кную, и деньги, и землю,
но Сид Тимофеевич все это с гордостию отверг.
     - Ишь ты, подлое твое дворянское отродье, -  откупиться  лучше  хочешь,
чтобы благодарным не быть, - отвечал он, разрывая отпускную и дарственную.
     - Чего же ты хочешь? - добивался Бодростин.
     - А того хочу, чего у тебя на самом дорогом месте в душе нет: дай  мне,
чтоб я тебя не самым негодным человеком считал.
     И так шли годы, а у  этого  барина  с  этим  слугой  все  шли  одинакие
отношения: Сид Тимофеич господствовал  над  господином  и  с  сладострастием
поносил и ругал его при всякой встрече и красовался язвами  и  ранами,  если
успевал их добиться из рук преследуемого им Бодростина.  Тот  его  боялся  и
избегал, а этот его  выслеживал  и  преследовал,  и  раздражал  с  особенным
талантом.
     - Слушай, - говорил он вдруг, выскакивая к Бодростину из-за стога  сена
на лугу, пред всем народом, - слушай, добрая душа: сошли старого  дядьку  на
поселение! Право, сошли, а то тебе здесь при мне неспокойно.
     - И сошлю, - отвечал Бодростин.
     - Врешь, не сошлешь, а жаль; я бы там твоей матери,  брату  поклонился.
Жив, чай, он - земля не скоро примет. А хорош человек был -  живых  в  землю
закапывал.
     Бодростин то  переносил  эту  докуку,  то  вдруг  она  становилась  ему
несносна, и он, смяв свою смущающуюся совесть, брал Сида в дом, сажал его на
цепь, укрепленную в стене его кабинета, и они ругались до того,  что  Михаил
Андреевич в бешенстве швырял в старика чем попало, и нередко, к крайнему для
того удовольствию, зашибал его больно, и раз  чуть  вовсе  не  убил  тяжелою
бронзовою статуэткой, но сослать Сида в  Сибирь  у  него  не  хватало  духа.
Выгнать же Сида из села было  невозможно,  потому  что,  выгнанный  с  одной
стороны, он сейчас же заходил с другой.
     Дождавшись события девятнадцатого февраля, Сид Тимофеевич перекрестился
и, явясь с другими людьми благодарить барина, сказал:
     - Ну, хоть задом-то тебя благодарю, что не все зубы повыбивал. Конечно,
ваше царство: пережил я его и тебя переживу.
     Для чего так необходимо нужно было Сиду пережить барина, это оставалось
всегдашнею его тайной; но слово это постоянно вертелось на его устах и  было
употребляемо другими людьми вместо приветствия Сиду.
     - Переживешь, Сид Тимофеевич! - кричал ему встречный знакомец.
     - Переживу, - отвечал, раскланиваясь, Сид, и знакомцы расходились.
     С тех пор как Бодростин, после одной поездки в Петербург, привез оттуда
жену,   Глафиру   Васильевну,   Сид   стал   прибавлять:    "Переживу;    со
Иезавелью-Иродиадой переживу, и увижу, как псы ее кровь полижут".
     Глафира сделалась новым предметом для злобы Сида, но древние  года  его
уже не дозволяли ему ее ревностно преследовать, и он редко ее мог  видеть  и
крикнуть ей свое  "переживу".  Он  доживал  век  полупомешанным,  и  в  этом
состоянии сегодня  посетила  его,  в  его  темном  угле,  весть  об  убиении
Бодростина.
     Сид перекрестился, стал с трудом на ноги и пришел в дом  помолиться  по
псалтирю за душу покойника: вход Сиду был невозбранен, - никому и  в  голову
не приходило, чтобы можно было отлучить его от барина.
     Ворошилов встал и, остановясь за притолкой в той  же  темной  гостиной,
начал наблюдать этого оригинала: Сид читал, и в лице его не было ни малейшей
свирепости, ни злости. Напротив, это именно был "верный раб", которого можно
бы над большим поставить и позвать его войти  во  всякую  радость  господина
своего. Он теперь читал громче, чем прежде, молился усердно, и казалось, что
ничего не слыхал и не видал.
     Свеча чуть мерцала и зал был почти темен; лакеи ушли, но у дверей пока-
залась маленькая фигура  Ермолаича.  Он  стал,  подперся,  и  стоял,  словно
чего-то ждал, или что-то соображал.
     Ворошилов выдвинулся из-за притолки и кивнул  рукой;  Ермолаич  заметил
это и тотчас же, как  железо  к  магниту,  подскочил  к  Ворошилову,  и  они
зашептались, и вдруг Ермолаич дернул  Ворошилова  за  рукав,  и  оба  глубже
спрятались за портьеру: в зал вошел Горданов.
     - Заметь, перевязи нет, - шепнул Ворошилов, но Ермолаич только  отвечал
пожатием руки.
     Горданов был, действительно, без перевязи и  с  потаенным  фонариком  в
руке.
     Войдя в зал, он прежде всего выслал вон Сида, и когда строптивый старик
ему, к удивлению, беспрекословно подчинился, он, оставшись один,  подошел  к
трупу, приподнял покрывавшую его скатерть и, осветив ярким  лучом  фонарного
рефлектора мертвое, обезображенное лицо, стал проворно  искать  чего-то  под
левым боком. Он несколько раз с усилием тянул за окоченевшую руку  мертвеца,
но рука была тверда и не поддавалась усилиям одной руки Горданова. Тогда  он
поставил фонарик на грудь  трупа  и  принялся  работать  обеими  руками,  но
фонарик его вдруг полетел, дребезжа, на пол, а сам он вскрикнул и,  отскочив
назад, повалил незажженные церковные подсвечники, которые покатились с шумом
и грохотом.
     На эту сумятицу из передней выбежала  толпа  пребывавших  в  праздности
лакеев и робко остановилась вдали трупа, по другой бок которого  наклонялся,
чтобы  поднять  подсвечники,  сильно  смущенный  Горданов,  зажимая  в  руке
скомканный белый носовой  платок,  сквозь  который  сильно  проступала  алая
кровь.
     Что б это могло значить?
     - Взметался нежить... чего мечешься?  -  заговорил  вдруг,  входя,  Сид
Тимофеич и, подойдя к покойнику с правой стороны, он покрыл его лицо,  потом
хотел было поправить руку, но, заметив замерзший в ней  пучок  сухой  травы,
начал ее выдергивать, говоря:  "Подай!  тебе  говорю,  подай,  а  то  ругать
стану".  С  этим  он  начал  выколупывать  пальцем  траву  и  вдруг   громко
рассмеялся.
     Все присутствовавшие попятились назад, а Сид Тимофеич манил  к  себе  и
звал:
     - Подите-ка, идите, поглядите, как он уцепился за  мой  палец!  Видите,
видите, как держит!  -  повторял  Сид,  поднимая  вверх  палец,  за  который
держалась окоченелая мертвая рука. - Ага! что! - шамшал  Сид.  -  Каков  он,
каков? Он вам покажет! Он вам еще покажет!
     - Вывести вон этого  сумасшедшего!  -  сказал  Горданов,  и  двое  слуг
схватили и потащили старика, который все оборачивался и кричал:
     - Ничего, ничего! Он недаром взметался: он вам покажет!


        Глава двадцать первая
        Ночь после бала

     Меж тем как все это происходило, в залу вошел Ропшин. Он остановился  в
дверях и, пропустив мимо себя людей,  выводивших  Сида,  окинул  всех  одним
взглядом и сказал твердым голосом Горданову:
     - Господа! Я прошу всех вас отсюда удалиться.
     - Это что такое? - спросил Горданов.
     - Это такой порядок: необыкновенная смерть требует особенного  внимания
к трупу, и пока приедут власти, я никого сюда не пущу.
     - Вы?
     - Да, я. Я остаюсь один из тех, кому верил покойник и  кому  верит  его
вдова. Господа, я повторяю мою просьбу удалиться из залы.
     - Что это за тон?
     - Теперь, господин Горданов, не до тонов.  Все  вышли,  уходите  и  вЫд
или...
     - Или что? - спросил, сверкнув глазом, Горданов.
     - Тише; здесь ведь не лес, а я - не он. Горданов побледнел.
     - Что это, глупость или намек? - спросил он запальчиво.
     - Намек, а впрочем, как вам угодно, но я сейчас запираю зал, и если  вы
хотите здесь остаться, то я, пожалуй, запру вас.
     -  Тьфу,  черт  возьми!  Да  чьею  волей  и   каким   правом   вы   так
распоряжаетесь?
     - Волей вдовы, господин Горданов, ее же правом. Но дело кончено: я  вас
сейчас запираю. Вы, может быть, что-нибудь здесь позабыли?  это  вам  завтра
возвратят.
     И Ропшин пошел к двери.
     - Подождите! - крикнул, торопливо выскакивая за ним, Горданов, и  когда
Ропшин замкнул дверь, он добавил: - Я сейчас пройду к Глафире Васильевне?
     - К Глафире Васильевне? Нет, вы не трудитесь: это будет напрасно.
     - Что-о?
     - Я вам сказал что.
     - Посмотрим.
     Горданов тронулся вперед, но Ропшин его остановил.
     - Вернитесь, господин Горданов, вы будете напрасно трудиться: ее  дверь
заперта для вас.
     - Вы лжете!
     - Смотрите. Она поручила мне беречь ее покой.  С  этим  Ропшин  показал
знакомый Горданову ключ и снова быстро спрятал его в карман.
     Павел Николаевич побледнел.
     - Почему Глафира Васильевна не хочет меня видеть? - спросил он.  Ропшин
улыбнулся и, пожав плечами, прошептал:
     - Ей кажется... что на вас кровь, и я думаю то же самое,  -  и  с  этим
Ропшин юркнул за дверь и ушел по лестнице на женскую половину.
     Горданов ушел к себе и сейчас же велел подать себе лошадей, чтобы ехать
в город с  целью  послать  корреспонденцию  в  Петербург  и  переговорить  с
властями о бунте.
     В ожидании лошадей, он хотел приготовить письма; но, взглянув на ладонь
своей левой руки, покраснел и, досадуя, топнул ногой. У него на  ладони  был
очень незначительный маленький укол, но платок, которым он  старался  зажать
этот укол, был окровавлен, и это-то дало Ропшину право сказать, что  на  нем
кровь.
     - Черт знает что такое! Преступление  сделано,  и  сейчас  уже  идут  и
глупости, и ошибки. И какие еще ошибки? Там я позабыл нож, которым  оцарапал
руку... И этот укол может быть трупный, Тьфу, сто дьяволов!.. И ляписа  нет,
и прижечь нечем... Скорей в город!
     И он уехал.
     Меж тем Ворошилов и Ермолаич, выйдя задним ходом, обошли дом и стали  в
сенях конторы, куда посажен был Висленев.  Он  сидел  в  кресле,  понурив  *
голову, в каком-то полусне, и все что-то бормотал и вздрагивал.
     Ворошилов и Ермолаич вошли в контору и стали возле него.
     Висленев поднял голову, повел вокруг глазами и простонал:
     - Подлец, подлец, Горданов!..
     - Это он его убил? -
     - Он меня погубил, погубил; но я буду все говорить,  я  буду  все,  все
говорить; я всю правду открою... Я... ничего не скрою.
     - Да, да; будьте честны: говорите правду.
     - Я все, все скажу, если меня помилуют.
     - Вас помилуют.
     - Хорошо. Я все скажу; но только одно... пожалуйста, пусть меня  скорей
отвезут в острог, а то он меня отравит, как отравил Кюлевейна.
     Ворошилов дернул за руку товарища, и они вышли.
     Ропшин, взойдя на женскую половину верха, вынул ключ  и  тихо  повернул
его в двери коридора, ведшего к спальне Глафиры. Вдова лежала  на  диване  и
щипала какую-то бумажку.
     При входе Ропшина она проворно встала и сказала:
     - Послушайте... вы что же?..
     Но Ропшин тихо остановил ее на первом же слове.
     - Тсс!.. - сказал он, подняв таинственно руку, - теперь вам  надо  меня
слушать. Вы, конечно, хотите знать, по какому праву я поступил  с  вами  так
грубо и насильно удержал вас в вашей комнате? Это было необходимо: я имел на
это право, и я один могу вас спасти. Прошу вас помнить, что у меня в кармане
есть вчера только что подписанное духовное завещание вашего мужа, которым он
все свое состояние отказал вам. Долг честного  человека  повелевает  мне  не
скрыть этого  документа,  вверенного  моему  смотрению,  а  между  тем  этот
документ не только скомпрометирует вас, но... вы понимаете?
     - Да, я вас понимаю
     -  Это  совсем  не  трудно.  Новое  завещание  прямо  говорит,  что  им
отменяется распоряжение, предоставлявшее имение другим родственникам,  между
тем как вы сами знаете, что в хранимом завещании совсем не то...
     - Да скорее, скорее: какая ваша цена за ваш долг честного человека?
     - Боже меня спаси! Никакой цены, но что не может быть ценимо на деньги,
то подчиняется иным условиям...
     - Послушайте, Ропшин: моих сил нет выносить вас, и  вы  можете  довести
меня до того, что я предпочту Сибирь уничижению!
     -  Я  согласен  скрыть  это  завещание  и  всеми  мерами  хлопотать  об
утверждении за вами того, которое хранится в Москве...
     - Ну-с, и что же, что же вам надо за это?
     - Я вам ручаюсь, что все будет сделано скоро и благополучно, и...
     - Ну и что же, что вам за это? - вскричала, топая ногой и совсем выходя
из себя, Глафира.
     - Ничего нового, - отвечал тихо Ропшин и, девственно  поникая  головой,
еще тише добавил: - Ровно ничего нового... но только... я бы хотел, чтоб ато
далее было согласно с законом и совестью.
     Глафира сначала не сразу поняла эти слова, а потом,  несмотря  на  свою
несмутимость, покраснела. Она презирала в эти  минуты  Ропшина,  как  никого
другого в жизни. Он  был  противен  ей  по  воспоминаниям  в  прошедшем,  по
ощущениям в настоящем и по предчувствиям в  будущем.  Несмотря  на  то,  что
теперь не было времени для размышлений философского свойства, Глафире  вдруг
припомнились все люди, на которых  она  в  помыслах  своих  глядела  как  на
мужчин, и она не могла представить себе ничего презреннее этого  белобрысого
Ропшина... Висленев  и  тот  являлся  в  сравнении  с  ним  чуть  не  гением
совершенства;  в  бедном  Жозефе  все-таки  была  непосредственная  доброта,
незлобие, детство и забавность. И между тем Глафира поздно заметила, что он,
этот Ропшин, именно  неодолим:  это  сознание  низошло  к  ней,  когда  надо
смириться под рукой этого ничтожества.
     - Ропшин! - воскликнула она, - смысл вашей гнусной  речи  тот,  что  вы
хотели бы на мне жениться?
     - Да.
     - Вы безумный!
     - Не знаю почему.
     - Почему? Вы презренное, гадкое насекомое.
     - Но я один, - отвечал, пожав плечами, Ропшин,  -  одно  это  насекомое
может вас спасти. Оглянитесь вокруг себя, - заговорил он, делая шаг ближе, -
что повсюду наделано: Висленев во всем  признается;  он  скажет,  что  вы  и
Горданов научили его убить вашего мужа.
     - Этому нет доказательств!
     - Как знать? завещание подписано вчера, и сегодня  убийство...  Низость
всеобщая вокруг, недоверие и шпионство; забегательство  вперед  одного  пред
другим во очищение себя. Горданов доносит, вы  доносите,  Висленев  доносит,
Лариса доносит... наконец, я тоже писал, потому что  я  должен  был  писать,
зная затевающееся преступление, и... все это в разные руки, и теперь все это
вдруг сбылось.
     - Что же, что сбылось: все говорят, что бунтов должно ждать  Его  убили
крестьяне.
     - Да-с; это прекрасно, что  бунтов  должно  ждать,  но  тогда  надо  их
поискуснее делать: надо  было  так  делать,  чтобы  действительно  крестьяне
убили.
     - Да это так и сделано.
     - Нет-с, не так.
     Глафира оправилась и добавила:
     - Полно вам меня пугать, господин  Ропшин,  дело  идет  о  крестьянском
бунте, и я здесь сторона.
     - А если нет? А если на теле есть...
     - Что может быть на теле?
     - Трехгранная рана испанского стилета. Глафира пошатнулась.
     - Ваш хлыст? - спросил шепотом Ропшин.
     - Его нет у меня.
     - Он у Горданова. Благодарите Бога, что я не дал вам видеться с ним:
     вы будете свободны от одного подозрения, но  на  этом  не  конец;  чтоб
опровергнуть общее мнение, что вы хотите выйти замуж за Горданова, я хочу на
вас жениться.
     Глафира окинула его удивленным взглядом и сделала шаг назад.
     - Да, - повторил Ропшин, - я хочу на вас жениться, и  это  единственное
условие, под которым я могу скрыть завещание, доверенное мне убитым, тогда я
сделаю  это  с  свободною  совестью.  О  преступлении   жены   я   могу   не
свидетельствовать. Итак, я жду, что вы мне скажете?
     - Сибирь или Ропшин? - выговорила, пристально глядя на него, Глафира.
     - Я вас не притесняю.
     - Благодарю. Ропшин или Сибирь?
     - Да, да; Сибирь или Ропшин, Ропшин или  Сибирь?  выбор  не  сложный  -
решайте.
     - Я решила.
     - Что выбрано? - Ропшин.
     -  Прекрасно;  теперь  прошу  вас  не  делать  ни  малейшего   шага   к
каким-нибудь сближениям с Гордановым - это вас погубит. Поверьте, что  я  не
ревнив и это во мне говорит не ревность, а желание вам добра. На вас  падает
подозрение, что вы хотели развести Бодростина для того, чтобы выйти замуж за
Горданова... Благоразумие заставляет прежде всего опрокинуть это подозрение.
Далее, я останусь здесь на вашей половине...
     - Здесь, теперь?  -  спросила  Глафира  в  удивлении,  открывая  глаза:
Ропшин, сняв с себя сюртук, покрылся лежавшею  на  кресле  шалью  Глафиры  и
укладывался на ее диване. - Это еще что значит?
     - Это значит, что я продолжаю мое дело вашего спасения.
     - Но вы с ума сошли. Это все будут знать!
     - Я этого-то и хочу.
     - Зачем?
     - Как зачем? Затем, чтобы знали, что Горданов был ширма, а что вы  меня
всегда любили; затем,  чтобы  немедленно  же  пустить  на  ваш  счет  другие
разговоры и опрокинуть существующее подозрение, что вы хотели выйти замуж за
Горданова. Что, вы меня поняли? Ого-го! постойте-ка, вы увидите, как  мы  их
собьем  с  толку.  Только  я  вас  предупреждаю:  наблюдайте  за  собою  при
Ворошилове.
     - При ком?
     - При Ворошилове.
     - При этом приезжем?
     - Да, при приезжем.
     - Кто же он такой?
     - А черт его знает, кто он такой, но во всяком случае  он  не  тот,  за
кого себя выдает.
     Глафира ничего не отвечала и  задумалась:  она  молча  припоминала  все
говоренное ею когда-нибудь при  Ворошилове,  который  так  недавно  появился
здесь и которого она совсем почти не замечала.
     "И что же это такое наконец", - думала она, - "точно опрокинулся  предо
мною ящик Пандоры и невесть откуда берутся на меня и новые враждебные  лица,
и новые беды".
     На нее напал невыразимый страх нечистой совести, и уснувший Ропшин  уже
перестал ей казаться таким отвратительным  и  тяжелым.  Напротив,  она  была
рада, что хотя он здесь при ней, и когда в ее дверь кто-то тихо стукнул, она
побледнела и дружески молвила: "Генрих!"
     Он быстро проснулся, узнал в чем дело и,  взяв  вдову  за  ее  дрожащую
руку, сказал:  "О,  будь  покойна",  -  и  затем  твердым  голосом  крикнул:
"Входите! Кто там? Входите!"
     На этот зов в комнату со смешанным видом вступила горничная и объявила,
что недавно уехавшая Синтянина возвратилась опять и сейчас же  хочет  видеть
Глафиру.
     - Я не могу никого видеть... Что ей нужно?
     - Лариса Платоновна поехала с ними...
     - Ну?
     - И теперь их нет.
     - Кого?.. Ларисы?
     - Да-с, они куда-то убежали; их искали везде: на  хуторе,  по  лесу,  в
парке, и теперь сама генеральша здесь... и спрашивают Ларису Нлатоновну.
     - Но ее здесь нет, ее здесь нет: пусть едут  к  Горданову  в  город.  Я
теперь никого не могу принять.
     - Напротив, - вмешался Ропшин и, дав девушке знак выйти, сказал
     Глафире, что дело это нешуточное и что она  непременно  должна  принять
Синтянину и в точности узнать, что такое случилось.
     С этим он усадил Глафиру в кресло и сам вышел, а через несколько  минут
возвратился, сопровождая закутанную платком Александру Ивановну.
     - Что там еще, Alexandrine? - спросила, не поднимаясь с места, Глафира.
     - Ужасное несчастие, - отвечала, сбрасывая с себя платок, генеральша, -
я привезла домой Лару, и пока занялась  тем,  чтобы  приготовить  ей  теплое
питье и постель, она исчезла,  оставив  на  фортепиано  конверт  и  при  нем
записочку. Я боюсь, что она с собой что-нибудь сделала.
     - Но что же за записка?
     - Вот она, читайте... - и генеральша подала клочок  нотной  бумаги,  на
которой рукой Ларисы было написано карандашом: "Я все перепортила,  не  могу
больше  жить.  Прощайте.  В  конверте  найдете  все,  что  довело  меня   до
самоубийства".
     - Что же было в конверте?
     - Не знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать:  мы  обыскали  весь
хутор, звали ее по полям, по дороге, по лесу, и тут  на  том  месте,  где...
нынче  добывали  огонь,  встретилась  с  Ворошиловым  и   этим...   каким-то
человеком...
     Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы  мы  ехали  сюда.
Бога ради посылайте поскорее людей во все места искать ее.
     Но вместо живого участия к  этим  словам,  бледная  Глафира,  глядя  на
Ропшина, произнесла только:
     - Ворошилов... там... с  фонарем...  Ропшин,  ступайте  т