иначе. Что это за самопроизвол в  вашей  редакции?  Попросите,
чтобы моими переводами так не распоряжались".
     Висленев, сложив оба письма вместе и написав Ванскок, что он  не  может
спешить ей на помощь, потому что занят работой, сел и начертал в заголовке:
     "Василетемновские   тенденции    современных    москворецко-застенковых
философо-сыщиков". Но он далее не продолжал, потому что в двери его с  шумом
влетела маленькая Ванскок и зачастила:
     - Получили вы оба мои письма? Да?
     - Да, получил, - отвечал спокойно Висленев.
     - Все это отменяется! - воскликнула Ванскок, бросая  в  угол  маленький
сак, с привязанною к нему вместо ручек веревочкой.
     - Ничего не было?
     - Нет,  напротив,  все  было;  решительно  все  было,  но  представлены
доказательства, так что это надо обсудить здесь; знаете  о  чем  идет  дело?
Висленев качнул отрицательно головой.
     - Русское направление в моде.
     - Ну-с?
     - За него буду собирать деньги и обращать их на общее дело.  Я  нахожу,
что это честно.
     Висленев молчал.
     - И потом, - продолжала Ванскок, - явится знаете кто?  Висленев  сделал
опять знак, что не знает.
     - Не догадываетесь?
     - Не догадываюсь же, не догадываюсь.
     Ванскок  подошла  к  окну  и  на  потном  стекле   начертала   перстом:
"с-у-п-с-и-д-и-я".
     - Буки, - проговорил Висленев.
     - Нет, не буки, а это верно.
     - Буки, буки, а не покой... понимаете, не супсидия, а субсидия.
     - А, вы об этом? Все это вздор. Итак, будет дана субсидия, и мы все это
повернем в пользу общего дела, и потому вредить этому не надо.
     - Вас надувают, Ванскок.
     - Очень может быть, я даже и сама уверена, что надувают, но по  крайней
мере так говорят, и потому надо этому помогать, а  к  тому  же  есть  другая
новость: возвратился Горданов и он теперь здесь и кается.
     Висленев принял эту новую весть недружелюбно, но  несколько  замечаний,
сделанных Ванскок насчет  необходимости  всяческого  снисхождения  к  свежим
ранам, и кипа бумаг, вынутых из саквояжа и представленных Ванскок  Висленеву
как  подарок  в  доказательство  дружественного  расположения  Горданова   к
Висленеву, произвели в уме  последнего  впечатления  миролюбивого  свойства.
Висленев, освободясь от довольно продолжительного визита Ванскок, тотчас  же
углубился в чтение бумаг,  принесенных  ему  от  Горданова.  Подарок  пришел
Висленеву как нельзя более по сердцу, и он не  мог  от  него  оторваться  до
самого вечера. Он не оставил бы свои занятия и вечером, если бы его  часу  в
восьмом не посетил жилец соседней комнаты,  Феоктист  Меридианов,  маленький
желтоволосый человечек, поставляющий своеобразные беллетристические безделки
для маленькой газеты со скандальной репутацией.
     Феоктист Меридианов вошел к Висленеву без доклада и без сапогов:  тихо,
как кот, подошел он  в  мягких  кимрских  туфлях  к  углубленному  в  чтение
Висленеву и произнес:
     - Здравствуйте, любезный сосед по имению. Висленев вздрогнул и немножко
встревоженно спросил:
     - Что вам угодно?
     Феоктист  Меридианов  хрипло  захохотал  и,  плюхнув  на  диван  против
Висленева, отвечал:
     - Вот какой бон-тон: "что вам угодно?" А мне ничего от вас, сударь мой,
не угодно, - продолжал он, кряхтя, смеясь и щурясь, - я так,  совсем  так...
осведомиться, все ли в добром здоровье мой сосед по имению,  Иосаф  Платоныч
Висленев, и более ничего.
     - А-а, ну спасибо вам, а я зачитался и не сообразил.
     - Что же это вы читаете?
     - Очень интересные бумаги по польскому делу. - Это  "щелчок",  что  ли,
вам приволок?
     - Какой щелчок? - спросил с нескрываемым удовольствием Висленев.
     - Да вот эта стрижка-ерыжка, как вы ее называете?
     - Ванскок!
     - Ну Ванскок, а я все забываю, да зову ее "щелчок", да это все равно. Я
все слышал, что она тут у вас чеготала,  и  не  шел.  Эх,  бросьте  вы,  сэр
Висленев, водиться с этими нигилисточками.
     - Что это вас беспокоит, Феоктист Дмитрич?  мне  кажется,  до  вас  это
совсем не касается, с кем я вожусь.
     - Да, касаться-то оно, пожалуй, что-не  касается,  а  по  человечеству,
по-соседски вас жалко, право жалко.
     Висленев улыбнулся и, заварив чай из  только  что  поданного  самовара,
спросил:
     - Какие же предвидите для меня опасности от "нигилисточек"?
     - Большие, сэр, клянусь святым Патриком, очень большие - женят,
     - Ну вот!
     - Чего "вот", право, клянусь Патриком, женят, а Мне вас жалко...  каков
ни есть, все сосед по имению, вместе чай пьем!
     - Вот видите, как вы заблуждаетесь! Ванскок  сама  первостатейный  враг
брака.
     - Это, отец Иосаф, все равно враг, а к чему дело придет,  и  через  нее
женитесь; а вы лучше вот что: ко мне опять сваха Федориха заходила...
     - Ах, оставьте, Меридианов, это даже и в шутку глупо!
     - Нет-с,  вы  позвольте,  она  уже  теперь  не  купчиху  предлагает,  а
княжескую фаворитку, танцовщицу... - Меридианов  сильно  сжал  Висленева  за
руку и добавил: - Только  перевенчаться  и  не  видать  ее,  и  за  то  одно
пятнадцать тысяч? Это не худая статья,  сэр,  клянусь  святым  Патриком,  не
худая!
     - Ну, вот вы и женитесь.
     - Не могу, отец, рад бы, да не могу,  рылом  не  вышел,  я  из  простых
свиней, из кутейников, а нужен из цуцких, столбовой  дворянин,  как  вы.  Не
дремлите, государь мой, берите пятнадцать тысяч, пока нигилисточки даром  не
окрутили. На пятнадцать тысяч можно газету завести, да еще какую... у-у-ух!
     - Отойди от меня, сатана! - отшутился Висленев, для  которого  мысль  о
своей собственной газете всегда составляла  отраднейшую  и  усладительнейшую
мечту.
     - Чего сатана, а я бы вам стал какие фиэтоны строчить, просто bon  Dieu
{Господи (фр.).}, оборони! Я вот нынче что соорудил.  Вот  послушайте-ка,  -
начал он, вытаскивая из кармана переломленную пополам четвертушку бумаги.  -
Хотите слушать?
     -  Пожалуй,  -  отвечал  равнодушно  Висленев.   Феоктист,   Меридианов
прищурился, тихо крякнул и, нетерпеливо оглянувшись по комнатке, заговорил:
     - Идет, видите ли, экзамен, ребятишек в приходское училище принимают  и
предстоит, видите, этакая морда, обрубок  мальчуган  Савоська,  которого  на
каникулах приготовил медицинский студент Чертов.
     - Гм! Фамилия недурна!
     - Да, и с направлением, понимаете?
     - Понимаю.
     - Ну слушайте же, - и Меридианов, кряхтя  и  щурясь,  зачитал  скверным
глухим баском.
     - Читать умеешь? - вопросил Савоську лопоухий педагог.
     - Ну-ка-ся, - отвечал с презрением бойкий малец.
     - И писать обучен?
     - Эвося! - еще смелее ответил Савоська.
     - А Закон Божий знаешь? - ветрел поп.
     - Да коего лиха там знать-то! - гордо,  презрительно,  гневно,  закинув
вверх голову, рыкнул мальчуган, в воображении которого в это время мелькнуло
насмешливое, иронически-честно-злобное  лицо  приготовлявшего  его  студента
Чертова"
     - Что, хорошо? Можете вы этакую штуку провести в своей серьезной статье
или нет?
     Но  прежде  чем  Висленев  что-нибудь   ответил   своему   собеседнику,
послышался тихий стук в дверь, причем Меридианов  быстро  спрятал  в  карман
рукопись и сказал: "вот так  у  вас  всегда",  а  Висленев  громко  крикнул:
взойдите!
     Дверь растворилась,  и  в  комнату  предстал  довольно  скромно,  но  с
иголочки одетый в чистое платье Горданов.
     Висленев немного смешался, но Павел  Николаевич  протянул  ему  братски
руки и заговорил с ним на ты. Через минуту он уже сидел мирно  за  столом  и
вел с Висленевым дружеский разговор о литературе и о литературных людях,
     беспрестанно вовлекая в беседу и  Меридианова,  который,  впрочем,  все
кряхтел и  старался  отмалчиваться.  Не  теряя  напрасно  времени,  Горданов
перешел и к содержанию бумаг, присланных им Висленеву чрез Ванскок.
     - Бумажки интересные, - отвечал Висленев, - и по ним бы  кое-что  очень
хлесткое можно написать.
     - Я затем их к тебе и прислал, - отвечал Горданов. - Я знаю, что у меня
они проваляются даром, а ты из них можешь выкроить пользу и себе, и делу.
     Висленеву эта похвала очень нравилась, особенно тем, что была  выражена
в присутствии Меридианова, но он  не  полагался  на  успех  по  "независящим
обстоятельствам".
     - Что же, теперь ведь цензуры нет, - говорил простодушно Горданов.
     - Мало что цензуры нет, да есть другие, брат, грозы.
     - Зато есть суд и на грозу.
     - Да ищи того суда, как Франклина в море:  по  суду-то  на  сто  рублей
оштрафуют, а без суда на пять тысяч накажут, как пить дадут.  Нет,  если  бы
это написать да за границей напечатать.
     - И то можно, - ответил Горданов.
     - Если только есть способы?
     Горданов сказал, чтобы Висленев об этом не заботился, что способы будут
к его услугам, что  он,  Горданов,  сам  переведет  сочинение  Висленева  на
польский язык и сам пристроит его в заграничную польскую газету.
     Затем Павел Николаевич  еще  побеседовал  приветно  с  Висленевым  и  с
Meридиановым и простился.
     - А ничего это, что я говорил  при  этом  лоботрясе?  -  спросил  он  у
Висяенева, когда тот провожал его по коридору.
     - Это ты о Меридианове-то?
     - Да.
     - Полно, пожалуйста, это дремучий семинарист, в  котором  ненависть-то,
как старый блин, зачерствела.
     - Да, черт их нынче разберет, они все теперь ненавистники и все мастера
на все руки, - отвечал Горданов.
     - Нет, этот не такой.
     - А мне он не нравится; знаешь, слишком молчалив и исподлобья  смотрит.
А впрочем, это твое дело, я говорил у тебя.
     - Понимаю и принимаю  всю  ответственность  на  себя,  будь  совершенно
покоен.
     - Ну и прекрасно.
     И с этим Горданов ушел.
     - А мне сей субъект препротивен, -  сказал  Висленеву  в  свою  очередь
Меридианов, когда Висленев, проводив Горданова, вернулся в свой дортуар.
     - Чем он вам не хорош?
     - Очень хорош, совсем даже до самого дна маслян. Зачем это он постучал,
прежде чем войти?
     - Так водится, чтобы не обеспокоить.
     - Да; и вам вот это небось  нравится,  а  меня  от  таких  финти-фантов
тошнит. Прощайте, я пойду к Трифандосу в кухмистерскую, с  Бабиневичем  шары
покатаю.
     - Прощайте.
     - А вы опять сочинять?
     - Да.
     - А Федорихе что же сказать; нужны вам пятнадцать тысяч или не нужны?
     - Да вы что же это, не шутите?
     - Нимало не шучу.
     - Ну, так я вам скажу, что я вам удивляюсь, что вы мне это говорите,  д
никогда себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и  на  княжеских
любовницах жениться не способен.
     Меридианов "презрительно-гордо" пожал плечами и сказал:
     - А я вам удивляюсь и говорю вам, что будете вы,  сэр,  кусать  локоть,
клянусь Патриком, будете, да не достанете. Бабиневич  ведь,  только  ему  об
этом сказать, сейчас отхватит, а он ведь тоже из дворян.
     - Сделайте милость и оставьте меня с этим.
     - Сделаем вам эту милость и оставим вас, -  отвечал  Меридианов  и,  не
прощаясь с Висленевым, зашлепал своими кимрскими туфлями.


        Глава седьмая
        Продолжение о том, как Горданов дал шах и мат Иосафу Висленеву

     Читатель может подумать, что автор не сдержал своего  слова  и,  обещав
показать в предшествовавшей главе, как Павел Николаевич Горданов даст шах  и
мат другу своему Иосафу Висленеву, не  показал  этого  хода;  но  это  будет
напрасно:  погибельный  для  Висленева  ход  сделан,   и   спасения   Иосафу
Платоновичу теперь нет никакого; но только как ход этот  необычен,  тонок  и
нов, то его, может быть, многие не заметили: проникать деяния  нашего  героя
не всегда легко и удобно.
     Иосаф Платонович работал энергически, и в пять или в шесть дней у  него
созрела богатырская статья, в которой вниманию врагов России рекомендовались
самые смелые и неудобоприложимые планы, как одолеть нас и загнать в Азию.
     Горданов не раз навестил в эти шесть дней Висленева и слушал его статью
в брульонах с величайшим вниманием, и с  серьезнейшим  видом  указывал,  где
припустить сахарцу, где подбавить перцу, и все это тонко, мягко,  деликатно,
тщательно  храня  и  оберегая   болезненное   авторское   самолюбие   Иосафа
Платоновича.
     - Я тебя не учу, - говорил он Висленеву, - и ты потому, пожалуйста,  не
обижайся; я знаю, что  у  тебя  есть  свой  талант,  но  у  меня  есть  своя
опытность, и я по опыту тебе говорю: здесь посоли, а здесь посахари.
     Висленев слушался, и произведение  его  принимало  характер  все  более
лютый, а Горданов еще уснащал его прибавками и перестановками и все  напирал
на известный ему "ихний вкус".
     Со времени смешения языков в их нигилистической секте, вместе с потерей
сознания о  том,  что  честно  и  что  бесчестно,  утрачено  было  и  всякое
определенное понятие  о  том,  кто  их  друзья  и  кто  их  враги.  Принципы
растеряны, враги гораздо ревностнее стоят за то, за что хотели  ратовать  их
друзья; земельный надел  народа,  равноправие  всех  и  каждого  пред  лицом
закона, свобода совести и слова, - все это уже отстаивают враги,  и  спорить
приходится разве только "о бревне, упавшем и никого не убившем", а между тем
враги нужны, и притом не те враги, которые действительно  враждебны  честным
стремлениям к равноправию и свободе, а они,  какие-то  неведомые  мифические
враги, преступлений которых нигде нет,  и  которые  просто  называются  они.
Против этих мифических их ведется война, пишутся пасквили, делаются  доносы,
с ними чувствуют бесповоротный разрыв и намерены по гроб  жизни  с  ними  не
соглашаться. Во имя этих мифических их заиграл на Висленеве и  Горданов.  Он
говорил ему, как надо приспособиться,  чтобы  допекать  их,  так  чтобы  они
чувствовали; но как ни осторожно Горданов подходил  с  своими  указаниями  к
Висленеву, последнего все-таки неприятно задевало, что его учат, и  он  даже
по поводу указаний Горданова на их вкус и права отвечал:
     - Ну, и довольно, ты мне скажи,  на  какой  вкус,  и  этого  с  меня  и
довольно, а я уже знаю как потрафить.
     И  он  потрафлял:  статья,  поправлявшаяся  в  течение  ночи,  к   утру
становилась змея и василиска злее, но приходил Горданов,  прослушивал  ее  и
находил, что опять мягко.
     - Не то, - говорил он, - чтобы чего недоставало,  напротив,  здесь  все
есть, но знаешь... Поясню тебе примером:  тебя,  положим,  попросили  купить
жирную лошадь...
     - Я и куплю жирную, - перебил Висленев.
     - Да, но она все-таки  может  не  понравиться,  или  круп  недостаточно
жирен, или шея толста,  а  я  то  же  самое  количество  жира  да  хотел  бы
расположить иначе, и тогда она и будет отвечать требованиям. Вот  для  этого
берут коня и выпотняют его, то есть перекладывают жир с шеи на круп, с крупа
на ребро и т. п. Это надо поделать еще и с твоею прекрасною  статьей,  -  ее
надо выпотнить.
     - Я этого даже никогда и не слыхал, чтобы по произволу перемещали жир с
одной части тела на другую, - отвечал Висленев.
     - Ну, вот видишь ли, а между тем это  всякий  цыган  знает:  на  жирное
место, которое хотят облегчить, кладут войлочные потники,  а  те,  куда  жир
перевесть  хотят,  водой  помачивают,  да  и  гоняют   коня,   пока   он   в
соответственное положение придет. Не знал ты это?
     - Не знал.
     - Ну, так знай  и,  если  хочешь,  дай  мне,  я  твою  статью  попотню.
Согласен?
     - Бери.
     - Нет, я это тут же при тебе. Видишь,  вот  тут  это  вон  вычеркни,  а
вместо этого вот что напиши, а сюда на место того вот это поставь, а тут...
     И Горданов как  пошел  выпотнять  висленевскую  статью,  так  Висленев,
быстро чертивший то тут, то  там,  под  его  диктовку,  и  рот  разинул:  из
простого  мясистого,  жирного  и  брыкливого  коня  возник  неодолимый  конь
Диомеда, готовый растоптать и сожрать всех и все.
     - Молодецко! - воскликнул, радуясь, сам Висленев.
     - Теперь бы кому-нибудь прочесть, чтобы  взглянуть  на  впечатление,  -
посоветовал Горданов.
     Висленев назвал  своего  "соседа  по  имению",  Феоктиста  Меридианова,
который пришел в своих кимрских туфлях, и все терпеливо прослушал  и  потом,
по своему обыкновению, подражая простонародному говору, сказал, что как  все
это не при нем писано, то он не хочет и лезть с суконным  рылом  в  калачный
ряд, чтобы судить о такой политичной материи, а думает лишь только одно, что
в старину за это

                            Дали б в назидание
                            Так ударов со сто,
                            Чтобы помнил здание
                            У (имя рек) моста.

     Горданов при этих словах Меридианова изловил под  столом  Висленева  за
полу сюртука и сильно потянул его вниз, дескать, осторожность, осторожность!
     - Этот человек совсем мне не  нравится,  -  заговорил  Горданов,  когда
Меридианов вышел. - Он мне очень подозрителен, и  так  как  тебе  все  равно
отдавать мне эту статью для перевода на польский язык, то давай-ка, брат,  я
возьму ее лучше теперь же.
     - На что же?
     - Да так, знаешь, про всякий случай  от  греха.  Висленев  бестрепетною
рукой вручил свое  бессмертное  творение  Горданову.  Да  и  чего  же  было,
кажется, трепетать? А трепетать было от чего. Если бы Висленев последовал за
Гордановым, когда тот вышел, унося с собою его выпотненную статью, то он  не
скоро бы догадался, куда Павел Николаевич держит свой путь. Бегая из улицы в
улицу, из переулка в переулок, он наконец  юркнул  в  подъезд,  над  которым
красовалась  вывеска,  гласившая,  что   здесь   "Касса   ссуд   под   залог
движимостей".
     Здесь  жил  литератор,  ростовщик,  революционер  и   полициант   Тихон
Ларионович Кишенский, о котором с  таким  презрением  вспоминала  Ванскок  и
которому требовался законный муж для его фаворитки, Алины Фигуриной.
     К Кишенскому вела совершенно особенная лестница, если не  считать  двух
дверей бельэтажа, в коих одна вела в аптеку, а другая  в  сигарный  магазин.
Три же двери, окружающие лестничную террасу третьего этажа, все имели разные
нумера, и даже две из них имели разные таблички, но все это было вздор:  все
три двери вели к тому же самому Тихону  Кишенскому  или,  как  его  попросту
звали, "жиду Тишке". Три эти двери значились под ээ 7-м, 8-м и 9-м. Над 8-м,
приходившимся  посредине,  была   большая   бронзовая   дощечка   с   черным
надписанием, объявлявшим на трех языках, что здесь "Касса ссуд".  На  правой
двери, обитой новою зеленою клеенкой с медными гвоздями,  была  под  стеклом
табличка, на которой красовалось  имя  Тихона  Ларионовича,  и  тут  же  был
прорез, по которому спускались в ящик письма и газеты; левая же дверь просто
была дверь э 9-й. Входя в среднюю дверь или  дверь  э  8-й,  вы  попадали  в
довольно большой зал,  обставленный  прилавками  и  шкафами.  За  прилавками
сидела  немецкая  дама,  говорившая  раздавленным  голосом   краткие   речи,
касающиеся залогодательства, и поминутно шнырявшая за всяким  разрешением  в
двери направо, по направлению к э  7-му.  В  э  7-м  была  хорошая  холостая
квартира с дорогою мебелью, золоченою кроватью, массивным буфетом,  фарфором
и  бронзой,  с  говорящим  попугаем,  мраморною  ванной  и  тем   неодолимым
преизбытком вкуса, благодаря которому меблированные таким  образом  квартиры
гораздо более напоминают мебельный магазин,  чем  человеческое  жилье.  В  э
9-м... но об этом после.
     Герой наш пожал электрическую пуговку у двери номера седьмого и  послал
свою   карточку   чрез   того   самого   лакея,   решительный   характер   и
исполнительность которого были известны Ванскок. Пока этот враждебный гений,
с лицом ровного розового цвета и с рыжими волосами, свернутыми  у  висков  в
две котелки, пошел доложить Тихону Ларионовичу о прибывшем  госте,  Горданов
окинул взором ряд комнат, открывавшихся из передней, и подумал: "однако этот
уж  совсем  подковался.  Ему  уже  нечего  будет  сокрушаться  и   говорить:
"здравствуй, беспомощная старост