ссориться,  так  тогда
зачем и расходиться?" Мне это показал ось оригинально, и я после побеседовал
с  этим  мыслителем,  по  выводам  которого  "в  разврат  идти"   (то   есть
разлучаться) можно только "до того поругамшись, когда  уже  терпеть  нельзя.
Тогда и разводись. И тогда - поскандалить очень приятно, потому  что  вперед
лучше и знаться не захочешь".
     Это рассуждение осталось у меня в памяти, и я не раз в жизни видел, что
в нем есть основательность.
     Но,  как  бы  то  ни  было,  супруги  разлучились  таким  образом,  что
взволнованный и огорченный муж прошипел на пороге:
     - Желаю вам всего лучшего!
     А жена ему ответила:
     - Diable temporte! {Убирайся к черту! (франц.).} -  и  заперла  за  ним
дверь.
     Ребенок остался при матери, и с ними же осталась и Праша. С  неделю  ее
всякий день можно было встречать  в  Таврическом  саду,  где  она  возила  в
колясочке писательское дитя. Она хорошо берегла ребенка и очень сожалительно
говорила об изгнанном хозяине.
     - Очень простой  и  смирной,  добрый  барин!  -  говорила  она  и  сама
краснела, задумывалась и однажды даже заплакала.
     - Вот это хорошо, что вы такая добрая девушка, - сказал  я.  -  Хорошо,
что вы жалеете человека. Но, впрочем, надо жалеть и барыню. У  нее  какой-то
несчастный характер.
     - Ах, это точно, что жалеть надо всякого, но она смелищая, а он  ужасно
какой смирной. Ему и на воле тоже мало будет хорошего.
     И  вскоре  после  этого  такой  пассаж,  что  с  детскою  колясочкой  в
Таврическом саду появилась сама мать с зонтиком и с книгой в руках, а  Праши
уже не было.
     Что у них случилось?

VIII

     Помню серый, холодноватый день. Мать сидит и  держит  в  руке  волюмчик
Таухницского издания. Но чтение, по-видимому, плохо ее занимает: она  роняет
книгу и опять ее поднимает,  кладет  ее  на  колени  и  хочет  резать  листы
головною шпилькой, но листы рвутся, и книга падает. Она хочет ее  поймать  и
попадает себе в лицо зонтиком, который держит  в  руке,  вместо  того  чтобы
положить его возле  себя  и  сделать,  что  нужно,  обеими  руками.  Ребенку
наскучило смотреть на это  неуклюжество,  и  он  стал  плакать.  Тогда  дама
бросила книгу и стала поправлять дитя, но у  нее  ничего  не  выходило.  Она
нагнулась пребезобразно над коляской ребенка и оцарапала ему булавкой  лицо;
он заревел. Она ему погрозила, потом выхватила его  и  перевернула,  опустив
его вниз головою, и, рассердясь на себя, прибила его рукой справа  и  слева.
Ребенок вытянулся и зашелся в рыданиях. Две близко  сидевшие  дамы  в  самых
мягких выражениях заметили матери, что ребенок  испугался  и  что  от  этого
может случиться припадок. Она отвечала им, что это "не  их  дело",  что  она
"сама мать", и, быстро встав с места, она  повезла  колясочку  к  выходу  из
сада, но на виду у всех попала в колесо зонтиком и за один прием  переломила
в зонтике ручку и опрокинула коляску. Это ее так взбесило, что она бросила и
коляску и ребенка и со всех ног упала ниц  в  траву  куртины  и  истерически
зарыдала.
     Дитя, видя безумие матери, стихло.
     Несколько дам кинулись к ней, чтобы ей помогать, но она на  них  навела
ужас своими судорогами, и дамы отступились.
     Пришли садовый сторож и солдат и стали ее поднимать, но она вскрикнула:
"Peste!" - и ударила их обоих по рукам  обломком  зонтика,  а  потом  встала
сама, посадила дитя и повезла сбоченившуюся коляску, не обращая ни малейшего
внимания на ребенка, который теперь, однако, молчал, как будто он понял, что
его дело не шутка.
     Произошло вот что: Праша узнала, что ее  "смирный"  и  "простой"  барин
заболел и валяется без присмотра и  без  помощи,  так  что  и  "воды  подать
некому". Внутренний жар и истома недуга ей были знакомы, и  она  знала,  что
тут нужна помощь. Больше ей соображать было нечего, и она сейчас же  бросила
ребенка матери на руки и  ушла  служить  больному.  Как  простолюдинка,  она
начала с того, что она его "убрала", то есть освежила его  постель,  вытерла
самого его водой с уксусом, обласкала утешительными словами  и  сварила  ему
бульон, а потом, когда  он  "пошел  на  поправку",  он  ощутил  близость  ее
женственного присутствия и отблагодарил ее своим мужским вниманием. Это ведь
так обыкновенно... Но, может быть, это ему надо поставить в  вину,  особенно
если он не придавал этому  серьезного  значения;  но  она...  она  "вся  ему
предалась" и ни о чем более вовсе и не рассуждала.
     - Я, - рассказывала она, - только и хотела, чтоб он знал, что он теперь
не один, а у него есть раба.
     Такое сердце, и такие понятия.
     Но не пренебрегите пока этим рабским сердцем.

IX

     Из своих  новых  отношений  к  "господину"  Праша  не  делала  никакого
секрета, но и не бравировала ими, что со стороны "фефелы" - редкость. Все  в
доме у них шло так тихо и благопристойно, как будто связи и  не  существует.
Приятельскому  кружку,  однако,  скоро  стало  известно,  что   между   ними
установилась любовь. Узнала это и его жена, и оттого-то она  и  каталась  по
траве, оттого у нее все падало из рук и ломалось. И как она его ни порицала,
"особенно vis-a-vis dune femme", но измены она ни мужу, ни Праше не подарила
и вызывала их обоих к мировому, где был какой-то  инцидент  с  истерикой,  и
потом все успокоилось. Супруга взяла еще, что  могла,  с  оброчного  мужа  и
сникла с наших глаз, а у Праши к году родился  ребенок,  которого  она  сама
кормила, а при этом, конечно, все мыла, шила и варила.  Жили  они  на  очень
маленькие средства, и Праша тряслась за всякий грош, чтобы было из чего жить
и "посылать барыне". Скучать ей было некогда, а если ей случалось оставаться
одной и поджидать поздно ночью своего господина, то она чувствовала "жуть" и
тоже нашла чем себе помочь в этом горе:  она  брала  из  пачки  писательских
фотографий карточку Александра Дюма с  его  страшно  кучерявою  шевелюрой  и
начинала ее рассматривать:  "тогда  ей  тотчас  же  становилось  смешно",  и
жуткость проходила.
     С переходом "Отечественных записок" к Некрасову  писатель  остался  без
работы, и у них было худо; но потом он скоро  был  приглашен  во  "Всемирный
труд" к доктору Хану, где работы  было  много,  и  дела  поправились.  Праша
близко в это вникала и отлично поняла, что нужно человеку при "спешке".  Она
ему все приспособила для занятий в их маленькой квартирке, состоявшей  всего
из двух крошечных комнаток в надворном деревянном флигеле.
     Она сделала все, что позволяла ей возможность, а он был так неизбалован
и так нетребователен, что не желал большего.
     - Чего же-с мне еще надобно? - говорил он, чрезвычайно довольный  своим
положением. - Я теперь могу работать спокойно и дни и  ночи:  мне  никто  не
мешает, и я докажу, что значит эстетика!
     У него "был задуман ряд статей", но они написаны  не  были.  Не  прошло
полугода  после  этого,  как  Гр.  П.  Данилевский  навестил  его  и   нашел
"заработавшимся  до  бесчувствия".   Данилевский   уговорил   его   немножко
прогуляться - провез его в коляске по островам, угостил на воздухе ужином  и
отвез домой, сдав на руки  ожидавшей  его  Праше.  Данилевский  был  поражен
худобою и усталым видом писателя и тем, что он как будто не  замечал  ничего
окружающего и мог  говорить  только  о  ряде  задуманных  им  статей.  Праше
сказали, чтобы она его непременно выпроваживала гулять, и она об этом  очень
заботилась: звала его "в сад, смотреть зверушек",  которых  ей  будто  очень
хочется видеть, но он не слушался и даже сердился. Зимой, продолжая такой же
"безотходительный" образ  жизни,  он  ослабел,  закашлял  и  расхворался,  а
великим постом умер. Праша испытала неожиданный ужас: она оставалась одна, с
ребенком и без всяких средств. "Законная  вдова"  усопшего  сближала  случай
смерти мужа с  тем,  что  Данилевский  перед  этим  угостил  его  ужином,  и
добивалась узнать, как он возвратился домой: "sur les  deux  pattes  ou  sur
toutes les quatre", {На двух ногах или на всех четырех (франц.).} - и  в  то
же время она вступила во все свои законные права и получила все,  что  могло
быть усвоено ей и ее законному ребенку. А "беззаконнице" Праше и ее  ребенку
не досталось ничего. Власть, обеспечивавшая имущество покойного, то есть его
дрянную мебелишку и черняки недописанных статей,  опечатала  помещение,  где
жил литератор, а Прашу, как прислугу, "вывели", и  никому  до  нее  не  было
никакого дела. О бедной Праше решительно  никто  не  подумал,  но  она  и  в
изгнании не оробела, а провожала гроб и показалась у могилы с твердым видом.
     Так, пусть мертвые хоронят своих мертвецов: мать, имеющая дитя,  должна
жить... и она должна хорошо жить, честно!
     Посмотрим, как она это выполнит?

X

     На другой же день после  похорон  литератора  Праша  пришла  ко  мне  с
ребенком на руках и сказала:
     - Не обижайтесь на меня, что я  с  ребенком  пришла.  Не  на  кого  его
оставить. Посоветуйте: как мне быть?
     Она меня сконфузила: я видел, что мы не сделали после  смерти  товарища
самого важного дела: мы не подумали об этой женщине и о ее ребенке, и к этой
оплошности  я  прибавил  другую,  еще  худшую  и  даже  достойную   строгого
осуждения: я заговорил о том, чтоб отдать ребенка, а Праша,  которая  стояла
передо мною, от этого так страшно побледнела, что  я  упросил  ее  сесть,  и
тогда она сейчас же заговорила:
     - Отдать дитя навсегда... ни за что!.. Слов нет, я сама виновата, - ну,
все же я могу о нем и обдумать. В этом доме, где я вчера угол взяла и мы там
ночевали, там бабы живут и ходят шить мешки. И я могу  шить  мешки,  но  его
туда с собой нельзя брать.
     Она прижала к себе ребенка и залилась слезами.
     У меня в тогдашнее время не было никаких запасов,  которыми  я  мог  бы
поделиться, и все, что я мог дать бедной Праше,  это  было  пять  рублей.  Я
просил ее взять это пособие и идти пожить на квартире два-три  дня,  пока  я
испробую, нет ли возможности устроить для нее с ребенком какую-нибудь  новую
складчину. Она не ломаясь взяла деньги, шепотом сказала:
     - Благодарю вас: постарайтесь! - и ушла.
     Но стараться тогда было мудрено, и многого в  нашем  положении  сделать
было невозможно. Тогда еще не было таких  хороших  литературных  заработков,
какими нынче похваляются нынешние молодые писатели, между которыми есть  уже
и капиталисты и даже  сибариты.  Мы  тогда  работали  очень  много  и  очень
старательно, но получали мы мало, а часто и вовсе ничего не  получали.  Сами
бедняки,  мы  нередко  сотрудничали  "из  чести"  у   очень   необеспеченных
издателей,  которым,  однако,  мы  считали  за  обязанность   помогать   "по
сочувствию  к  хорошему  направлению".   Некоторые   из   этих   благородных
предпринимателей скоро сообразили,  что  из  наивного  настроения  искренних
писателей можно извлечь выгоды, и они этим воспользовались (кто хочет  лучше
с этим познакомиться, пусть  прочтет  переписку  Д.  И.  Писарева  с  Г.  Е.
Благосветловым.
     Гончаров называл это  время  "грубым  периодом  в  литературе".  Оно  и
действительно было грубовато и очень несправедливо, но тогда в  литературной
среде встречались характеры до такой степени цельные и строго относившиеся к
призванию писателя, что теперь даже не верится, вправду ли это было, и  если
было, то отчего же это так скоро прошло? А это было!  Люди  бедствовали  при
своих ничтожнейших заработках, которых притом еще часто нельзя было получить
из тощих касс редакций, и частенько эти люди друг  с  другом  ссорились,  но
выгод от перехода к "чужому направлению"  они  не  искали.  Изменить  своему
знамени и перейти под чужое тогда почиталось за дело  вполне  бесчестное,  и
то,  что  теперь  в  этом  роде  делается  беспрестанно,  тогда  происходило
чрезвычайно редко.
     - Благородная строгость стала ослабевать после того, как  "софисты  XIX
века" замололи о том, что все на свете можно защищать без стеснения, и  сами
стали показывать, пример слишком "широкой  жизни".  Литераторы  не  захотели
отстать и стали манкировать литературною независимостью.
     (Тогда  же  начали  пренебрегать  и  внешним  времяпровождением,  и   в
литературных домах стали раскрывать ломберные столы и начали играть в карты,
чего ранее почти все стыдились.).
     Но возвратимся к осиротелой Праше.

XI

     С огромным усилием собрал я для этих сирот двести рублей. После  смерти
А. И. Пальма я собрал и передал в литературный  фонд  с  лишком  две  тысячи
рублей, но это было легче сделать, чем в прежнее время  собрать  две  сотни.
Зато дамы даром дали совет  поместить  ребенка  "на  молоко"  к  почтамтским
сторожам, а матери идти служить в прачки или в горничные.
     Дамы обещали также похлопотать о ней, и  так  как  им  хотелось  видеть
Прашу, то они просили прислать ее на смотр к ним.
     Я позвал Прашу и сказал ей, что в моих руках есть для ее ребенка двести
рублей и что ей остается теперь поместить дитя в почтамт, а  самой  идти  на
место, о котором для нее постараются дамы. Я  это  объявил  ей  с  апломбом,
потому что мне представлялось, будто мы с  дамами  превосходно  обдумали  ее
положение.  Праша  выслушала  меня  со  вниманием  и  не  противоречила,   а
немедленно же пошла в почтамт. Но только мне показалось, что  она  "собирала
лоб"  и  как  будто  была  чем-то  недовольна,  когда  я  ей  изъяснял  свои
соображения.
     Вечером в этот же день она возвратилась  и  спокойно  объявила,  что  в
почтамте действительно детей берут по пяти рублей в месяц и что, может быть,
между теми, которые берут, есть люди и очень добрые.
     - Кого же вы выбрали?
     - Пока никого... Есть там двое, - отвечала она, глядя вниз и  покапывая
по полу кончиком зонтика, и вдруг заплакала.
     Я ее укорил за то, что она отнимает у себя бодрость.
     - Именно, - сказала она, - но только как я этих примеров еще не видала,
то... я дура, фефела... - и она хотела улыбнуться, но вместо того еще  горче
заплакала.
     - Ну, и довольно!.. Больше не буду!
     - И прекрасно!
     - Да, не буду!
     - Вот же вам десять рублей за  первые  два  месяца,  а  остальные  ваши
деньги я положу в сохранную казну,  и  вы  будете  их  брать  и  платить  за
ребенка.
     Тогда она взяла десять рублей и завязала их  в  уголок  платка,  а  мне
ответила:
     - Очень вами благодарна, и слов нет, что так нас устроили, но позвольте
притом вам сказать, что из этого очень хорошего ничего быть не может.
     Мне показалось, что у нее переменился тон и голос и даже  самая  манера
говорить стала иная: девочки Праши уже не было, а была молодая мать, которая
увидала себя в самых стесненных обстоятельствах и вся  насторожилась,  чтобы
найти выход.
     - Не обижайтесь, что я скажу,  -  продолжала  она,  -  я  ведь  никаких
примеров воспитания не получила, но я не  без  понятиев.  Позвольте  сказать
вам: два дня назад я думала, что я с. дитем совсем пропала, и  очень  хотела
кинуться с ним за один раз в реку, а теперь, когда добрые люди нам  помогли,
я уже как оса ожила и начинаю думать, как  неблагодарная...  Дамы,  конечно,
очень добры, но они тоже все примеры не постигают.
     - Пожалуйста, объясните, Праша, что вы хотите?
     - Вот, я за ребенка буду платить пять  рублей  в  месяц.  Это,  скажем,
шестьдесят рублей в год?
     - Да, шестьдесят в год.
     - В два года сто двадцать рублей, в четыре - двести  сорок,  ну  вот  и
все... А ему будет всего еще пятый год...
     - Да, ваш расчет верен.
     - И тогда я могу его взять к себе? - Да, можете взять.
     - А кто же тогда меня с ним вместе возьмет?
     Вопрос этот мне показался несерьезным, и я дал ей почувствовать, что  я
понимаю дело: я сказал, что с грудным ребенком ей трудно было бы устроиться,
а когда он будет по пятому году, тогда это нетрудно: с такими детьми берут.
     - Да, берут, - отвечала Праша, -  слов  нет,  берут,  только  за  самую
дешевую цену. Вот и выйдет такой пример, что через пять лет у меня не  будет
ни копейки денег и будет ребенок на руках, с которым мне нельзя будет  найти
место с ценою. И я его ни во что настоящее не произведу.
     - Так что же, какой пример надо сделать, по-вашему?
     - Это пример вовсе не глупый. Конечно, я еще молода и уже такой вредный
поступок сделала... Но я  еще  раньше,  чем  сюда  в  город  приехала,  я  с
дяденькой на пароходе по Волге плавала... Дяденька содержали буфет,  а  я  у
них салфетки стирала... И я это очень хорошо умею и вам верно говорю, что  я
отличная прачка. Против меня даже не всякая потрафит отмыть красное вино или
вредный соус, а я умею, и если бы деньги, которые вы собрали, вы бы  мне  бы
доверили, - вот вы бы тогда увидали, что я сделаю.
     - А что бы вы сделали?
     - А вот у меня здесь другой мой  дяденька  в  трактире  вторым  поваром
служит, и у  них  салфетошная  часть  огромная.  И  я  у  него  уже  была  и
поговорила, и он с буфетчиком поговорил и говорит: "Старайся, отдадим тебе".
     - Что же надо постараться?
     - Квартиренку надо из мусорных и посуду... Я зашла  уже  и  посмотрела,
квартира есть в подвальном этаже, и с большою комнатой. Самое  чудесное  для
прачечной, а в другой, маленькой, можно жить с девушкой и с ребенком.  Я  бы
взяла двух девчонок, да сама третья  стала,  и  все  бы  мы  пропитались,  и
ребенку путь показала бы.
     - Не ошибитесь-ка вы, Праша!
     - Нет-с. Я ведь каких примеров не знаю, о тех не говорю, а это я  верно
знаю, да еще я ведь секрет умею, как красное вино можно отмыть без  фимии...
И я свое дитя тогда никому бы за глаза не отдала, а сама бы его возрастила и
произвела к делу. Отчего же не так?.. Но, впрочем, я это так говорю,  а  вам
как угодно.
     И она  показалась  мне  такою  искреннею  и  честною,  такою  толковою,
серьезною и надежною, что я сделал так, как она хотела, то есть я  отдал  ей
все деньги и сказал ей с шуткою:
     - Нате, Праша, и делайте свои хорошие примеры!

XII

     Через месяц Праша пришла звать меня к себе  на  новоселье.  Я  пошел  с
другим моим литературным  товарищем,  теперь  уже  умершим  (из  всей  нашей
тогдашней компании теперь в живых остается  только  трое:  Тимирязев,  Всев.
Крестовский и я). Праша устроилась хорошо: у  нее  была  одна  действительно
очень большая комната с плитяным полом, а за ней еще  маленькая  комната,  в
которой у нее стояла ее кровать и деревянная колыбелька писательского сына.
     В большой комнате была прачечная с новым  инвентарем,  приобретенным  и
расставленным с несомненным знанием дела.
     Тут, как следует, было сыро и пахло мокрою еловою клепкой  и  мылом.  В
прачечной, уж разумеется, как в прачечной, но в жилой комнатке было и сухо и
приютно. Мы пили чай  с  тремя  мастерицами  и  Прашиным  дяденькой,  вторым
палкинским поваром, который привел с собою еще  другого  второго  повара  из
Балабинского трактира, памятного тем, что  там  в  воспоминаемое  время  был
особенный "литературный столик", за которым ежедневно садились пить  чай  Н.
И. Костомаров,  книгопродавец  Кожанчиков  и  другие  солидные  и  деловитые
литературные  люди,  при  которых  мы,  тогдашняя  молодежь,  держали   себя
почтительно и скромно.
     Повара  пришли  к  Праше  раньше  нас  и  выпили  все  им  предложенное
расчетливою хозяйкой, надымили скверными папиросками и ушли. Праша была  ими
очень недовольна, потому что балабинский повар, узнав, что Праша завела свое
хозяйство, нашел это достойным своего  внимания  и  пришел  с  дяденькою  не
просто, а с тем, чтобы  Прашу  смотреть  и  потом  ее  посватать  и  на  ней
жениться. Это Прашу обидело, и  она  сразу  отказалась  от  жениха  и  очень
обрадовалась, когда повара ушли, оставив нас с одними фефелами.  А  из  этих
фефел одна была в своем раде прелюбопытная. Это была  женщина  лет  тридцати
двух, которая, что называется, всем взяла: ростом, дородством и красотою,  а
также и простотою, которою одною только и можно было объяснить полунищенское
пол