меня
забилось, замерло и вновь забилось сердце...
     Жомини остановился и молвил в другом тоне:
     - Я вдруг ее понял!.. Понял, и у меня тоже забилось,  замерло  и  вновь
забилось сердце.


X

     Так, господа: я вам рассказываю теперь ужаснейшую вещь и говорю - как я
был ею встревожен, а вы спокойны, и это значит, что  вы  не  поняли,  в  чем
заключался  ужас   того   положения,   которое   начало   образовываться   и
обозначаться, и я... не знаю... право,  мне  кажется,  я  хотел  молиться  и
благодарить Бога за то, что Он привел меня сюда в этот  роковой  час,  когда
под буклями нашей Цибелы блеснула обрадовавшая ее мысль, от которой  у  меня
зашевелились на голове все волосы! Я понял,  что  она  облюбовала  роль  той
стародавней старушки  Зиновьевой  и  откроет  состязательную  игру  на  роли
"первой дамы"... Я в ту же минуту представил себе все, как они ринутся в это
состязание, - с таким азартом и до чего доведут  свое  усердие!  Я  до  того
покраснел, что, боясь  себя  выдать,  поспешно  встал  и,  подойдя  к  окну,
прислонил лоб к настывшему стеклу...
     К моему счастию, ни Цибела, ни Корибант не заметили моего волнения: они
оба были так заняты собою и происходящим между ними  живым  обменом  мыслей,
что,  вероятно,  приписали  мое  фортификационное  движение  любопытству   к
какой-нибудь уличной сцене или простому желанию посмотреть, какая  на  дворе
погода. - И они действительно уже спешили сообщать друг  другу  имена  самых
знатных дам и обдумывали план - как "возбудить в них чувство" и склонить  их
к тому, чтобы они  будто  бы  сами  по  себе  захотели  подражать  орловской
Зиновьевой. Тогда им только намекнуть, что для них есть занятие, и они вдруг
сделают все, что хотите. Предположение же было сделать "реставрацию  чести",
-  то  есть  как   Зиновьева   восстановила   в   человеческом   достоинстве
оскорбленного общим отчуждением высеченного Козюлькина,  -  так,  чтобы  все
наши теперешние "первые дамы" восстановили "достоинство болгар".  Для  этого
надо было устроить очень большой бал, и на этом бале дамы должны побрать под
руки всех болгар, потерпевших  неприятности  от  Паницы,  и  пройти  с  ними
полонез...
     - Ад и смерть! - воскликнул Жомини, - и ведь все это могло случиться, и
все это чуть-чуть не случилось!
     - А отчего же оно не случилось?
     - А Бог спас! иначе не могу и судить, как спас Бог или Николай Угодник.
- Вот слушайте!


XI

     Жомини и теперь был в волнении: несмотря на свой прекрасный  дар  речи,
он несколько минут не мог подбирать слов и произносил отрывочно:
     - Этот заговор меня просто подавил:  я  чувствовал  его  сбыточность  и
потерял... все обладание... Я стоял у окна, как madame Лот  при  взгляде  на
пылающий город... Я ни на минуту не сомневался, что он, черт  возьми,  скоро
запылает, и нам тогда только и останется стоять к нему  лицом,  а  к  Европе
спиною, чтобы наших глаз было не видно...
     Тут Жомини на мгновение умолк, а князь  снял  свою  военную  фуражку  и
перекрестился.
     - Да, да, да! - продолжал дипломат. - Это невероятно, но все  это  чуть
не  случилось,  а   тогда   мы,   бедные   дипломатишки   старой,   негодной
меттерниховской  школы,  извольте  выворачиваться  и  это   расхлебывать   -
изъяснять, разъяснять, лгать и представлять все в ином  виде...  Нет!  Этого
нельзя допустить - надо интриговать,  чтобы  это  стало  невозможным!  Таким
образом, надо лезть не в свое дело. Пусть за это на  нас  и  позлобятся,  и,
может быть, придется перенести какие-нибудь неприятные замечания, но не  все
же ожидать только приятностей! Надо делать свое дело!  Нельзя  без  интриги!
Хвалите господина Бисмарка, что он будто не интригует, но ведь  он  и  таких
затруднений не знает! Бисмарк никогда не переживал  столкновений  с  дамами,
которые хотят произвести турнир в полонезе...
     Князь рассмеялся, а Жомини ответил, что это  совсем  не  шутка,  -  что
открыто сражаться с такими противницами нельзя...
     - Я с вами согласен, - подтвердил князь.
     - Вы это признали?
     - Да; признаю.
     - Ну, а потому и здесь опять нужна была интрига.
     - Нетерпеливо хочу о ней слышать, и все время буду  желать,  чтобы  она
имела успех.
     - Да; она, конечно, и имела успех; но только кому мы этим обязаны,  кто
нам оказал эту неоцененную услугу - я и сам не знаю.
     - Да вы же, я думаю, и оказали.
     - А вот то-то, что нет!
     - Так кто же?
     - А вот, пожалуйста, слушайте, и разберите: кто в самом деле  оказывает
иногда самые неоцененные услуги.


XII

     Заговор, который я открыл; был так ужасен, что я  против  него  не  мог
ничего придумать. Те, кому я об этом поспешил сообщить - тоже только развели
руками и решили ждать, что будет.
     А я знал: что будет. Я знал, что это может удасться -  но  не  знал:  к
кому обратиться и у кого искать совета. И тут-то вдруг пошло у меня мелькать
в уме ашиновское присловье: "шерше ля Хам".
     - Хам! Хам! явись мне, пожалуйста, в какой ты можешь оболочке, -  и  он
явился.
     Признаюсь, мне тогда доставляло немалое наслаждение слушать рассказы  о
том,  как  Достоевский  в  доме  поэта  Толстого  гнал  молодую  барышню   и
образованных людей на кухню - "учиться к  кухонному  мужику"  {22}.  Его  не
послушали: барышня Укова предложила  ему  самому  пойти  и  поучиться  у
кухонного мужика вежливости. Вот это самое сподручное "шерше ля Хам",  но  в
столкновении с дамскою  затеею  выводить  в  полонезе  высеченных  болгар  -
кухонный мужик не поможет... А между тем, представьте  себе,  что  без  него
ничего бы не было.
     - Ах, шельма этакой!
     - Да; да; этот monsieur le кухонный мужик  сделал  первое  указание,  а
потом...
     - Ну, вы, разумеется, потом...
     - Нет, то-то и есть,  что  и  потом  еще  не  я,  а  другие,  случайные
элементы. Дослушайте, - это очень характерно.
     Весь  остаток  дня  после  визита  у  дипломатической  дамы   я   ходил
встревоженный и огорченный, можно сказать,  в  каком-то  сумраке,  но  мысль
расстроить церемониальный полонез первых дам с высеченными Паницею болгарами
меня не оставляла. Трудно, почти безнадежно трудно, но,  однако,  я  еще  не
отказывался... Авось какая-нибудь случайность поможет!
     Я свой план не бросаю: чуть явится повод - я готов служить делу.
     Главная вещь - надо  было  дорожить  временем:  я  слышал,  как  Цибела
обещала  Корибанту  написать  для  его  газеты  "жаркий  артикль".  Он   его
напечатает завтра же. Там будут "шпильки  на  все  стороны",  и  Цибела  его
уверила, что ничего  не  следует  бояться,  потому  что  ее  брат  "хорош  с
цензурою"...  {23}  Она  пошлет  господина  своего  брата,  и   все   сойдет
благополучно... Чтобы статья имела большее значение - ее подпишет  Редедя...
На него подуются, но тоже... ему сойдет... Ведь он уже не в первый раз то на
коне, то под конем... Потом она,  -  сама  жестокая  Цибела...  О,  что  она
наделает! Какой раздует пожар завтра же в городе!.. У нее в дорожном сундуке
есть кучерский ремень и большие никелевые часы "на поясницу"... С этим ездят
только очень занятые люди, у которых каждое мгновение рассчитано. Им некогда
вынимать из кармана часы и смотреть на них:  у  них  часы  всегда  висят  на
пояснице у кучера, так что циферблат их виден пассажирам и заметен  публике,
которая отсюда понимает, что это едет лицо, у которого очень дорого время.
     Она спрашивала у Корибанта: есть ли это у его кучера, - но у его кучера
этого нет, и он сказал, что "здесь этого еще ни у кого нет". Значит,  у  нее
есть поясничные часы, и она имеет, чем сразу же показать  свою  политическую
деловитость. Она проедет всюду, и у нее не будет недостатка  в  опытности  и
уменьи, как повести дело так, чтобы артикль, подписанный  Редедей,  произвел
впечатление. Она трогает самые говорящие струны в первой скрипке,  а  нежные
флейты ее подхватят,  и  оркестр  зазвучит  всей  полнотой  самых  согласных
звуков...
     Если только есть какая-нибудь  возможность  достать  у  нас  поясничные
часы, то все дамы завтра же прицепят их на турнюры своим кучерам и понесутся
по стогнам столицы из одного салона в другой, и все "забудируют"  и  доведут
дело до того, что его остановить будет невозможно...
     Почти целую ночь я не мог спать,  а  когда  на  другой  день  вышел  на
Невский, то увидел... не отгадаете, что: я увидел первых двух дам,  несшихся
в коляске, на козлах которой сидел кучер с часами на пояснице!.. Конечно!  -
мы пойдем в полонезе!.. Я почувствовал, что, несмотря на весь "зимы жестокой
недвижный воздух и мороз" {24} - земля горит у меня под ногами, и я  сам  за
собою заметил, что в  ответ  на  приветствия  людей,  которые  говорили  мне
"здравствуйте", я растерянно отвечал "прощайте!".
     После этого только и оставалось спрятаться, и я  ушел  домой,  встретив
опять двух дам при кучере с поясничными часами.
     Очень жаль, если будущий Пыляев {25} не отметит у себя, что  поясничные
часы в Петербурге стали употреблять по примеру Цибелы  и  именно  по  случаю
политического полонеза, который желали устроить в честь высеченных болгар.
     Но как это говорят: где близко горе, там близка и помощь божья.
     Вечером, в этот второй день моей дипломатической  тоски  я  завернул  в
клуб. Заехал я сюда без особенного желания кого-нибудь видеть, но с  смутным
влечением послушать: не говорят ли уже что-нибудь о полонезе?
     В клубе в этот вечер не было еще настоящих  политиков,  но,  однако,  я
застал  нескольких  очень  приятных  людей,  из  Парижа  наш  этот   русский
художник... вы его знаете... все этак широко крестится и говорит,  что  всем
бордо - предпочитает наше  простое,  доброе,  русское  вино!..  Очень  милый
человек! - И еще писатель Данилевский {26}... Ну, этого вы еще больше должны
знать... Очень большой талант, и переводят его на все языки... Потом  другие
тоже и один большой охотник делиться своими юмористическими наблюдениями над
жизнью. Он прекрасно передает сцены из своих разговоров с простолюдинами,  -
преимущественно он говорит с извозчиками {27}. И теперь он сидел у камина  и
что-то рассказывал. Его окружали пять или шесть человек и  m-r  Данилевский.
Он меня и пригласил. Говорит:
     - Присядьте, послушайте: очень характерная глупость.
     Чего доброго, - пожалуй, это уж знают о полонезе!
     Я поблагодарил Данилевского и приткнулся