Я сделал, что такое?
     - Ты сделал, что такое? Не ты разве давал ему содовые порошки?
     - Ну я, ну так что ж такое! Но я вообще сам был немножко, знаешь, того.
     - Да, немножко того, но, однако, дело свое сделал. Нет,  я,  черт  тебя
возьми, с тобой больше пьяным быть не хочу. С тобой  не  дай  Бог  на  одной
дороге встречаться, ишь ты, каналья, какой стал решительный...
     Висленев испугался; однако не без некоторого удовольствия поверил,  что
он решительный.
     Между тем Кюлевейна схоронили; поезжане еще пробыли в Москве  по  этому
поводу лишних три дня, употребленные частью на хлопоты  о  том,  чтобы  тело
умершего кавалериста не было вскрыто,  так  как  смерть  его  казалась  всем
очевидною. Врач дал свидетельство, что  он  умер  от  удара,  и  концы  были
брошены, если не в воду, то в могилу Ваганькова кладбища.
     Михаил Андреевич оставался без наследника  и  заговорил  с  Ропшиным  о
необходимости взять из Опекунского Совета духовное завещание.
     Крылатые слова, сказанные  об  этом  стариком,  исполнили  глубочайшего
страха Глафиру. Она давно не казалась такою смятенною и испуганною, как  при
этой вести. И в самом деле было чего бояться: если только Бодростин  возьмет
завещание и увидит, что там написано, то  опять  все  труды  и  заботы,  все
хлопоты и злодеяния, все это могло пойти на ветер.
     Горданов по этому поводу заявил мысль, что надо  тут  же  кончить  и  с
Бодростиным, но две смерти разом имели большое неудобство: Глафира  признала
это невозможным и направила дело иначе: она  умолила  мужа  подождать  и  не
возмущать теперь души ее заботами о состоянии.
     - На что оно мне? на что? - говорила она,  вздыхая,  -  мне  ничего  не
нужно, я все отжила и ко всему равнодушна, - и в этих ее  словах  была  своя
доля правды, а так как они высказывались еще с усиленною  задушевностью,  то
имели свое веское впечатление.
     - Не узнаю, не узнаю моей жены, - говорил Бодростин.  -  А  впрочем,  -
сообщил он по секрету Ропшину, - я  ей  готовлю  сюрприз,  и  ты  смотри  не
проговорись: восьмого ноября,  в  день  моего  ангела,  я  передам  ей  все,
понимаешь, все как есть. Она этого стоит.
     - О, еще бы! - воскликнул Ропшин и, разумеется, все это сообщил Глафире
Васильевне.
     Положение секретаря было ужасное: два завещания  могли  встретиться,  и
третий документ, о котором замышлял Бодростин, должен был писаться в  отмену
того завещания, которое сожжено, но которое подписывал в качестве  свидетеля
Подозеров... Все это составляло такую кашу, в которой очень не мудрено  было
затонуть с какою хочешь изворотливостью.
     - Но вы, Генрих, разве  непременно  будете  свидетельствовать,  что  вы
подписывали не то завещание, которое лежит в конверте?
     - Я не знаю; я падаю духом при одной мысли, что все откроется.
     - Мы поддержим ваш дух, - прошептала, сжав его руку, Глафира. - За вашу
преданность мне, Генрих, я заплачу всею моею  жизнью.  Только  подождите,  -
дайте мне освободиться от всех этих уз.
     - Да; пора, - отвечал смелее, чем всегда, Ропшин.
     Глафире это показалось  очень  неприятно  и  она  прекратила  разговор,
сказав, что против свидетельства Подозерова она примет верные меры, и  долго
совещалась об этом с Гордановым.
     Висленев же, чем ближе подъезжал к родным местам, тем становился  бойче
и живее: пестрое помешательство у  него  переходило  в  розовое:  он  обещал
Горданову устроить рандевушку с сестрой, пробрав ее  предварительно  за  то,
что она вышла за тряпку, а сам постоянно пел схваченную со слуха в "Руслане"
песню Фарлафа:
     Близок уж час торжества моего, Могучий соперник теперь мне не страшен.
     - Да; только гляди, Фарлаф, не сфарлафь в решительную минуту, - говорил
ему Горданов, понимая его песню.
     - О, не сфарлафлю, не сфарлафлю, брат, - мне уж  надоело.  Пора,  пора:
мне Глафира и ее состояние, а тебе моя сестра, и я  дам  вам  десять  тысяч.
Помогай только ты мне, а уж я тебе помогу.


     Глава двадцать шестая
     Маланьина свадьба

     Один известный французский рецензент, делая обзор русского романа,  дал
самый восторженный отзыв о  дарованиях  русских  беллетристов,  но  при  том
ужаснулся "бедности содержания" русского романа. Он полагал, что усмотренная
им "бедность содержания" зависит от сухости фантазии русских  романистов,  а
не от бедности самой жизни, которую  должен  воспроизводить  в  своем  труде
художник. Между тем, справедливо замеченная  "бедность  содержания"  русских
повестей и романов находится в прямом соотношении к характеру русской жизни.
Романы, сюжеты которых заимствованы из времен Петра Великого,  Бирона,  Анны
Ивановны,  Елисаветы  и  даже  императора  Александра  Первого,  далеко   не
безупречные в отношении мастерства рассказа, отнюдь не  страдают  "бедностью
содержания", которая становится уделом русского повествования  в  то  время,
когда, по  чьему-то  характерному  выражению,  в  романе  и  повести  у  нас
варьировались только два положения: "влюбился да женился,  или  влюбился  да
застрелился".  Эта  пора   сугубо   бедных   содержанием   беллетристических
произведений в то же  самое  время  была  порой  замечательного  процветания
русского искусства и  передала  нам  несколько  имен,  славных  в  летописях
литературы  по   искусству   живописания.   Воспроизводя   жизнь   общества,
отстраненного порядком вещей от всякого участия в вопросах, выходящих из рам
домашнего строя и совершения карьер, романисты указанной поры, действуя  под
тяжким цензурным давлением, вынуждены были избрать одно  из  оставшихся  для
них направлений: или  достижение  занимательности  произведений  посредством
фальшивых эффектов в сочинении,  или  же  замену  эффектов  фабулы  высокими
достоинствами  выполнения,  экспрессией  лиц,  тончайшею  разработкой  самых
мелких душевных движений  и  микроскопическою  наблюдательностью  в  области
физиологии чувства. К счастию для русского искусства и  к  чести  для  наших
писателей, художественное чутье их не позволило им увлечься на вредный  путь
фальшивого эффектничанья, а обратило их на второй из указанных путей, и  при
"бедности содержания" у  нас  появились  произведения,  достойные  глубокого
внимания по высокой прелести своей жизненной правды, поэтичности  выведенных
типов, колориту внутреннего освещения и выразительности обликов. У нас между
художниками-повествователями  явились  такие  мастера  по  отделке,  как   в
живописи  Клод  Лоррен  -  по  солнечному  освещению,  Яков  Рюисдаль  -  по
безотчетной  грусти  тихих  сцен,  Поль  Поттер  -  по  умению  соединять  в
поэтические группы самых  непоэтических  домашних  животных  и  т.  п.  Если
история  живописи  указывает  на  беспримерную  законченность   произведений
Жерарда Дова, который выделывал чешуйки на селедке и, написав лицо человека,
изобразил в зрачках его отражение окна, а в  нем  прохожего,  то  и  русская
словесность  имела   представителей   в   работах,   которых   законченность
подробностей поразительна не менее, чем в  картинах  Жерарда  Дова.  Большая
законченность рисунка стала  у  нас  необходимым  условием  его  достоинств.
Картины с композицией, более обширною,  при  которой  уже  невозможна  такая
отделка  подробностей,  к  какой  мы   привыкли,   многим   стали   казаться
оскорблением  искусства,  а  между  тем  развивающаяся  общественная   жизнь
новейшей поры, со всею ее правдой  и  ложью,  мимо  воли  романиста,  начала
ставить его в необходимость отказаться от выделки чешуек селедки и отражения
окна в глазу человека. В обществе проявилось желание  иметь  новые  картины,
захватывающие большие кругозоры и представляющие на них разом  многообразные
сцены  современной  действительности   с   ее   разнообразными   элементами,
взбаламученными недавним целебным  возмущением  воды  и  ныне  оседающими  и
кристаллизующимися в ту или  другую  сторону.  Новейшая  литература  сделала
несколько опытов представить  такие  картины,  и  они  приняты  обществом  с
удовольствием и вместе с недоумением. Публика всматривалась в них  и  видела
на полотне общий знакомый вид, но ей не  нравилась  неровность  отделки.  Ей
хотелось соединения широких комбинаций с мелочами выполнения на всех планах.
Явились и в этом роде опыты,  которые  и  были  встречены  неравнодушно,  но
мелкость отделки наводила скуку; и вместо жизни  и  колорита  являлась  одна
пестрота, уничтожавшая картину.
     Когда  в  русской  печати,  после  прекрасных   произведений,   "бедных
содержанием", появилась  повесть  с  общественными  вопросами  ("Накануне"),
читатели находили, что это интересная повесть, но только "нет  таких  людей,
какие описаны". С  тех  пор  почти  каждое  беллетристическое  произведение,
намекающее на новые кристаллизации  элементов,  встречалось  с  большим  или
меньшим  вниманием,  но  с  постоянным  недоверием  к   изображению   нового
кристалла. В нем узнавали  только  нечто  похожее  на  действительность,  но
гневались на недостатки, неполноту и  недоконченность  изображения  и  потом
через несколько времени начинали узнавать в нем родовые и видовые черты.
     Это же самое происходит отчасти с изображаемыми  в  этом  романе  двумя
лицами: Подозеровым  и  его  женой  Ларисой,  и  особенно  с  последней.  По
отношению к первому,  снисходительнейшие  читатели  еще  милостиво  извиняют
автора приведением в его оправдание  слов  Гоголя,  что  "хорошего  русского
человека будто бы рельефно нельзя изображать", но зато по отношению  к  Ларе
суд этот гораздо строже: автор слышит укоризны  за  неясность  нравственного
образа  этой  женщины,  напоминающей,  по  словам  некоторых  судей,   таких
известных им лиц,  которые,  "не  называясь  умопомешанными,  поступают  как
сумасшедшие".
     В этом сходстве, которое находят между Ларой и  знакомыми  читателям  с
известной стороны лицами, автор видит для себя достаточное успокоение.
     Действуя под неотступным давлением сомнений,  без  сильных  влечений  и
антипатий, при безмерности довольно мелкого самолюбия и крайнем беспокойстве
воображения, Лариса в течение года своего замужества  с  Подозеровым  успела
пройти большую драму без действия, с одним лишь глухим, безмолвным протестом
против всего и с оскорбляющим жизнь бесстрастием.  Между  тем  утром,  перед
наступлением  которого  Катерина  Астафьевна  Форова,  отпировав  "Маланьину
свадьбу", уснула с намерением идти на другой день на смертный бой с Ларой, и
между нынешним днем, когда мы готовы снова  встретить  Ларису,  лежит  целая
бездна, в которой нет ничего ужасающего, а только одна тягость  и  томление,
уничтожающие всякую цену жизни.
     Пробежим вскользь это грустное существование, приостанавливаясь лишь на
минуты на главных его эпизодах.
     Первое утро медового месяца Лары было началом новых несогласий между ею
и людьми, принимавшими в ней живое участие. Катерина Астафьевна,  проспав  в
это утро несколько долее обыкновенного,  очень  удивилась,  когда,  придя  к
новобрачным, застала все в полном порядке, но в таком порядке,  который  был
бы уместен в обыкновенной поре жизни,  а  не  на  второй  день  супружества.
Подозеров занимался в кабинете, а  Лара,  совсем  одетая,  сидела  на  своем
обычном месте, в гостиной, и читала книгу. Катерине  Астафьевне  не  с  чего
было начать  войны,  в  целях  которой  она  сюда  прибыла.  Это  еще  более
рассердило майоршу, и, походив из угла в угол  пред  сидящею  Ларисой,  она,
наконец, остановилась и спросила:
     - Ну, что же, ты счастлива?
     - Очень, - отвечала с тихим наклонением головы Лара.
     - Что же ты так отвечаешь?
     - Как же вам отвечать, ma tante {Тетушка (фр.).}?
     - Как?.. Тетка ее спрашивает: счастлива ли она?.. а она  жантильничает.
- Катерина Астафьевна вздохнула, встала и добавила: - Пойду к  твоему  мужу:
так ли он счастлив, как ты?
     Придя к Подозерову, она, к удивлению своему, увидала, что и он ничем не
смущен, а, напротив, как будто только еще более сосредоточен и занят  делом,
за которым она его застала.
     - Что это такое, что и в такой день вас занимает? - спросила она.
     - А это женины дела по залогу ее дома,  -  отвечал  Подозеров,  подавая
стул тетке.
     - Что же в них, в этих делах?
     - Гм... ну, я надеюсь, что можно будет кое-как вывернуться.
     - Можно?
     - Да; по крайней мере я так думаю.
     - Что же, это хорошо, - ответила, не думая что говорит, Форова и,  худо
скрывая свое неудовольствие,  очень  скоро  ушла  к  Синтяниной,  к  которой
явилась оживленная искусственною веселостью, и, комически шаркая и приседая,
принесла генеральше поздравления.
     - С чем? - спросила та.
     - Ни с чем, - отвечала ей майорша  и  рассказала,  что  она  застала  у
новобрачных, скрыв, впрочем, то, что муж ее видел ночную прогулку Подозерова
под дождем и снегом. Это было так неприятно  Катерине  Астафьевне,  что  она
даже, злясь, не хотела  упоминать  об  этом  событии  и,  возвратясь  домой,
просила майора точно так же ничего никогда  не  говорить  об  этом,  на  что
Филетер Иванович, разумеется, и изъявил полное согласие,  добавив,  что  ему
"это наплевать".
     Но чем кротче это всеми  принималось,  тем  более  Форова  обнаруживала
беспокойства  и  желания  проникнуть  в  тайну  семейного  быта  новобрачной
племянницы и изобретала в своей голове планы,  как  бы  за  это  взяться,  и
сердилась, когда Синтянина, кротко выслушивая эти планы, или  разбивала  их,
или шутила и говорила, что майорше просто нечего делать.
     - Люди поженились и живут, и пусть их живут, - говорила  Синтянина,  но
Форова думала не так: "Маланьина свадьба" казалась ей не браком, а  какою-то
глупостью, которая непременно должна иметь  быстрый,  внезапный  и  грустный
конец, но самим новобрачным майорша этого, разумеется,  не  высказывала,  да
вскоре перестала говорить об этом и Синтяниной и своему мужу, так как первая
в ответ на ее пророчества называла ее "сорокой",  а  второй,  не  дослушивая
речей жены, отвечал:
     - Оставь, пожалуйста, матушка: мне это наплевать.
     - Это вы на брак-то, господин Форов, плюете?
     - Да.
     - Ну, так вы дурак?
     - Ну, так что же такое, что дурак?
     - То, что брак это наша святыня жизни.
     - Ну, так что же такое, и наплевать.
     Форова нетерпеливо сердилась на эти отзывы, но потом перестала обращать
на  них  внимание  и  зато  еще  более  усердно  занималась  шпионством   за
племянницей и заботой, дабы вместо форменного союза ее с  мужем  между  ними
возник крепкий союз сердечный.
     К  осуществлению  таких  хлопот   Катерине   Астафьевне   не   замедлил
представиться случай: финансовые дела Ларисы, да и собственная хлопотливость
Подозерова не давали ему пребывать в покое. Оставив службу по неудовольствию
с Бодростиным, он теперь, женившись, не мог ехать и в Петербург,  тем  паче,
что брат Глафиры Грегуар, значительно переменившийся с тех пор, как знал его
Подозеров, не отозвался на его письмо, да Подозерову, в его новом положении,
уже невозможно было ограничиваться теми бессребренническими желаниями, какие
он высказывал в своем письме к Грегуару,  когда  просил  взять  его  хоть  в
писаря. Надо было  думать  о  хлебе  более  питательном,  и  в  этом  случае
Подозерову оказал непрошеную, но очень важную услугу генерал Синтянин.
     Муж Александры Ивановны в эту пору сделался особенно приязнен с
     Катериной Астафьевной, охотнее всех  выслушивал  ее  неудовольствия  на
"глупый характер" Ларисы и действительно сочувствовал положению Подозерова.
     - Да-с, - говорил он, - мне Андрея Ивановича жаль-с: я всегда  говорил,
что Лариса Платоновна - особа очень поэтическая-с,  а  все  эти  поэтические
особы очень прозаичны-с. Да-с, им надо угождать да угождать.
     - Да ведь неизвестно, Иван Демьяныч, в чем им и угождать-то-с.
     - Все знаю-с: таким поэтическим барышням надо за старичков выходить, те
угодливее: она будет капризничать, а он пред ней на коленочках стоять.
     - Или, еще лучше, за казачьих  офицеров,  -  вмешался  майор  Форов,  -
потому что казак как раз за нагайку  возьмется  и  поэтическое  недовольство
получит исход.
     Оригинальное мнение майора заставило генерала рассмеяться,  а  Катерина
Астафьевна вспыхнула и, сказав мужу, что нагайка была бы  уместнее  на  тех,
кто рассуждает так, как он, выжила его из комнаты, где шла эта беседа.
     Предпочтение,  которое  Катерина  Астафьевна  оказывала  в   эту   пору
разговорам с генералом, подвигнуло и его принять участие в заботах о  судьбе
новобрачных, и Иван Демьянович, вытребовав к себе  в  одно  прекрасное  утро
майоршу, сообщил ей, что один петербургский генерал,  именно  тот  самый,  у
которого Глафира искала защиты от Горданова, Кишенского и компании, купил  в
их губернии прекрасное имение и по знакомству с Иваном  Демьяновичем  просил
его рекомендовать из местных людей  основательного  и  честного  человека  и
поставить его немедленно в том имении управителем.
     - Так  что  же,  батюшка  Иван  Демьяныч,  Андрюшу  туда  поставьте,  -
воскликнула Форова.
     - Да я так-с было и думал ему предложить.
     - Ему, ему, непременно ему, потому что, во-первых, честней его человека
нет, а потом он и основательный, да ему это теперь и нужно.
     - Что ж: я очень рад служить, если это ему будет по вкусу.
     - Помилуйте, отчего же не по вкусу; он любит уединение и пусть живет  в
деревне, да и она там скорее одумается.
     Катерина Астафьевна побежала послом  к  Подозерову  и  через  несколько
минут возвратилась с его согласием и благодарностию, а через два дня  Андрей
Иванович уже уехал на свой новый пост принимать имение и устраивать себе там
жилье.
     Этим временем Катерина Астафьевна, без всякого приглашения  со  стороны
Ларисы, явилась к ней погостить  и  слегка  бунтовала,  нарушая  учрежденный
Ларисой порядок жизни. Майорша,  под  предлогом  рассеянности,  беспрестанно
перетаскивала из кабинета Подозерова в комнату Лары разные мелкие  вещи,  но
Лара тихо, но тщательно возвращала их опять в кабинет;  Катерина  Астафьевна
постоянно заговаривала с Ларой о ее муже и о ее делах, но та  уклонялась  от
этих  разговоров  и  старалась  читать.  Кончалось  это  тем,  что  тетка  с
племянницей  ссорились,  выражая,  впрочем,  свой  гнев  разными  способами:
майорша - язвительными словами, а Лариса -  упорным  молчанием  и  кажущеюся
нечувствительностью.
     Наконец Катерина Астафьевна не выдержала и спросила:
     - Ты, кажется мне, вовсе не любишь своего мужа? Лара промолчала.
     - Слышишь, о чем я с тобой говорю? - загорячилась, толкая  свой  чепец,
Форова.
     - Слышу; но не знаю, почему это вам так кажется?
     - А отчего же ты про него ничего не говоришь?
     - Какая странная претензия!
     - Нисколько не странная: я сама женщина и сама любила и знаю,  что  про
любимого человека говорить хочется. А тебе верно нет?
     - Нет; я не люблю слов.
     - Не любишь слов, да и живешь скверно.
     - Как же я живу?
     - "Как живу!" Скверно, сударыня, живешь! У вас скука, у вас тоска,
     у вас дутье да молчанка: эта игра не ведет к добру. Лариса! Ларочка!  я
тебе, от сердца добра желая, это говорю!
     И Форова закрыла ладонями рук страницы книги, которую читала Лариса.
     - Ах, как это несносно! - воскликнула Лара и встала  с  места.  Майорша
вспыхнула.
     - Лариса! - сказала она строго, отбросив книжку, - ты мне не  чужая,  а
своя, я сестра твоей матери.
     Но Лара перебила ее нетерпеливым вопросом:
     - Чего вы от меня, тетушка, хотите? Муж мой, что ли, прислал вас ко мне
с этими переговорами?
     - Нет; твой муж ничего не говорил мне; а я  сама...  ты  знаешь,  какая
история предшествовала твоей свадьбе... Лара покраснела и отвечала:
     - Никакой я не знаю истории и никакой истории не было.
     - Лара, ты должна постараться, чтобы твоего мужа ничто не смущало, чтоб
он, закрыв венцом твой неосторожный шаг, был уверен, что т