смену ему долго не было мужа с такою же нравственною доблестию.  Со  смертью
Кулакова, при всей строгости досмотра со стороны бригадира Боброва,  "просел
кисель" и "тертый  картофель  потерял  свою  густоту".  Особенно  повредился
картофель, составлявший важный элемент при кадетском столе.  После  Кулакова
картофель не полз меланхолически, сходя с ложки на тарелки кадет, но лился и
"лопотал". Бобров  видел  это  и  огорчался  -  даже,  случалось,  дрался  с
поварами, но никак не мог добиться секрета стирать картофель так,  чтобы  он
был "как  масло".  Секрет  этот,  быть  может,  навсегда  утрачен  вместе  с
Кулаковым, и потому понятно, что Кулакова в  корпусе  сильно  вспоминали,  и
вспоминали добром. Находившийся тогда  в  числе  кадет  Кондратий  Федорович
Рылеев (f 14-го июля 1826 года), видя скорбь Боброва и ценя утрату  Кулакова
для всего заведения, написал по этому случаю комическую поэму в двух песнях,
под заглавием "Кулакиада". Поэма,  исчислив  заслуги  и  доблести  Кулакова,
описывает его смерть у плиты и его  погребение,  а  затем  она  оканчивалась
следующим воззванием к Андрею Петровичу Боброву:

                         Я знаю то, что не достоин
                         Вещать о всех делах твоих:
                         Я не поэт, я просто воин, -
                         В моих устах нескладен стих,
                         Но ты, о мудрый, знаменитый
                         Царь кухни, мрачных погребов,
                         Топленым жиром весь облитый,
                         Единственный герой Бобров!

                         Не осердися на поэта,
                         Тебя который воспевал,
                         И знай - у каждого кадета
                         Ты тем навек бессмертен стал.
                         Прочтя стихи сии, потомки,
                         Бобров, воспомнут о тебе, {*}
                         Твои дела воспомнут громки
                         И вспомнят, может быть, о мне.
                         {* Вариант: Воспомнут, мудрый, о тебе. (Прим. автора.)}

     Таков и есть Бобров на его единственном  карандашевом  портрете,  "царь
кухни, мрачных погребов", "топленым жиром весь облитый,  единственный  герой
Бобров".
     И еще один анекдот. -
     Бобров  ежедневно  являлся  к  директору  корпуса  Михаилу  Степановичу
Перскому  рапортовать  "о  благополучии".  Рапорты  эти,  разумеется,  чисто
формальные,  писались  всегда  на  листе   обыкновенной   бумаги   и   затем
складывались вчетверо и клались Боброву за кокарду треуголки. Бригадир  брал
шляпу и шел к Перскому, но так как в корпусе всем было до Боброва  дело,  то
он по дороге часто останавливался  для  каких-нибудь  распоряжений,  а  имея
слабость горячиться и пылить, Бобров часто бросал свою шляпу или забывал ее,
а потом снова ее брал и шел далее.
     Зная такую привычку Боброва,  кадеты  подшутили  над  своим  "дедушкой"
шутку: они переписали "Кулакиаду" на такой самый лист  бумаги,  на  каком  у
Андрея Петровича писались рапорты по  начальству,  и,  сложив  лист  тем  же
форматом, как складывал  Бобров  свои  рапорты,  кадеты  всунули  рылеевское
стихотворение в треуголку  Боброва,  а  рапорт  о  "благополучии"  вынули  и
спрятали.
     Бобров не заметил подмена и явился к Перскому, который Андрея Петровича
очень уважал, но все-таки был ему начальник и держал свой тон.
     Михаил  Степанович  развернул  лист  и,  увидав  стихотворение   вместо
рапорта, рассмеялся и спросил:
     - Что это, Андрей Петрович, - с каких пор вы сделались поэтом?
     Бобров не мог понять, в чем дело, но только видел, что что-то неладно.
     - Как, что изволите...  какой  поэт?  -  спросил  он  вместо  ответа  у
Перского.
     - Да как же: кто пишет стихи, ведь тех называют поэтами. Ну, так  и  вы
поэт, если стали сочинять стихи.
     Андрей Петрович совсем сбился с толку.
     - Что такое... стихи...
     Но он взглянул в бумагу, которую подал в сложенном виде, и увидал в ней
действительно какие-то беззаконно неровные строчки.
     - Что же это такое?!
     - Не знаю, - отвечал Перский и стал вслух читать Андрею  Петровичу  его
рапорт.
     Бобров чрезвычайно сконфузился и взволновался до слез, так что Перскии,
окончив чтение, должен был его успокоивать.
     После этого был найден автор стихотворения - это был кадет  Рылеев,  на
которого добрейший  Бобров  тут  же  сгоряча  излил  все  свое  негодование,
поскольку он был способен к гневу.  А  Бобров  при  всем  своем  бесконечном
незлобии был вспыльчив, и "попасть в стихи" ему показалось за ужасную обиду.
Он не столько сердился на Рылеева, как вопиял:
     - Нет, за что! Я только желаю  знать  -  за  что  ты  меня,  разбойник,
осрамил!
     Рылеев был тронут непредвидимою им горестью всеми  любимого  старика  и
просил у Боброва прощения с глубоким раскаянием. Андрей  Петрович  плакал  и
всхлипывал, вздрагивая  всем  своим  тучным  телом.  Он  был  слезлив,  или,
по-кадетски говоря, был "плакса" и "слезомойка". Чуть бы что ни случилось  в
немножко торжественном или в немножко печальном  роде,  бригадир  сейчас  же
готов был расплакаться.
     Корпусные солдаты говорили о нем, что у него  "глаза  на  мокром  месте
вставлены".
     Но как ни была ужасна вся  история  с  "Кулакиадою",  Бобров,  конечно,
все-таки помирился с совершившимся фактом и простил его, но сказал  при  том
Рылееву назидательную речь, что литература вещь дрянная  и  что  занятия  ею
никого не приводят к счастию.
     Собственно же для Рылеева, говорят, будто старик высказал это  в  такой
форме, что она  имела  соотношение  с  последнею  судьбою  покойного  поэта,
которого добрый Бобров ласкал и особенно любил, как умного и бойкого кадета.
     "Последний архимандрит", который не  ладил  с  генералом  Муравьевым  и
однажды  заставил  его  замолчать,  был  архимандрит  Ириней,   впоследствии
епископ, архиерействовавший в Сибири и перессорившийся  там  с  гражданскими
властями, а потом скончавшийся в помрачении рассудка.


        ^TПРИМЕЧАНИЯ^U

     Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание  сочинений,  т.  2,  СПб.,
1889, стр. 61-100 (в цикле "Праведники"). Впервые - "Исторический  вестник",
1880, Э 1, стр. 112-138. В сокращенном виде перепечатано в "Детском чтении",
1880, Э 4, стр. 11-30, и полностью - в сборнике  рассказов  Лескова  -  "Три
праведника и один Шерамур", 1880, стр. 82-130, изд. 2-е, СПб., 1886, стр. 81
- 130 (см. сноску на стр. 639).
     Непосредственными дополнениями к рассказу являются три статьи  Лескова:
"Один  из  трех  праведников.  (К  портрету  Андрея  Петровича  Боброва)"  -
"Исторический вестник", 1885,  Э  1,  стр.  80-85;  "Кадетский  монастырь  в
старости. (К истории "Кадетского монастыря")" - там  же,  1885,  Э  4,  стр.
111-131 (обработанные Лесковым  воспоминания  старого  кадета);  "О  находке
настоящего портрета Боброва. (Письмо в редакцию)". - "Новое время", 1889,  7
апреля,  Э  4708,  стр.  2.  Из  этих  трех  статей  в   настоящем   издании
перепечатывается только  первая  -  включенная  самим  Лесковым  в  собрание
сочинений 1889 года под  заглавием:  "Прибавление  к  рассказу  о  кадетском
монастыре".
     В  тексте  "Исторического  вестника"  рассказ  был  снабжен   следующей
сноской: "Задуманные и начатые мною очерки "трех русских  праведных"  подали
мысль одному почтенному престарелому человеку рассказать  мне  его  школьные
воспоминания, интересные для характеристики времени, которого они  касаются,
и очень дорогие для моей коллекции "трех  праведников",  которую  они  сразу
восполняют до изобилия. Рассказчик желает остаться неназванным,  но  рассказ
его передан мне при весьма известных и заслуживающих уважения лицах.  Я  тут
ничего не добавил, а только записал и привел в порядок".
     Рассказ  действительно  представляет  собою  обработанную   стенограмму
воспоминаний бывшего кадета,  впоследствии  видного  общественного  деятеля,
основателя издательства "Общественная польза" Г. Д. Похитонова  (1810-1882).
Стенограмма, озаглавленная: "Мои воспоминания о первом  кадетском  корпусе",
хранится ныне в ЦГАЛИ (шифр 36-72). Имя Похитонова Лесков назвал в цит. выше
статье "Исторического вестника", 1885,  Э  4,  стр.  130131.  Текст  Лескова
кое-где распространен (особенно за счет диалогов), кое-где  смягчен;  иногда
переставлены  отдельные  куски  текста  Похитонова  (например,  рассказ   об
архимандрите идет третьим, а не  последним).  Некоторые  пропуски  в  тексте
Лескова     сравнительно     со     стенограммой     вызваны,      вероятно,
цензурно-политическими соображениями. Так,  в  начале  главы  пятой  читаем:
"огромное стечение народа", а  в  стенограмме:  огромное  стечение  простого
народа" на Исаакиевской площади в день восстания декабристов. В конце  главы
шестой читаем: "Негодование, выражавшееся на лице государя,  не  изменилось,
но он ничего более не сказал и уехал", а в стенограмме: "Но  он  не  нашелся
что ответить..." В конце двадцать первой главы напечатано: "Демидов поскакал
жаловаться, и  архимандрит  от  нас  выехал",  а  в  стенограмме:  "поскакал
жаловаться Николаю Павловичу", и  некоторые  другие.  7  февраля  1884  года
Лесков писал редактору "Исторического вестника" С. Н. Шубинскому: "Некоторый
важный сановник пожелал продиктовать мне свои воспоминания из царств
имп. Николая, а другое властное лицо доверило мне секретные бумаги,  с  тем,
чтобы как одними, так и другими  материалами  воспользовался  "непременно  я
сам,  и  обработал  бы  их  собственноручно.  Диктант  я  весь   записал   с
стенографисткою (две тетради)". (Не издано. Гос Публичная  библиотека  имени
M. E. Салтыкова-Щедрина.)
     Отзывы современников о М. П. Перском (1776-1832)  -  директоре  Первого
кадетского корпуса в Петербурге в 1820-1832 годах,  экономе  А.  П.  Боброве
(ум. в 1836 г.)  и  враче  М.  С.  Зеленском  (ум.  в  1890  г.)  единодушно
положительны. Положительными были и  отзывы  об  этом  произведении  Лескова
("Новое время", 1880, 2 ноября, Э 1682, стр. 4, без  подписи;  "Исторический
вестник", 1880, Э 6, стр. 383-385, А. П. Милюков), но прогрессивная критика,
и прежде всего "Отечественные записки" отозвались о повести  отрицательно  и
иронически - основная добродетель Перского, Боброва и Зеленского оказывается
в  том,  что  они  жили,  почти  не  выходя  за  пределы  корпуса;   повесть
неправдоподобна, как суздальская  живопись  (1880,  Э  5,  стр.  38-42,  без
подписи). Рецензия ина  в  "Русском  богатстве"  с  неодобрением
отзывалась о замкнутости и холодности Перского:  Перский  так  холоден,  что
"невольно хочется подойти поближе  и  удостовериться:  точно  ли  это  живой
человек, а не мраморная статуя" (1880, Э 5, стр. 61-82).

     Румянцев, Прозоровский,  Каменский,  Кульнев.  -  Здесь  названы  имена
видных  военачальников  XVIII  и  начала  XIX  века.  Гр.  П.  А.   Румянцев
(1725-1796) - генерал-фельдмаршал, крупнейший военный деятель 60-80-х  годов
XVIII века.  Кн.  А.  А.  Прозоровский  (1732-1809)  -  генерал-фельдмаршал,
участник Семилетней войны и кампании за покорение  Крыма.  М.  Ф.  Каменский
(1738-1809)  -  генерал-фельдмаршал,  видный   участник   Семилетней   войны
1756-1763 годов и русско-турецких войн. Я. П. Кульнев (1763-1812) - принимал
активное участие в войне со Швецией 1808-1809 годов.

     Толь (Толь), К. Ф. (1777-1832) - участник швейцарских походов Суворова,
видный деятель Отечественной войны 1812 года и других военных кампаний.

     П.  В.  Голенищев-Кутузов  (1772-1843)  -  главный   директор   военных
корпусов, а потом с.-петербургский генерал-губернатор.

     Н. И. Демидов (1733-1833)  -  генерал-адъютант,  с  1826  года  главный
директор Пажеского и Сухопутного корпусов и член совета о военных училищах.

     Ореус, Ф. М. - впоследствии директор Полоцкого кадетскогэ корпуса.

     Эллерман, X. И. (1782-1831) - полковник.

     Черкасов, Д. А. (1779-1833) - преподаватель фортификации.

     Багговут, А. Ф. (1806-1883) - известный военный деятель. Он был замешан
в движении декабристов, но отделался лишь  переводом  на  персидский  фронт;
впоследствии участвовал в Крымской и др. военных кампаниях.

     "Для воинов и для граждан". - Какой учебник имеет  в  виду  Лесков,  не
установлено.

     Пусть этот будет  так,  без  имени.  -  В  "Прибавлении  к  рассказу  о
кадетском монастыре" (см. стр. 350) Лесков назвал этого  архимандрита.  Речь
идет  об  Иринее  Нестеровиче,  скончавшемся  в  1864   году.   Конфликт   с
генерал-губернатором  Восточной  Сибири  А.  С.  Лавинским,  объявившим  его
умалишенным, окончился ссылкою  честного  и  смелого  Иринея  в  Вологодский
Спасо-Прилуцкий монастырь;  лишь  позднее  он  стал  настоятелем  одного  из
ярославских монастырей.

     Сердового возраста - средних лет.

     Прибавление к рассказу о кадетском монастыре

     Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание  сочинений,  т.  2,  СПб.,
1889, стр. 100-104. Впервые - в несколько  расширенном  виде:  "Исторический
вестник", 1885, Э 1, стр. 80-85, под заглавием: "Один из  трех  праведников.
(К портрету Андрея Петровича Боброва)".  Об  этой  статье  Лескова  см.  его
письмо к С. Н. Шубинскому от 4 сентября 1884 года; специально о  заглавии  -
письмо от 28 октября: А.  И.  Фаресов,  Против  течений,  СПб.,  1904,  стр.
169-170.

     "Кулакиада". - Лесков  цитирует  последние  две  строфы  поэмы  Рылеева
"Кулакиада". Полный текст см.: К.  Рылеев,  Полное  собрание  стихотворений,
редакция Ю. Г. Оксмана, Л., 1934, стр. 317-318. В  тексте  -  незначительные
отличия.



        Н.С.Лесков.
        Грабеж


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"

     Шел разговор о воровстве в орловском банке, дела которого разбирались в
1887 году по осени.
     Говорили: и тот был  хороший  человек,  и  другой  казался  хорош,  но,
однако, все проворовались.
     А случившийся в компании старый орловский купец говорит:
     - Ах, господа, как надойдет воровской час, то и честные люди грабят.
     - Ну, это вы шутите.
     - Нимало. А зачем же  сказано:  "Со  избранными  избран  будеши,  а  со
строптивыми развратишися"? Я знаю случай, когда  честный  человек  на  улице
другого человека ограбил.
     - Быть этого не может.
     - Честное слово даю - ограбил, и если хотите, могу это рассказать.
     - Сделайте ваше одолжение.
     Купец и рассказал нам следующую историю, имевшую место лет за пятьдесят
перед  этим  в  том  же  самом  городе  Орле,  незадолго  перед  знаменитыми
орловскими истребительными пожарами. Дело происходило при покойном орловском
губернаторе князе Петре Ивановиче Трубецком.
     Вот как это было рассказано.

        "ГЛАВА ВТОРАЯ"

     Я орловский старожил. Весь наш род - все были  не  последние  люди.  Мы
имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца, и свои ссыпные амбары, и
свои барки; держали  артель  трепачей,  торговали  пенькой  и  вели  хлебную
ссыпку. Отчаянного большого состояния не имели, но рубля на полтину  никогда
не ломали и слыли за людей честных.
     Отец мой скончался, когда мне пошел всего шестнадцатый год. Делом  всем
правила матушка Арина Леонтьевна при старом приказчике,  а  я  тогда  только
присматривался. Во всем я, по воле родительской,  был  у  матушки  в  полном
повиновении. Баловства и озорства за  мною  никакого  не  было,  и  к  храму
Господню я имел усердие и страх. Еще же жила при нас  маменькина  сестра,  а
моя тетенька, почтенная вдова Катерина Леонтьевна.  Это  -  уж  совсем  была
святая богомолка. Мы были,  по  батюшке,  церковной  веры  и  к  Покрову,  к
препочтенному отцу Ефиму приходом числились, а тетушка  Катерина  Леонтьевна
прилежала древности: из своего особливого стакана пила и ходила  молиться  в
рыбные ряды, к староверам. Матушка и тетенька были из Ельца и там, в Ельце и
в Ливнах, очень хорошее родство имели, но редко с  своими  виделись,  потому
что елецкие купцы любят перед орловскими гордиться и в компании часто бывают
воители.
     Домик у  нас  у  Плаутина  колодца  был  небольшой,  но  очень  хорошо,
по-купечески, обряжен, и житье  мы  вели  самое  строгое.  Девятнадцать  лет
проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или  к  баркам
на набережную, когда идет грузка, а в праздник к ранней обедне, в Покров,- и
от обедни опять  сейчас  же  домой,  и  чтобы  в  доказательство  рассказать
маменьке, о  чем  Евангелие  читали  или  не  говорил  ли  отец  Ефим  какую
проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если  проповедь
постарается, то никак  ее  не  постигнешь.  Театр  тогда  у  нас  Турчанинов
содержал, после Каменского, а потом Молотковский, но мне ни в театр, ни даже
в трактир "Вену" чай пить матушка ни за что не дозволяли. "Ничего,  дескать,
там, в "Вене", хорошего не  услышишь,  а  лучше  дома  сиди  и  ешь  моченые
яблоки". Только одно полное удовольствие мне раз или два в зиму  позволялось
-  прогуляться  и  посмотреть,  как  квартальный  Богданов  с  протодьяконом
бойцовых гусей спускают или как мещане и семинаристы на кулачки бьются.
     Бойцовых гусей у нас в то время много держали и спускали их на Кромской
площади; но самый первый гусь был квартального Богданова: у другого бойца  у
живого крыло отрывал; и чтобы этого  гуся  кто-нибудь  не  накормил  моченым
горохом или иначе как не повредил -  квартальный  его,  бывало,  на  себе  в
плетушке за спиною  носил:  так  любил  его.  У  протодьякона  же  гусь  был
глинистый, и когда дрался - страшно  гоготал  и  шипел.  Публики  собиралось
множество. А на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед,
на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут  сходились  и
шли, стена на стену, во всю улицу. Бивались часто  на  отчаянность.  Правило
такое только было, чтобы бить в подвздох, а  не  по  лицу,  и  не  класть  в
рукавицы медных больших гривен. Но,  однако,  это  правило  не  соблюдалось.
Часто случалось, что стащат домой человека  на  руках  и  отысповедовать  не
успеют, как уж и преставился. А многие  оставались,  но  чахли.  Мне  же  от
маменьки позволение было  только  смотреть,  но  самому  в  стену  чтобы  не
становиться. Однако я грешен был и  в  этом  покойной  родительнице  являлся
непослушен: сила моя и удаль нудили меня, и если,  бывало,  мещанская  стена
дрогнет, а семинарская стена на нее очень наваливает и гнать станет,- то  я,
бывало, не вытерплю и становлюсь. Сила у меня с ранних пор  такая  состояла,
что, бывало, чуть я в гонимую стену  вскочу,  крикну:  "Господи  благослови!
бей, ребята, духовенных!" да как почну против  себя  семинаристов  подавать,
так все и посыпятся. Но славы себе я не искал и даже, бывало, всех об  одном
только прошу: "Братцы! пожалуйста, сделайте милость, чтобы по имени меня  не
называть",- потому что боялся, чтобы маменька не узнали.
     Так я прожил до девятнадцати лет и был здоров столь ужасно, что со мною
стали обмороки и кровь носом ишла.  Тогда  маменька  стали  подумывать  меня
женить,  чтобы  не  начал  на  Секеренский  завод  ходить  или  не  стал   с
перекрещенками баловаться.

        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"

     Начали к нам по этому случаю приходить в салопах свахи, и с Нижнихулиц,
и с Кромской, и с Карачевской, и разных матушке для меня невест  предлагали.
От меня это все велось в секрете, так что все знали больше, чем  я.  Трепачи
наши под сараем, и те, бывало, говорят:
     - Тебя, Михаиле Михайлыч, маменька женить собирается. Как же ты сам  на
это, сколько согласен? Ты смотри - знай, что жена тебя после венца  щекотать
будет, но ты не робей - ты ее сам как можно щекочи в бока,  а  то  она  тебя
защекочет.
     Я, бывало, только краснею. Догадывался, разумеется, что что-то до  меня
касается, но сам никогда не слыхал, про каких невест у  маменьки  с  свахами
идут разговоры. Как придет одна сваха или другая - маменька с нею запрутся в
образной, сядут ко крестам, самовар спросят и все наедине