е теперь своему художественному воображению.
   Полковница моя очень ей обрадовалась и в то же время при  появлении  ее
будто немножко покраснела, но приветствовала  Домну  Платоновну  дружески,
хотя и с немалым тактом.
   - Что это вас давно не видно было, Домна Платоновна?  -  спрашивала  ее
полковница.
   - Все, матушка, дела, - отвечала, усаживаясь и осматривая  меня,  Домна
Платоновна.
   - Какие у вас дела!
   - Да ведь вот тебе, да другой такой-то, да  третьей,  всем  вам  кортит
(*5), всем и угодить надо; вот тебе и дела.
   - Ну, а то дело, о котором ты  меня  просила-то,  помнишь...  -  начала
Домна Платоновна, хлебнув чайку. - Была я намедни... и говорила...
   Я встал проститься и ушел.
   Только всего  и  встречи  моей  было  с  Домной  Платоновной.  Кажется,
знакомству бы с этого завязаться весьма трудно, а оно, однако, завязалось.
   Сижу я раз после этого случая дома, а кто-то стук-стук-стук в двери.
   - Войдите, - отвечаю, не оборачиваясь.
   Слышу,  что-то  широкое  вползло  и  ворочается.  Оглянулся   -   Домна
Платоновна.
   - Где ж, - говорит, - милостивый государь, у тебя здесь образ висит?
   - Вон, - говорю, - в угле, над шторой.
   - Польский образ или наш, христианский? - опять спрашивает, приподнимая
потихоньку руку.
   - Образ, - отвечаю, - кажется, русский.
   Домна Платоновна покрыла глаза горсточкой, долго всматривалась в  образ
и наконец махнула рукою - дескать: "все равно!" - и помолилась.
   - А узелочек мой, - говорит, - где можно положить? - и оглядывается.
   - Положите, - говорю, - где вам понравится.
   - Вот тут-то, - отвечает, - на диване его пока положу.
   Положила саквояж на диван и сама села.
   "Милый гость, - думаю себе, - бесцеремонливый".
   - Этакие нынче образки маленькие, - начала Домна Платоновна, -  в  моду
пошли, что ничего и  не  рассмотришь.  Во  всех  это  у  аристократов  все
маленькие образки. Как это нехорошо.
   - Чем же это вам так не нравится?
   - Да как же: ведь это, значит, они бога прячут, чтоб совсем и не  найти
его.
   Я промолчал.
   - Да право, - продолжала Домна Платоновна, - образ должен быть  в  свою
меру.
   - Какая же, - говорю, - мера, Домна Платоновна, на образ установлена? -
и сам, знаете, вдруг стал чувствовать себя с ней как со старой знакомой.
   - А как же! - возговорила Домна Платоновна,  -  посмотри-ка  ты,  милый
друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад  и  сияние...  все
это как должно. А это значит, господа сами от бога бежат,  и  бог  от  них
далече. Вот нынче на святой  была  я  у  одной  генеральши...  и  при  мне
камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит, пришли.
   "Отказать", - говорит.
   "Зачем, - говорю ей, - не отказывайте - грех".
   "Не люблю, - говорит, - я попов".
   Ну что ж, ее, разумеется, воля; пожалуй себе отказывай, только ведь  ты
не любить посланного; а тебя и пославший любить не будет.
   - Вон, - говорю, - какая вы. Домна Платоновна, рассудительная!
   - А нельзя, - отвечает, - мой  друг,  нынче  без  рассуждения.  Что  ты
сколько за эту комнату платишь?
   - Двадцать пять рублей.
   - Дорого.
   - Да и мне кажется дорого.
   - Да что ж, - говорит, - не переедешь?
   - Так, - говорю, - возиться не хочется.
   - Хозяйка хороша.
   - Нет, полноте, - говорю, - что вы там с хозяйкой.
   - Ц-ты! Говори-ка, брат, кому-нибудь другому, да не мне; я знаю,  какие
все вы, шельмы.
   "Ничего, - думаю, - отлично ты, гостья дорогая, выражаешься".
   - Они, впрочем, полячки-то эти, ловкие тоже,  -  продолжала,  зевнув  и
крестя рот, Домна Платоновна, - они это с рассуждением делают.
   - Напрасно, - говорю,  -  вы  Домна  Платоновна,  так  о  Моей  хозяйке
думаете: она женщина честная.
   - Да тут, друг милый, и бесчестия ей никакого нет; она человек молодой.
   - Речи ваши, - говорю, - Домна Платоновна,  умные  и  справедливые,  но
только я-то тут ни при чем.
   - Ну, был ни при чем, стал городничОм;  знаю  уж  я  эти  петербургские
обстоятельства, и мне толковать про них нечего.
   "И вправду, - думаю, - тебя, матушка, не разуверишь".
   - А ты ей помогай -  плати,  мол,  за  квартиру-то,  -  говорила  Домна
Платоновна, пригинаясь ко мне и ударяя меня слегка по плечу.
   - Да как же, - говорю - не платить?
   - А так - знаешь, ваш брат, как  осетит  нашу  сестру,  так  и  норовит
сейчас все на ее счет...
   - Полноте, что это вы! - останавливаю Домну Платоновну.
   - Да, дружок, наша-то сестра, особенно русская, в  любви-то  куда  ведь
она глупа; "на, мой сокол, тебе",  готова  и  мясо  с  костей  срезать  да
отдать; а ваш брат шаматон этим и пользуется.
   - Да полноте вы, Домна Платоновна, какой я ей любовник.
   - Нет, а ты ее жалей. Ведь если так-то посудить,  ведь  жалка,  ей-богу
же, друг мой, жалка наша сестра! Нашу сестру уж как бы надо было  бить  да
драть, чтоб она от вас, поганцев, подальше береглась.  И  что  это  такое,
скажи ты, за мудрено сотворено, что мир весь этими соглядатаями, мужчинами
преисполнен!.. На что они? А опять посмотришь, и без  них  все  будто  как
скучно; как будто под иную пору словно тебе  и  недостает  чего.  Черта  в
стуле, вот чего недостает! -  рассердилась  Домна  Платоновна,  плюнула  и
продолжала: - Я вон так-то раз  прихожу  к  полковнице  Домуховской...  не
знавал ты ее?
   - Нет, - говорю, - не знавал.
   - Красавица.
   - Не знаю.
   - Из полячек.
   - Так что ж, - говорю, - разве я всех полячек по Петербургу знаю?
   - Да она не из самых настоящих полячек, а крещеная - нашей веры!
   - Ну, вот и знай ее, какая такая есть госпожа Домуховская не  из  самых
полячек, а нашей веры. Не знаю, - говорю, - Домна  Платоновна;  решительно
не знаю.
   - Муж у нее доктор.
   - А она полковница?
   - А тебе это в диковину, что ль?
   - Ну-с, ничего, - говорю, - что же дальше?
   - Так она с мужем-то с своим, понимаешь, попштыкалась.
   - Как это попштыкалась?
   - Ну, будто не знаешь, как, значит, в  чем-нибудь  не  уговорились,  да
сейчас пшик-пшик, да и в разные стороны. Так и сделала эта Леканидка.
   "Очень, - говорит, - Домна Платоновна, он у меня нравен".
   Я слушаю да головой качаю.
   "Капризов, - говорит, - я его сносить не могу; нервы мои, - говорит,  -
не выносят".
   Я опять головой качаю. "Что это, - думаю, - у них нервы  за  стервы,  и
отчего у нас этих нервов нет?"
   Прошло этак с месяц,  смотрю,  смотрю  -  моя  барыня  квартиру  сняла:
"Жильцов, - говорит, - буду пущать".
   "Ну что ж, - думаю, - надоело играть косточкой,  покатай  желвачок;  не
умела жить за мужней головой, так поживи  за  своей:  пригонит  нужа  и  к
поганой луже, да еще будешь пить да похваливать".
   Прихожу к ней опять через месяц, гляжу - жилец у  нее  есть,  такой  из
себя мужчина видный, ну только худой и этак немножко осповат.
   "Ах, - говорит, - Домна Платоновна, какого  мне  бог  жильца  послал  -
деликатный, образованный и добрый такой, всеми моими делами занимается".
   "Ну, деликатиться-то, мол, они нынче  все  уж,  матушка,  выучились,  а
когда во все твои дела уж он взошел, так и на что ж того и законней?"
   Я это смеюсь, а она, смотрю, пых-пых, да и спламенела.
   Ну, мой суд такой, что всяк себе как знает, а что  если  только  добрый
человек, так и умные люди не осудят и бог простит. Заходила  я  потом  еще
раза два, все застаю: сидит она у себя в каморке да плачет.
   "Что так, - говорю, - мать, что рано соленой водой умываться стала?"
   "Ах, - говорит, - Домна Платоновна, горе мое такое", - да и замолчала.
   "Что, мол, - говорю, - такое за горе? Иль живую рыбку съела?"
   "Нет, - говорит, - ничего такого, слава богу, нет".
   "Ну, а нет, - говорю, - так все другое пустяки".
   "Денег у меня ни грошика нет".
   "Ну, это, - думаю, - уж  действительно  дрянь  дело;  но  знаю  я,  что
человека в такое время не надо печалить".
   "Денег, - говорю,  -  нет  -  перед  деньгами.  А  жильцы  ж  твои?"  -
спрашиваю.
   "Один, - говорит, - заплатил, а то пустые две комнаты".
   "Вот уж эта мерзость запустения, - говорю, - в вашем деле  всего  хуже.
Ну, а дружок-то твой?" Так уж, знаешь, без церемонии это ее спрашиваю.
   Молчит, плачет. Жаль мне ее стало: слабая, вижу, неразумная женщина.
   "Что ж, - говорю, - если он наглец какой, так и вон его".
   Плачет на эти слова, ажно платок мокрый за кончики зубами щипет.
   "Плакать, -  говорю,  -  тебе  нечего  и  убиваться  из-за  них,  из-за
поганцев, тоже не стоит, а что отказала ему, да только всего и  разговора,
и найдем себе такого, что и любовь будет и помощь; не будешь так-то зубами
щелкать да убиваться". А она руками замахала: "Не надо! не надо! не надо!"
- да сама кинулась в постель головой, в подушки, и надрывается,  ажно  как
спинка в платье не лопнет. У меня на то время был один тоже знакомый купец
(отец у него по Суровской линии свой магазин  имеет),  и  просил  он  меня
очень: "Познакомь, - говорит, - ты меня, Домна Платоновна, с  какой-нибудь
барышней, или хоть и с дамой, но  только  чтоб  очень  образованная  была.
Терпеть, - говорит, - не могу необразованных". И поверить можно, потому  и
отец у них, и все мужчины в семье все  как  есть  на  дурах  женаты,  и  у
этого-то тоже жена дурища -  все,  когда  ни  приди,  сидит  да  печатаные
пряники ест.
   "На что, - думаю, - было бы лучше желать и требовать, как эту  Леканиду
суютить с ним". Но, вижу, еще глупа - я и оставила  ее:  пусть  дойдет  на
солнце!
   Месяца два я у нее не была. Хоть и жаль было мне  ее,  но  что,  думала
себе, когда своего разума нет и сам человек ничем кругом  себя  ограничить
не понимает, так уж ему не поможешь.
   Но о спажинках (*6) была я в их  доме;  кружевцов  немного  продала,  и
вдруг мне что-то кофию захотелось, и страсть как захотелось.  Дай,  думаю,
зайду к Домуховской, к Леканиде Петровне, напьюсь у нее кофию. Иду это  по
черной лестнице, отворяю дверь на кухню - никого  нет.  Ишь,  говорю,  как
живут откровенно - бери что хочешь, потому  и  самовар  и  кастрюли,  все,
вижу, на полках стоит.
   Да только что  этак-то  подумала,  иду  по  коридору  и  слышу,  что-то
хлоп-хлоп,  хлоп-хлоп.  Ах  ты  боже  мой!  что  это?  -  думаю.   Скажите
пожалуйста, что это  такое?  Отворяю  дверь  в  ее  комнату,  а  он,  этот
приятель-то ее добрый - из актеров он был, и  даже  немаловажный  актер  -
артист назывался; ну-с, держит он, сударь, ее одною рукою  за  руку,  а  в
другой нагайка.
   "Варвар! варвар! - закричала я на него,  -  что  ты  это,  варвар,  над
женщиной делаешь!" - да сама-то, знаешь, промеж  них,  саквояжем-то  своим
накрываюсь, да промеж них-то. Вот ведь что вы, злодеи, над  нашей  сестрой
делаете!
   Я молчал.
   - Ну, тут-то я их разняла, не стал он ее при мне больше  наказывать,  а
она еще было и отговаривается.
   "Это, - говорит, - вы не думайте, Домна Платоновна; это он шутил".
   "Ладно, - говорю, - матушка; бочка-то, гляди, в платье от  его  шутилки
не потрескались ли". Однако жили опять; все он у нее  стоял  на  квартире,
только ничего ей, мошенник, ни грошика не платил.
   - Тем и кончилось?
   - Ну, нет; через несколько времени пошел у них  опять  карамболь  (*7),
пошел он ее опять что день трепать, а тут она какую-то жиличку еще к себе,
приезжую барыньку из купчих, приняла. Чай, ведь сам знаешь, наши  купчихи,
как из дому вырвутся, на это дело  препростые...  Ну  он  ко  всему  же  к
прежнему да еще почал с этой жиличкой  амуриться  -  пошло  у  них  теперь
такое, что я даже и ходить перестала.
   "Бог с вами совсем! живите, - думаю, - как хотите".
   Только  тринадцатого  сентября,  под  самое  воздвиженье   честнаго   и
животворящего  креста,  пошла  я  к  Знаменью,  ко   всенощной.   Отстояла
всенощную, выхожу и в  самом  притворе  на  паперти,  гляжу  -  эта  самая
Леканида  Петровна.  Жалкая  такая,  бурнусишко   старенький,   стоит   на
коленочках в уголочке и плачет. Опять меня взяла на нее жалость.
   "Здравствуй, - говорю, - Леканида Петровна!"
   "Ах,  душечка,  -  говорит,  -  моя,  Домна   Платоновна,   такая-сякая
немазаная! Сам бог, - говорит, - мне вас послал", - а сама так вот ручьями
слез горьких и заливается.
   "Ну, - я говорю, - бог,  матушка,  меня  не  посылал,  потому  что  бог
ангелов бесплотных посылает, а я  человек  в  свою  меру  грешный;  но  ты
все-таки не плачь, а пойдем куда-нибудь под насесть  сядем,  расскажи  мне
свое горе; может, чем-нибудь надумаемся и поможем".
   Пошли.
   "Что варвар твой, что ли, опять над тобой что сделал?" - спрашиваю ее.
   "Никого, - говорит, - никакого варвара у меня нет".
   "Да куда же это  ты  идешь?"  -  говорю,  потому  квартира  ее  была  в
Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
   Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у  нее  нет:
мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал -  да
и хорошо сделал, - а живет она в каморочке,  у  Авдотьи  Ивановны  Дислен.
Такая эта  подлая  Авдотья  Ивановна,  даром  что  майорская  она  дочь  и
дворянством своим величается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я  за  нее,  за
негодяйку, один раз в квартал не попала по  своей  простоте  по  дурацкой.
"Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту  Дисленьшу,  мой  друг,
очень знаю - это первая мошенница".
   "Что ж, -  говорит,  -  делать!  Голубочка  Домна  Платоновна,  что  же
делать?"
   Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она
их коверкает.
   "Зайдите, - говорит, - ко мне".
   "Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я  к  тебе  в
Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так  один  раз
чуть в квартал не  попала,  а  лучше,  если  есть  твое  желание  со  мной
поговорить, ты сама ко мне зайди".
   Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею,  что
бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
   Я кивнул утвердительно головою.
   - Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да  вдруг
вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь.  "Голубочка,  -  говорит,  -
моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
   Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи.
Завтра подумаем".
   "Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне. Домна Платоновна".
   Ну, а мне спать смерть как хочется, потому  у  меня  сон  необыкновенно
какой крепкий.
   Проспала я этак до своего часу и прокинулась.  Я  прокинулась,  а  она,
гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под  себя  подобрала  и
папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая  -  точно  вот
пух в атласе.
   "Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
   "Пойду, - говорит, - попробую".
   Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А  мне  таки  тут
что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваришко, сели мы  чай
пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
   "Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку своей не раздумаешь".
   "Поеду я, - говорит, - к мужу".
   "На что,  мол,  лучше  этого,  как  честной  женой  быть,  когда  б,  -
спрашиваю, - только он тебя принял?"
   "Он, - говорит, - у меня добрый; я теперь вижу, что он всех добрей".
   "Добрый-то, - отвечаю ей, - это хорошо, что он добрый;  а  скажи-ка  ты
мне, давно ты его покинула-то?"
   "А уж скоро, - говорит, - Домна Платоновна, как с год будет".
   "Да вот, мол, видишь ты, с год уж тому прошло. Это тоже,  -  говорю,  -
дамочка, время не малое".
   "А что  же,  -  спрашивает,  -  такое,  Домна  Платоновна,  вы  в  этом
полагаете?"
   "Да то, - говорю, - полагаю, что не завелась ли там на твое место  тоже
какая-нибудь пирожная мастерица, горшечная пагубница".
   "Я, - отвечает, - об этом, Домна Платоновна, и не подумала".
   "То-то, мол, мать моя, и есть, что "_не подумала_".  И  все-то  вот  вы
так-то об этом не думаете!.. А надо думать.  Когда  б  ты  подумала-то  да
рассудила, так, может быть, и много б чего с тобой не было".
   Она таки тут ух как засмутилась! Заскребло, вижу, ее  за  сердчишко-то;
губенки свои этак  кусает,  да  и  произносит  таково  тихонечко:  "Он,  -
говорит, - мне кажется, совсем не такой был".
   "Ах вы, - подумала я себе, - звери вы этакие капустные! Сами  козами  в
горах так и прыгают, а муж хоть и им негож, так и  другой  не  трожь".  Не
поверишь ты, как мне это всякий раз на них досадно бывает.  "Прости-ка  ты
меня, матушка, - сказала я ей тут-то, - а только речь  твоя  эта,  на  мой
згад, ни к чему даже не пристала. Что же, - говорю, -  он,  твой  муж,  за
такой за особенный, что ты говоришь: _не такой он_? Ни в жизнь мою никогда
я этому не поверю. Все, я думаю, и он такой же самый, как и все:  костяной
да жильный. А ты бы, - говорю, - лучше бы вот так об этом сообразила,  что
ты, женщиной бымши, себя не очень-то строго соблюла, а ему,  -  говорю,  -
ничего это и в суд не поставится", - потому что ведь и  в  самом-то  деле,
хоть и ты сам,  ангел  мой,  сообрази:  мужчина  что  сокол:  он  схватил,
встрепенулся, отряхнулся, да и опять лети, куда око глянет; а нашей сестре
вся и дорога, что от печи до порога. Наша сестра вашему  брату  все  равно
что  дураку  волынка:  поиграл  да  и  кинул.  Согласен  ли  ты   с   этой
справедливостью?
   Ничего не возражаю.
   А  Домна  Платоновна,  спасибо  ей,  не   дождавшись,   моего   ответа,
продолжает:
   - Ну-с, вот и эта, милостивая моя государыня, наша  Леканида  Петровна,
после таких моих слов и говорит: "Я, - говорит, - Домна Платоновна, ничего
от мужа не скрою, во всем сама повинюсь и признаюсь: пусть он хоть  голову
мою снимет".
   "Ну, это, - отвечаю, - опять тоже, по-моему, не дело, потому  что  мало
ли какой грех был, но на что про то мужу сказывать. Что было, то прошло, а
слушать ему про это за большое удовольствие не будет. А ты скрепись и виду
не покажи".
   "Ах, нет! - говорит, - ах, нет, я лгать не хочу".
   "Мало, - говорю, - чего  не  хочешь!  Сказывается:  грех  воровать,  да
нельзя миновать".
   "Нет, нет, нет, я не хочу, не хочу! Это грех обманывать".
   Зарядила свое, да и баста.
   "Я, - говорит, - прежде все опишу, и если он простит  -  получу  ответ,
тогда и поеду".
   "Ну, делай, мол, как знаешь; тебя, видно, милая,  не  научишь.  Дивлюсь
только, - говорю, - одному, что какой это из вас такой новый завод  пошел,
что на грех идете, вы тогда с  мужьями  не  спрашиваетесь,  а  промолчать,
прости господи, о пакостях о своих - греха боитесь.  Гляди,  -  говорю,  -
бабочка, не кусать бы тебе локтя!"
   Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо, в котором,  уж  бог
ее знает, все объяснила, должно быть, - ответа нет. Придет,  плачет-плачет
- ответа нет.
   "Поеду, - говорит, - сама; слугою у него буду".
   Опять я подумала - и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая,  пусть  хоть
попервоначалу какое время и погневается, а как она на глазах будет,  авось
опять дух,  во  тьме  приходящий,  спутает;  может,  и  забудется.  Ночная
кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
   "Ступай, - говорю, - все ж муж, не полюбовник, все скорей смилуется".
   "А где б, - говорит, - мне, Домна Платоновна, денег на дорогу достать?"
   "А своих-то, - спрашиваю, - аль уж ничего нет?"
   "Ни грошика, - говорит, - нет; я уж и Дисленьше должна".
   "Ну, матушка, денег доставать здесь остро".
   "Взгляните, - говорит, - на мои слезы".
   "Что ж, - говорю, - дружок, слезы? - слезы слезами, и  мне  даже  самой
очень тебя жаль, да только Москва слезам не верит, говорит пословица.  Под
них денег не дадут".
   Она плачет, я это тоже с нею сижу, да так промеж себя и  разговариваем,
а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник... как его зовут-то?
   - Да ну, бог там с ним, как его зовут!
   - Уланский, или как их это называются-то они? - инженер?
   - Да бог с ним, Домна Платоновна.
   - Ласточкин он, кажется, будет по фамилии, или как  не  Ласточкин?  Так
ка