ни  все знают, а я ничего не знала. Если
6 я знала более, так вы, наверно, со мною не сделали бы всего, что хотели.
     -  Ого-го-го!  Забыли, видно, батюшка,  ваши благородные  деяния-то!  -
подхватила из другой комнаты матроска.
     - Ах, убирайтесь вы все  вон! - закричала Юлия. Долинский махал рукой и
уходил к себе в конурку, отведенную ему для кабинета.
     Автономии   его   решительно   не  существовало,   и   жизнь   он   вел
прегорькую-горькую. Дома  он сидел за работой, или выходил на уроки, а не то
так, или сопровождал  жену,  или занимал  ее гостей. Матроска и Юлинька, как
тургеневская помещица, были твердо уверены, что супруги

     Не друг для друга созданы:
     Нет - муж устроен для жены,

     и ни для кого больше, ни для  мира,  ни для себя самого даже. Товарищей
Долинского  принимали  холодно,  небрежно и,  наконец,  даже часто вовсе  не
принимали.  Новые знакомства,  завязанные Юлинькой с разными тонкими целями,
не нравились  Долинскому, тем более,  что ради этих знакомств его заставляли
быть  "искательным",  что  вовсе было и  не в натуре  Долинского  и не в его
правилах. К  тому же,  Долинский очень хорошо  видел, как эти новые знакомые
часто бесцеремонно  третировали его  жену и  даже  нередко  в  глаза открыто
смеялись над  его  тещей;  но  ни  остановить чужих, ни  обрезонить своих он
решительно не умел. А матроске положительно не везло в гостиной: что  она ни
станет рассказывать о своих аристократических связях - все выходит  каким-то
нелепейшим  вздором, и  к  тому  же, в  этом же  самом разговоре  вздумавшая
аристократничать   матроска,   как   нарочно,  стеариновую   свечу   назовет
стерлиновою,  вместо сиропа -  суроп,  вместо  камфина  -  канхин.  Съездила
матроска один  раз в театр  и  после целый год рассказывала, что  она была в
театре на Эспанском дворянине; желая  похвалиться, что ее Петрушу  примут  в
училище Правоведения, она говорила, что его примут в училище Праловедения, и
тому подобное, и тому подобное.
     Прошел еще год, Долинский совсем стал  неузнаваем.  "Брошу",- решал  он
себе  не   раз   после  трепок  за  неискательность  и  недостаток   средств
удовлетворению  расширявшихся  требований  Юлии  Петровны,  но тут  же опять
вставал у него вопрос: "а где же  твердая воля мужчины?" Да в том-то и будет
твердая воля, чтобы освободиться  из этой  уничтожающей среды,  решал  он, и
сейчас  же опять запрашивал  себя:  разве более воли нужно, чтоб уйти, чем с
твердостью и достоинством выносить свое тяжкое положение? А между тем явился
другой ребенок.  Долинский,  в качестве  отца двух детей, стал  подвергаться
сугубому  угнетению  и,  наконец, не выдержал  и собрался  ехать с  письмами
жениных благодетелей в  Петербург. Долинский собрался  скоро, торопливо, как
бы боялся,  что он останется, что его что-то  задержит. Приехав в Петербург,
он  никуда не  пошел  с  письмами  благодетелей, но освежился, одумался и  в
откровенную  минуту высказал  все свое горе  одному  старому своему детскому
товарищу, земляку и другу, художнику Илье Макаровичу Журавке, человеку очень
доброму, пылкому, суетливому и немножко смешному.
     -  Одно  средство, братец мой, вам друг с другом расстаться,-  отвечал,
выслушав его исповедь, Журавка.
     - Это, Ильюша, легко, брат, сказать.
     - А сделать еще легче.
     Долинский походил и в раздумье произнес:
     - Не  могу, как-то все это с  одной, будто, стороны так,  а с  другой -
опять.
     - Пф! Да брось, братец,  брось, вот и вся  недолга, либо заплесневеешь,
бабы ездить на тебе будут! - восклицал Журавка.
     Поживя месяц  в Петербурге,  Долинский  чувствовал, что, действительно,
нужно  собрать  всю  волю и  уйти  от людей, с  которыми  жизнь  мука, а  не
спокойный труд и не праздник.
     - Ну, положим  так,- говорил он,- положим, я  бы и решился, оставил  бы
жену, а детей же как оставить?
     - Детей обеспечь, братец.
     - Чем, чем, Илья Макарыч?
     - Деньгами, разумеется.
     - Да какие же деньги, где я их возьму?
     - Пф! Хочешь десять тысяч обеспечения, сейчас, хочешь?
     - Ну, ну, давай.
     - Нет, ты говори коротко и узловато: хочешь или не хочешь?
     - Да, давай, давай.
     - Стало быть, хочешь?
     - Да уж, конечно, хочу.
     -  Идет, и да  будет  тебе, яко же  хощеши! Послезавтра  у  твоих детей
десять тысяч обеспечения, супруге давай на детское воспитание, а сам живи во
славу божию; ступай в Италию, там, брат, итальяночки... уухх, одними глазами
так и вскипятит иная! Я тебе скажу,  наши-то женщины,  братец, ведь, если по
правде говорить, все-таки, ведь, дрянь.
     - А я думаю,- говорил на другой день Долинский Журавке,- я думаю, точно
ты прав, надо, ведь, это дело покончить.
     - Да как же, братец, не надо?
     - То-то, я всю ночь продумал и...
     -  Ты,  пожалуйста, уж  лучше и  не раздумывай.  Через два дня в  руках
Долинского был полис на его собственную жизнь, застрахованную в десять тысяч
рублей, и предложение редакции одного большого издания быть  корреспондентом
в Париже.
     Долинский,  как  все  несильные  волею  люди,  старался исполнить  свое
решение как  можно  скорее. Он переменил паспорт и уехал  за границу. Во все
это время  он  ни малейшим образом не выдал  себя жене; извещал  ее,  что он
хлопочет, что ему дают очень выгодное место,  и только в день своего отъезда
вручил Илье Макаровичу конверт с письмом следующего содержания:
     "Я, наконец, должен сказать вам, что я нашел себе очень выгодное  место
и отправляюсь к этому месту, не заезжая в Москву. Главная выгода моего места
заключается в том, что  вы  его никогда  не узнаете, а если  узнаете,  то не
можете  меня  более мучить и терзать. Я вас оставляю навсегда за  ваш дурной
нрав,  жестокость  и лукавство,  которые  мне  ненавистны и которых  я более
переносить не могу.  Ссориться  и браниться я не  приучен, а на великодушие,
хотя бы даже в далеком  будущем, я не надеюсь, и потому просто бегу от  вас.
На  случай  моей  смерти  оставляю моему изведанному  другу полис страхового
общества, которое уплатит моим  детям десять тысяч рублей; а пока  жив, буду
высылать вам на их воспитание столько, сколько позволят мне мои средства.
     Не  выражаю  вам никаких  доброжелательств,  чтобы вы не приняли  их за
насмешку, но ручаюсь  вам,  что  не питаю  к  вам,  ни к вашему семейству ни
малейшей  злобы.  Я  хочу только, чтобы мы, как  люди  совершенно  несходных
характеров  и убеждений, не мешали друг другу, и вы сами вскоре увидите, что
для вас в этом нет  решительно никакой потери.  Я знаю, что я неспособен  ни
состроить себе служебную карьеру, ни нажить денег,  с которыми можно  бы  не
нуждаться. Вы ошиблись  во мне, я - в вас. Не будемте бесполезно упрекать ни
себя, ни друг друга, и простимтесь, утешая себя, что перед нами раскрывается
снова жизнь, если  и не счастливая, то, по  крайней  мере, не лишенная  того
высшего  права, которое  называется свободою совести и которое, к несчастию,
люди так мало уважают друг в друге.
     С.-Петербург
     Н. Долинский".

     Так  покончилась семейная  жизнь  человека,  встреченного Дорушкой  уже
после четырехлетнего его житья в Париже.
     В Россию Долинский  еще боялся  возвращаться, потому  что даже и  из-за
границы ему два или  три  раза приводилось давать  в посольстве неприятные и
тяжелые объяснения по жалобам жены.

Глава четвертая
ГЛАВНЫЕ ЛИЦА РОМАНА ЗНАКОМЯТСЯ БЛИЖЕ

     Продолжаем прерванную повесть.
     Дом, в  котором Анна Михайловна  со своею сестрой жила в Париже, был из
новых домов rue de l'Ouest  {Западной улицы (франц.)}. В нем с улицы не было
ворот,  но  тотчас, перешагнув  за  его красиво отделанные,  тяжелые  двери,
открывался маленький  дворик, почти весь занятый  большой цветочной клумбой;
направо  была   красивенькая  клетка,  в   которой   жила  старая  concierge
{привратница (франц.)}, а налево  дверь  и легкая спиральная лестница. Через
два дня после свидания с Прохоровыми,  Долинский с не совсем довольным лицом
медленно  взбирался по этой ажурной  лестнице и позвонил  у  одной  двери  в
третьем этаже. Его ввели  через  небольшой коридорчик  в  очень просторную и
хорошо меблированную комнату, переделенную густой шерстяной драпировкой.
     По комнате,  на диване и на стульях, лежали кучи лент,  цветов, синели,
рюшу и  разной галантерейщины; на столе  были  набросаны  выкройки  и узоры,
перед  которыми,  опустив  в раздумье голову,  стояла сама  хозяйка. Немного
нужно было иметь проницательности, чтобы отгадать, что Анна Михайловна стоит
в  этом положении не одну минуту, но что не узоры и  не выкройки занимают ее
голову.
     При  входе  Долинского  Анна Михайловна  покраснела, как институтка,  и
сказала:
     - Ах, извините бога ради, у нас такой ералашный беспорядок.
     Долинский  ничего  не ответил на это, но, взглянув на Анну  Михайловну,
только подумал: "а как она дивно хороша, однако".
     Анна Михайловна  была одета в простое коричневое платье с высоким лифом
под душу, и ее  черные  волосы были гладко  причесаны за  уши.  Этот простой
убор,  впрочем,  шел  к  ней  необыкновенно,  и прекрасная  наружность  Анны
Михайловны, действительно, могла бы остановить на себе глаза каждого.
     -  Пожалуйста,  садитесь,  сестры  дома  нет,  но   она  сейчас  должна
вернуться,- говорила Анна Михайловна, собирая со стола свои узоры.
     - Я, кажется, совсем не вовремя? - начал Долинский.
     - А,  нет! Вы, пожалуйста,  не обращайте  на это внимания, мы вам очень
рады.
     Долинский поклонился.
     - Дорушка еще вчера вас поджидала. Вы курите?
     - Курю, если позволите.
     - Сделайте милость. Долинский зажег папироску.
     - Дора все не дождется, чтобы помириться с вами,- начала хозяйка.
     - Это, если я отгадываю, все о луврской еще встрече?
     - Да, сестра моя ужасно сконфужена.
     - Это пресмешной случай.
     - Ах, она такая...
     - Непосредственная, кажется,- подсказал, улыбаясь, Долинский.
     - Даже чересчур  иногда,- заметила снисходительно  Анна Михайловна.- Но
вы не поверите, как ей совестно, что она наделала.
     Долинский  хотел  ответить, что об этом даже и  говорить не стоит, но в
это время послышался колокольчик и звонкий контральт запел в коридорчике:

     Если жизнь тебя обманет,
     Не печалься, не сердись,
     В день несчастия смирись,
     День веселья, верь, настанет.

     Вот и она,- сказала  Анна Михайловна. На  пороге показалась  Дорушка  в
легком   белом   платье  со   своими  оригинальными  красноватыми   кудрями,
распущенными по воле, со снятой с головы соломенной  шляпой в одной руке и с
картонкой в другой.
     - А-а! -  произнесла она протяжно при виде Долинского  и остановилась у
двери.
     Гость встал со своего места.
     - Стар... Стар... нет, все не могу выговорить вашего имени.
     - Нестор,- произнес, рассмеявшись, Долинский.
     - Да, да, есть Нестор-Летописец.
     - То есть - был; но это во всяком случае не я.
     -  Я  это уж сообразила, что  вы, должно  быть,  совершенно  отдельный,
особенный Нестор.  Ах,  Нестор  Игнатьич,  я  перед  вами  на  колени сейчас
опущусь, если вы меня не простите.
     - Помилуйте, вы только заставляете меня краснеть от этих ваших просьб.
     - О, если вы  это без шуток говорите,  то вы просто покорите мое сердце
своею добродетелью.
     - Уверяю вас, что я уж забыл об этом.
     - В таком случае, Полканушка, дай лапу.
     Анна  Михайловна  неодобрительно качнула головою, на  что  не  обратили
внимания ни Долинский,  ни Дорушка, крепко и  весело сжимавшие поданные друг
другу руки.
     - А моя сестра уж, верно, морщится, что мы дружимся,-  проговорила Дора
и, взглянув  в лицо сестры, добавила,- так и есть, вот удивительная женщина,
никогда она, кажется, не будет верить, что я знаю, что делаю.
     - Ты знала, что делала, и тогда, когда рассуждала о monsieur Долинском.
     - Это в первый раз  случилось,  но, впрочем, вот видишь, как все хорошо
вышло: теперь у меня есть русский друг в Париже. Ведь, мы друзья, правда?
     - Правда,- отвечал Долинский.
     - Вот  видишь, Аня. Я говорю, что  всегда знаю, что я  делаю. Я женщина
практичная -  и это  правда. Вы хотите  маронов? - спросила  она Долинского,
опуская в карман руку.
     - Нет-с, не хочу.
     - Тепленькие совсем еще.
     - Все-таки покорно вас благодарю.
     - Зачем ты покупаешь эту дрянь, Дора? - вмешалась Анна Михайловна.
     - Я совсем их не покупаю, это мне какой-то француз подарил.
     - Какой это у тебя еще француз завелся?
     - Не знаю, глупый, должно быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и
все глупости какие-то врет.  Завтракать с собой звал,  а  я не пошла, велела
себе тут, на этом углу, в лавочке,  маронов купить и  пожелала ему счастливо
оставаться на улице.
     - Вот видите, как она  знает, что делать,- произнесла Анна Михайловна.-
Только того и ждешь, что налетит на какую-нибудь историю.
     - Пустяки это, съедомое всегда можно брать, особенно у француза.
     - Почему же особенно у француза?
     - Потому что он, во-первых, глух, а,  во-вторых,  это ему  удовольствие
доставляет.
     - И тебе тоже?
     - Некоторое.
     - А если этот француз тебе сделает дерзость?
     - Не смеет.
     - Отчего же не смеет?
     - Так, не смеет - да и  только. Вы  давно за границей?- обратилась  она
опять к Долинскому.
     - Скоро четыре года.
     - Ой, ой, ой, это одуреть можно. Анна Михайловна засмеялась и сказала:
     - Вы уж, monsieur Долинский, теперь нас извиняйте за выражения; мы, как
видите, скоро дружимся и, подружившись, все церемонии сразу в сторону.
     - Сразу,- серьезно подтвердила Дора.
     - Да, у нас с Дарьей Михайловной все вдруг делается.  Я того  и  гляжу,
что  она когда-нибудь пойдет  два  аршина  лент купить, а мимоходом зайдет в
церковь, да с кем-нибудь обвенчается и вернется с мужем.
     - Нет-с, этого, душенька, не случится,- отвечала, сморщив носик, Дора.
     - Ох, а все-таки что-то страшно,- шутила Анна Михайловна.
     - Во-первых,- выкладывала по пальцам Дора,-  на мне  никогда  никто  не
женится,  потому что по множеству разных  пороков  я  неспособна к  семейной
жизни, а, во-вторых, я и сама ни за кого не пойду замуж.
     - Какое суровое решение! - произнес Долинский.
     - Самое гуманное. Я знаю, что я делаю; не беспокойтесь. Я уверена,  что
я в полгода или бы уморила своего мужа, или бы умерла сама, а я жить  хочу -
жить, жить и петь.
     Дорушка подняла вверх ручку и пропела:

     Золотая волюшка мне милей всего.
     Не надо мне с волею в свете ничего.

     - Вот,- начала она,- я  почти так же велика, как Шекспир. У него Гамлет
говорит, чтоб никто  не женился, а я говорю - пусть  никто не выходит замуж.
Совершенно  справедливо, что  если  выходить  замуж, так  надо  выходить  за
дурака, а я дураков терпеть не могу.
     - Почему же непременно за дурака? - спросил Долинский.
     - А потому, что умные люди больше не будут жениться.
     - Триста лет близко, как наш Гамлет положил зарок  людям не жениться, а
видите, все люди и женятся, и замуж выходят.
     - Ну, да, все потому, что люди еще очень глупы, потому что посвистывает
у  них в лбах-то,- резонировала  Дора.- Умный  человек  всегда знает, что он
делает, а  дураки - дураки всегда охотники жениться. Ведь, вы  вот, полагаю,
не женитесь?
     - Нет-с, не женюсь,- отвечал, немного покраснев, Долинский.
     - А-а, то-то и есть. Даже вон  в  краску вас бросило при одной мысли, а
скажите-ка,  отчего  вы не  женитесь?  Оттого,  что вы  не хотите  попасть в
дураки?
     - Нет, оттого, что я женат,- еще более покраснев и засмеявшись, отвечал
Долинский.
     Дорушка быстро откинулась,  значительно закусила свою  нижнюю  губку и,
вспрыгнув со своего места, юркнула за драпировку.
     Долинский  обтирал выступивший у  него  на  лбу  пот  и  смеялся  самым
веселым, искренним смехом. Анна Михайловна сидела совершенно переконфуженная
и  ворочала что-то в своей  рабочей  корзинке. Щеки ее  до  самых ушей  были
покрыты густым пунцовым румянцем.
     Секунды три длилась тихая пауза.
     - Нет, это уж черт знает что такое! - крикнула из-за драпировки Дорушка
голосом, в котором звучали и насилу сдерживаемый смех, и досада.
     -  Да,  все  это оттого, что ты  всегда знаешь,  что ты  делаешь!- тихо
проговорила с упреком Анна Михайловна.
     Долинский опять рассмеялся и вслед за тем  послышался несдержанный смех
самой Доры. Анне Михайловне тоже изменила ее  физиономия, она улыбнулась и с
упреком проронила:
     - Чудо, как умно!
     -  Что  ж,  "чудо, как  умно!" -  заговорила,  появляясь  между  полами
драпировки, смеющаяся Дора.
     - Очень умно,- повторила Анна Михайловна.
     - Да разве же я  виновата,- оправдывалась  Дора,- что настал такой век,
что никак не наспасешься? Кто их знает, как они так женятся, что  это по них
незаметно!  Ну,  чего,  ну, что это  вы  женились и  не  сказываете  об этом
приятном  происшествии?  -  обратилась  она  к смеющемуся Долинскому  и сама
расхохоталась снова.
     - Да нет, это вы вышиваете,- продолжала она, махнув ручкой.
     - Ну, не верьте.
     - И не верю,- отвечала Дора.- Мне даже этак удобнее.
     - Что это, не верить?
     - Конечно; а то, господи,  что же это  в  самом деле за напасть  такая!
Опять бы надо во  второй раз перед одним и тем же  господином извиняться. Не
верю.
     -  Да  совершенно  не  в  чем-с  извиняться.  Вы  мне только  доставили
искреннее   удовольствие  посмеяться,  как  я  давно  не  смеялся,-  отвечал
Долинский.
     Хозяйки, по-русски, оставили Долинского  у себя отобедать, потом вместе
ходили  гулять  и  продержали  его до полночи. Дорушка была  умна,  резва  и
весела. Долинский  не  заметил,  как  у  него  прошел  целый день  с  новыми
знакомыми.
     - Вы, Дарья  Михайловна,  бываете когда-нибудь и грустны? -  спросил он
ее, прощаясь.
     - Ой, ой, и как еще! - отвечала за нее сестра.
     - И тогда уж не смеетесь?
     - Черной тучею смотрит.
     - Грозна и величественна  бываю. Приходите почаще, так я  вам  доставлю
удовольствие  видеть себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir,
{До свиданья, моя радость (франц.)} спать хочу,- сказала Дорушка и, дружески
взяв руку Долинского, закричала портьеру: "Откройте".

Глава пятая
КОЕ-ЧТО О ЧУВСТВАХ

     Прошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во
все  это время не было ни одного  дня,  когда бы они не видались. Ежедневно,
аккуратно  в  четыре  часа, Долинский являлся  к ним и они  вместе  обедали,
вместе гуляли, читали,  ходили в театры и на маленькие балики, которые очень
любила наблюдать  Дора. Анна Михайловна, со своими хлопотами о  закупках для
магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою "шлянья" и предоставляла
сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским. Знакомство этих трех лиц в этот
промежуток  времени, действительно,  перешло в  самую  короткую  и искреннюю
дружбу.
     - Чудо, как весело мы теперь живем! - восклицала Дора.
     - Это правда,- отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.
     - А все, ведь, мне, всем обязаны.
     - Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.
     - Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.
     - Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?
     - Это вы не можете догадаться, что  бы вы должны делать? Вы, милостивый
государь, даже  из вежливости должны бы в которую-нибудь  из нас влюбиться,-
говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.
     - Не могу,- отвечал Долинский.
     - Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?
     - Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.
     - Э,  лучше скажите, что  просто у вас, батюшка мой, вкуса нет,- шутила
Дора.
     -  Ну, как тебе не  стыдно,  Дора,  уши, право, вянут слушать,  что  ты
только врешь,- останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.
     - Стыдно, мой друг