Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
181 -
182 -
183 -
184 -
185 -
186 -
187 -
188 -
189 -
190 -
191 -
192 -
193 -
194 -
195 -
196 -
197 -
198 -
199 -
200 -
201 -
202 -
203 -
204 -
205 -
206 -
207 -
208 -
209 -
210 -
211 -
212 -
213 -
214 -
215 -
216 -
217 -
218 -
219 -
220 -
221 -
222 -
223 -
224 -
225 -
226 -
227 -
228 -
229 -
230 -
231 -
232 -
233 -
234 -
235 -
236 -
237 -
238 -
239 -
240 -
241 -
242 -
243 -
244 -
245 -
246 -
247 -
248 -
249 -
250 -
251 -
252 -
253 -
254 -
255 -
256 -
257 -
258 -
259 -
260 -
261 -
262 -
263 -
264 -
265 -
266 -
267 -
268 -
269 -
270 -
271 -
272 -
273 -
274 -
275 -
276 -
277 -
278 -
279 -
280 -
281 -
282 -
283 -
284 -
285 -
286 -
287 -
288 -
289 -
290 -
291 -
292 -
293 -
294 -
295 -
296 -
297 -
298 -
299 -
300 -
301 -
302 -
303 -
304 -
305 -
306 -
307 -
308 -
309 -
310 -
311 -
312 -
313 -
314 -
315 -
316 -
317 -
318 -
319 -
320 -
321 -
322 -
323 -
324 -
325 -
326 -
327 -
328 -
329 -
330 -
331 -
332 -
333 -
334 -
335 -
336 -
337 -
338 -
339 -
340 -
341 -
342 -
343 -
344 -
345 -
346 -
347 -
348 -
349 -
350 -
351 -
352 -
353 -
354 -
355 -
356 -
357 -
358 -
359 -
360 -
361 -
362 -
363 -
364 -
365 -
366 -
367 -
368 -
369 -
370 -
371 -
372 -
373 -
374 -
375 -
376 -
377 -
378 -
379 -
380 -
381 -
382 -
383 -
384 -
385 -
386 -
387 -
388 -
389 -
390 -
391 -
392 -
393 -
394 -
395 -
396 -
397 -
398 -
399 -
400 -
401 -
402 -
403 -
404 -
405 -
406 -
407 -
ычка; я ему на его чиновников
жалуюсь, - он мне на моих миссионеров пишет, что "никто-де им не мешает, а
они-де сами ленивые и неискусные". А мои дезертировавшие миссионеры, в свою
очередь, пищат, что им хотя, точно, рты тряпками не затыкают, но нигде ни
лошадей, ни оленей не дают, потому что по степям всюду все люди лам боятся.
- Ламы, - говорят, - богаты - они чиновников деньгами дарят, а нам
дарить нечем.
Что же мне было можно им в утешение сказать? Синоду, что ли, обещать
представить, чтобы лавры и монастыри, имея "деньги многи", поделились с
нашею бедностию и какую-нибудь сумму на взятки приказным отпустили, но
боялся, что в больших залах в синоде это, чего доброго, за неуместное сочтут
и, помолясь богу, во вспомоществовании на взятки мне откажут, пожалуй. А к
тому же еще и это средство в наших руках могло быть ненадежно: апостолы мои
в самих себе такую слабость мне открыли, которая, в связи с
обстоятельствами, получила очень важное значение.
- Нас, - говорят, - за дикарей жалость берет; из них с этой возней
совсем последний толк выбьют; нынче мы их крестим, завтра ламы обращают и
велят Христа порицать, а за штраф все что попало у них берут. Обнищевает
бедный народ и в скоте и в своем скудном разуме, - все веры перепутал и на
все колена хромает, а на нас плачется.
Кириак этою борьбою очень интересовался и, пользуясь моим
расположением, не раз останавливал меня вопросами:
- Что тебе, владыко, вражки пишут? - или:
- Что ты, владыко, вражкам написал? Раз даже он явился ко мне с
просьбою:
- Посоветуйся со мною, владыко, как будешь вражкам писать?
Это было по случаю тому, что губернатор мне ставил на вид, что в
соседней епархии, при тех же обстоятельствах, в каких я находился, проповедь
и крещение совершаются успешно, причем указывал мне на какого-то миссионера
Петра из зырян, который целыми массами крестит инородцев.
Такое обстоятельство меня смутило, и я спросил соседнего архиерея: так
ли это?
Тот отвечал, что действительно у него есть зырянин, поп Петр, который
два раза ездил на проповедь и в первый раз "все кресты раскрестил", а во
второй вдвое больше крестов взял, и опять недостало, - с одного на другого
на шеи перевешивал.
Кириак как это услышал, так и всплакался.
- Боже мой, - говорит, - откуда еще ко всем бедам пришел сюда сей
коварный строитель? Он Христа в его же церкви да его же кровью затопит! Ох,
беда! помилосердуй, владыко, - проси скорее архиерея, чтобы он унял своего
слугу верного - оставил бы в церкви сил хоть на семена.
- Ты, - говорю, - отец Кириак, вздор говоришь; могу ли я от столь
хвальной ревности человека удерживать?
- Ах, нет, - молит, - владыко, проси; ведь это тебе непонятно, а я так
знаю, что, значит, теперь там в степях делается. Это все не Христу, а
вражкам его служба там идет. Зальют, зальют они его, голубчика, кровью и на
сто лишних лет от него народ отпугают.
Я, разумеется, Кириака не послушал, а напротив - написал к соседнему
архиерею, чтобы он дал мне своего зырянина на подержание, или, как сибирские
аристократы по-французски говорят: "о прока". Сосед мой архиерей в это время
уже, отбыв сибирскую епитимью, перемещался в Россию и не постоял за своего
досужего крестителя. Зырянин был мне прислан: такой большебородый,
словоохотливый и, что называется, весь до дна маслян. Я его сейчас же
отправил в степь, а недели через две от него уже и радостные вести имел:
доносил он мне, что крестит народ на все стороны. Одного он опасался:
достанет ли у него крестов, которых забрал с собою весьма изрядную коробку?
Из сего я, не ошибаяся, мог заключить, что улов в мережи сего счастливого
ловца попадает чрезвычайно обильный.
Вот, думаю, когда я достал себе, наконец, к этому делу настоящего
мастера! И очень был этому рад, да и как рад-то! Откровенно скажу вам - с
самой казенной точки зрения, - потому что... и архиерей ведь тоже, господа,
человек, и ему надокучит, когда одна власть пристает: "крести", а другая -
"пусти"... Ну их совсем! скорей как-нибудь кончить в одну сторону, и как
попался ловкий креститель, так пусть уже зауряд все крестит, авось и людям
спокойнее станет.
Но Кириак не разделял моего взгляда, и раз иду я вечером через двор из
бани и встречаю его; он остановился и приветствует меня:
- Здравствуй, владыко!
- Здравствуй, - говорю, - отец Кириак.
- Хорошо ли вымылся?
- Хорошо.
- А зырянина-то отмыл ли?
Я рассердился.
- Это, - говорю, - что за глупость? А он опять про зырянина.
- Он безжалостный, - говорит, - он и у нас теперь так крестит, как за
Байкалом крестил; его крестников через это только мучают, а они на Христа,
батюшку, плачутся. Грех всем вам, а тебе больше всех грех, владыко!
Я Кириака счел за грубияна, но слова-то его мне все-таки в душу запали.
Что, в самом деле? он ведь старик основательный, - на ветер болтать не
станет: в чем же тут секрет? - как, в самом деле, взятый мною "о прока"
досужий зырянин крестит? Я имел понятие о религиозности зырян; они по
преимуществу храмоздатели - церкви у них повсюду отличные и даже богатые, но
из всех глаголемых христиан на свете они, должно сознаться, самые внешние.
Ни к кому столько, как к ним, не идет определение, что у них "бог в одних
лишь образах, а не в убеждениях человека"; но ведь не жжет же этот зырянин
дикарей огнем, чтобы они крестились? Быть этого не может! В чем же тут дело?
Отчего зырянин успевает, а русские не умеют, и отчего я этого о сю пору не
знаю?
"А все оттого, владыко, - пришло мне на мысль, - что ты и тебе подобные
себялюбивы да важны: "деньги многи" собираете да только под колокольным
звоном разъезжаете, а про дальние места своей паствы мало думаете и о них по
слухам судите. На бессилие свое на родной земле нарекаете, а сами все звезды
хватать норовите, да вопрошаете: "Что ми хощете дати, да аз вам предам?"
Брегись-ка, брат, как бы и ты не таков же стал?"
И ходил я, ходил этот вечер с своею думою по моей пустой скучной зале и
до тех пор доходился, пока вдруг мне пришла в голову мысль: пробежать самому
пустыню.
Таким образом я надеялся уяснить себе если не все, то по крайней мере
очень многое. Да, признаюсь вам, и освежиться хотелось.
Для совершения этого пути мне, при моей неопытности, нужен был товарищ,
который хорошо бы знал инородческий язык; но какого же товарища лучше
желать, как Кириака? И, не откладывая этого по своей нетерпеливости в долгий
ящик, я призвал Кириака к себе, открыл ему свой план и велел собираться.
Он не противоречил, а, напротив, казалось, был даже очень рад и,
улыбаясь, повторял:
- Бог в помощь! Бог в помощь!
Откладывать было незачем, и мы на другое же утро раным-рано отпели
обеденку, оделись оба по-туземному и выехали, держа путь к самому северу,
где мой зырянин апостольствовал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Лихо прокатили мы первый день на доброй тройке и все беседовали с отцом
Кириаком. Любезный старик рассказывал мне интересные истории из инородческих
религиозных преданий, из коих меня особенно занимала повесть о пятистах
путешественниках, которые под руководством одного книжника, по-ихнему -
"обушия", пустились путешествовать по земле в то еще время, когда
"победивший силу бесовскую и отринувший все слабости" бог Шигемуни
гостеприимствовал "непочатыми яствами" в Ширвасе. Повесть эта тем интересна,
что в ней чувствуется весь склад и дух религиозной фантазии этого народа.
Пятьсот путников, предводимые обушием, встречают духа, который, чтобы
устрашить их, принимает самый ужасный и отвратительный вид и спрашивает:
"Есть ли у вас такие чудовища?" - "Есть гораздо страшнее", - отвечал обуший.
"Кто же они?" - "Все те, которые завистливы, жадны, лживы и мстительны; они
по смерти становятся чудовищами гораздо тебя страшнее и гаже". Дух скрылся
и, превратясь где-то в человека, такого сухого и тощего, что даже жилы его
пристали к костям, опять появился пред путниками и говорит: "Есть ли у вас
такие люди?" - "Как же, - отвечает обуший, - гораздо суше тебя есть - таковы
все, любящие почести".
- Гм! - перебил я Кириака, - это, - говорю, - смотри, уже не на нас ли,
архиереев, мораль пущена?
- А бог весть, владыко, - и продолжает: - По некотором времени дух
явился в виде прекрасного юноши и говорит: "А вот такие у вас есть ли?" -
"Как же, - отвечает обуший, - между людьми есть несравненно тебя прекраснее,
это те, которые имеют острое понятие и, очистив свои чувства, благоговеют к
трем изяществам: богу, вере и святости. Сии столь тебя красивее, что ты пред
ними никуда не годишься". Дух рассердился и стал экзаменовать обушия другими
манерами. Он зачерпнул в горсть воды: "Где, говорит, больше воды: в море или
в горсти?" - "В горсти более", - отвечал обуший. "Докажи". - "Ну и докажу:
по видимому судя, кажется в море действительно более воды, чем в горсти, но
когда придет время разрушения мира и из нынешнего солнца выступит другое,
огнепалящее, то оно иссушит на земле все воды - и большие и малые: и моря, и
ручьи, и потоки, и сама Сумбер-гора (Атлас) рассыпется; а кто при жизни
напоил своею горстью уста жаждущего или обмыл своею рукою раны нищего, того
горсть воды семь солнц не иссушат, а, напротив того, будут только ее
расширять и тем самым увеличивать..." - Право, как вы хотите, а ведь это не
совсем глупо, господа? - вопросил, приостановясь на минуту, рассказчик, - а?
Нет, взаправду, как вы это находите?
- Очень не глупо, совсем не глупо, владыко.
- Признаюсь вам, и мне это показалось, пожалуй, толковее иной
протяженной проповеди об оправдании... Ну, впрочем, не все об этом. Потом
повели мы долгие беседы о том, какой способ надо предпочесть всем другим для
обращения дикарей в христианство. Кириак находил, что с ними надо как можно
меньше обрядничать, потому что они иначе самого Кириака с его вопросами
превзойдут о том: можно ли того причащать, кто яйцом в зубы постучит; да не
надо много и догматизировать, потому что их слабый ум устает следить за
всякою отвлеченностью и силлогизациею, а надо им просто рассказывать о жизни
и о чудесах Христа, чтобы это представлялось им как можно живообразнее и
чтобы их бедной фантазии было за что цепляться. Но главное: все на то
напирал, что "кто премудр и худог, тот пусть покажет им от своего жития
доброго, - тогда они и Христа поймут, а иначе, говорит, плохо наше дело, и
истинная наша вера, хоть мы ее промеж них и наречем, то будет она у них под
началом у неистинной: наша будет нареченная, а та действующая, - что в том
добра-то, владыко? Посуди: к торжеству Христовой веры это будет или к ее
унижению? А еще того горше, как от нашего что возьмут, да не знать, что из
него сделают. Нечего спешить нарекать, а надо насаждать; другие придут -
будут поливать, а возрастит сам бог... Не так ли, владыко, апостол-то учил,
а? Вспомни его, должно быть так: а то, гляди, как бы не поспешить, да людей
не насмешить и сатану не порадовать".
Я, по правде сказать, внутренно во многом с ним соглашался и не
заметил, как в простых и мирных с ним разговорах провел весь день до вечера;
а с тем и наш конный путь кончился.
Переночевали мы с ним у огонька в юрте и на другое утро покатили на
оленях.
Погода стояла чудесная, и езда на оленях очень меня занимала, хотя она,
однако, не совсем отвечала моим о ней представлениям. В детстве моем я очень
любил смотреть на картинку, где был представлен лапландец на оленях. Но те
олени, на картинке, были легкие, быстроногие, как вихри степные неслись,
закинув назад головы с ветвистыми рогами, и я, бывало, все думал: "Эх, кабы
хоть раз так прокатиться! Какая это, должно быть, приятная быстрота при
такой скачке!" А на деле же оно выходило не так: передо мною были совсем не
те уносистые рогатые вихри, а комолые, тяжеловатые увальни с понурыми
головами и мясистыми, разлатыми лапами. Бежали они побежкой нетвердою и
неровною, склонив головы, и с такою задышкою, что инда с непривычки жалость
брала на них смотреть, особливо как у них ноздри замерзли и они рты
поразинули. Так тяжело дышат, что это густое дыхание их собирается облаком и
так и стоит в морозном воздухе полосою. И эта езда и грустное однообразие
пустынных картин, которые при ней открываются, производят такое скучное
впечатление, что даже говорить не хочется, и мы с Кириаком, едучи два дня на
оленях, почти ни о чем и не беседовали.
На третий день к вечеру и этот путь прекратился: снега стали рыхлее, и
мы заменили нескладных оленей собаками - такие серенькие, мохнатые и
востроухие, как волчки, и по-волчьи почти и тявкают. Запрягают их помногу,
штук по пятнадцати, а почетному путнику, пожалуй, и больше зацепят, но
салазки такие узенькие, что двоим рядом сидеть невозможно, и мы с отцом
Кириаком должны были разделиться: на одних приходилось ехать мне с
проводником, а на других - Кириаку с другим проводником. Проводники оба
казались равного достоинства, да и с обличья их одного от другого даже и не
отличишь, особенно как своими малицами закутаются, - точно банные обмылки:
что один, что другой - в обоих одна красота. Но Кириак нашел в них разницу и
непременно настаивал, чтобы усадить меня с тем, который казался ему
надежнее; а в чем он видел эту надежность - не объяснил.
- Так, - говорит, - владыко: ты в этом крае неопытнее меня, так ты с
этим поезжай. - За это я его не послушал и сел с другим. Поклажу свою мы
разделили: я взял себе в ноги узелок с бельем да с книгами, а Кириак надел
на себя мирницу и дароносицу да взял в ноги кошель с толокном, сухой рыбкой
и прочей нашей незатейливой походной провизией.
Уселись мы так, подоткнулись малицами, сверху по коленам оленьими
кожами застегнулись и поскакали.
Езда эта была гораздо быстрее, чем на оленях, но зато сидеть так худо,
что у меня с непривычки через час же страшно спину разломило. Погляжу на
Кириака - он сидит как воткнутый столбушек, а я так и вихляюсь по сторонам -
все баланс хочу удержать, и за этой гимнастикой даже не мог и поговорить с
моим проводником. Узнал только, что он крещеный, и окрещен недавно моим
зырянином, а поэкзаменовать его не успел. К вечеру я так измучился, что
совсем держаться не мог и пожаловался Кириаку.
- Плохо, - говорю, - меня что-то сразу уже очень расшатало.
- А все это оттого, - отвечает, - что ты меня не слушал, - не с тем
едешь, с которым я тебя сажал: этот лучше правит, покойнее. Яви ласку:
пересядь завтра.
- Хорошо, - говорю, - изволь, пересяду, - и точно, пересел, и опять
едем.
Не знаю: понавык ли я за прошлый день держаться на этих рожнах или
действительно этот проводник лучше своим орстелем правил, только мне
спокойнее ехалось, так что я даже мог и побеседовать.
Спрашиваю его: крещеный он или нет?
- Нет, - отвечает, - бачка, моя некрещена, моя счастливая.
- Чем же ты так счастлив?
- Счастливая, бачка; меня, бачка, Дзол-Дзаягачи дала, бачка. Она меня,
бачка, бережет.
Дзол-Дзаягачи у шаманистов такая богиня, дарующая детей и пекущаяся
будто бы о счастии и здоровье тех, которые у нее вымолены.
- Так что же, - говорю, - а почему же не креститься-то?
- А она, бачка, меня не дает крестить.
- Кто это? Дзол-Дзаягачи?
- Да, бачка, не дает.
- Ага, ну, хорошо, что ты мне это сказал.
- Как же, бачка, хорошо?
- Да вот я тебя за это, назло твоей Дзол-Дзаягачи, и велю окрестить.
- Что ты, бачка? зачем Дзол-Дзаягачи сердить? - она рассердится - дуть
станет.
- Очень она мне нужна, твоя Дзол-Дзаягачи: окрещу, да и баста.
- Нет, бачка, она не даст обижать.
- Да какая тебе, глупому, в этом обида?
- Как же, бачка, меня крестить? - мне много обида, бачка: зайсан придет
- меня крещеного бить будет, шаман придет - опять бить будет, лама придет -
тоже бить будет и олешков сгонит. Большая, бачка, обида будет.
- Не смеют они этого делать.
- Как, бачка, не смеют? смеют, бачка, все возьмут; у меня дядю, бачка,
уже разорили... Как же, бачка, разорили, и брата, бачка, разорили.
- Разве у тебя есть брат крещеный?
- Как же, бачка, есть брат, бачка, есть.
- И он крещеный?
- Как же, бачка, крещеный, два раза крещеный.
- Что такое? два раза крещеный? Разве по два раза крестят?
- Как же, бачка, крестят.
- Врешь!
- Нет, бачка, верно: он один раз за себя крестился, а один раз, бачка,
за меня.
- Как за тебя? Что ты это за вздор мне рассказываешь?
- Какой, бачка, вздор! - не вздор: я, бачка, от попа спрятался, а брат
за меня крестился.
- Для чего же вы так смошенничали?
- Потому, бачка, что он добрый.
- Кто это: брат-то твой, что ли?
- Да, бачка, брат. Он сказал: "Я все равно уже пропал - окрещен, а ты
спрячься, - я еще окрещусь"; я и спрятался.
- И где же он теперь, твой брат?
- Опять, бачка, креститься побежал.
- Куда же это его, бездельника, понесло?
- А туда, бачка, где ныне, слыхать, твердый поп ездит.
- Ишь ты! Что же ему до этого попа за дело?
- А свои у нас там, бачка, свои люди живут, хорошие, бачка, люди; как
же? ему, бачка, жаль... он их жалеет, бачка, - за них креститься побежал.
- Да что же это за шайтан, этот твой брат? Как он это смеет делать?
- А что, бачка? ничего: ему, бачка, уж все равно, а тех, бачка, зайсан
бить не будет, и лама олешков не сгонит.
- Гм! надо, однако, твоего досужего брата на примету взять. Скажи-ка
мне, как его зовут?
- Куська-Демяк, бачка.
- Кузьма или Демьян?
- Нет, бачка, - Куська-Демяк.
- Да; по-твоему чище, - Куська-Демяк или меди пятак, - только это два
имени.
- Нет, бачка, одно.
- Я тебе говорю - два!
- Нет, бачка, одно.
- Ну, тебе, видно, и это лучше знать.
- Как же, бачка, мне лучше.
- Но это его Кузьмой и Демьяном при первом или при втором крещении
назвали?
Вылупился и не понимает; но, когда я ему повторил, он подумал и
ответил:
- Так, бачка: это как он за меня крестился, тогда его стали
Куська-Демяк дразнить,
- Ну, а после первого-то крещения вы как его дразнили?
- Не знаю, бачка, - забыл.
- Но он-то, чай, это знает?
- Нет, бачка, и он позабыл.
- Быть, - говорю, - этого не может!
- Нет, бачка, - верно, позабыл.
- А вот я его велю разыскать и расспрошу.
- Разыщи, бачка, разыщи; и он скажет, что позабыл.
- Да только уже я его, брат, как разыщу, так сам зайсану отдам.
- Ничего, бачка; ему теперь, бачка, никто ничего, - он пропащий.
- Через что же это он пропащий-то? Через то, что окрестился, что ли?
- Да, бачка; его шаман гонит, у него лама олешки забрал, ему свой никто
не верит.
- Отчего не верит?
- Нельзя, бачка, крещеному верить, - никто не верит.
- Что ты, дикий глупец, врешь! Отчего нельзя крещеному верить? Разве
крещеный вас, идолопоклонников, хуже?
- Отчего, бачка, хуже? - один человек.
- Вот видишь, и сам согласен, что не хуже?
- Не знаю, бачка, - ты говоришь, что не хуже, и я говорю; а верить
нельзя.
- Почему же ему нельзя верить?
- Потому, бачка, что ему поп грех прощает.
- Ну так что же тут худого? неужто же лучше без прощения оставаться?
- Как можно, бачка, без прощения оставаться! Это нельзя, бачка. На