ебо.
     Целую ночь  он не  спал, все думал думу:  как бы теперь, однако, помочь
своему министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы
умом подвигать.  Как же это: одним умом, без силы? Если бы  хоть при этом...
как  в сказках,  ковер-самолет,  или  сапоги-скороходы, или... невидимку  бы
шапку!  Вот  тогда  бы он  знал,  что сделать очень  умное,  а то...  Дьякон
решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
     Добравшись до самолета-ковра  и невидимки-шапки, непривычный ни к каким
умственным   ухищрениям  Ахилла  словно  освободился  от  непосильной  ноши,
вздохнул и сам полетел  на ковре; он прошел, никем не видимый, в сапогах и в
шапке к одному и к другому из важных лиц, к которым без этих сапог пройти не
надеялся,  и  того  и  другого толкнул  слегка  сонного в ребра  и начал  им
говорить:  "Не обижайте попа Савелия, а то после сами  станете тужить, да не
воротите".
     И вот, слыша невидимый  голос,  все важные  лица  завертелись  на своих
пышных  постелях и все  побежали,  все закричали: "О, бога ради, заступитесь
поскорее за попа  Савелия!" Но все  это  в наш век  только и можно  лишь  со
скороходами-сапогами и  с невидимкою-шапкой, и хорошо,  что Ахилла вовремя о
них вспомнил и запасся ими. Благодаря лишь только им дьякон мог проникнуть в
своей желтой нанковой рясе в такой  светозарный чертог, сияние которого  так
нестерпимо ослепляет его, что он даже и не рад уже, что сюда забрался. Может
быть,  и  тех бы  мест  довольно,  где он уже  побывал,  но скороходы-сапоги
расскакались и затащили его туда, где он даже ничего не может разглядеть  от
несносного света и, забыв про Савелия и про цель своего посольства, мечется,
заботясь  только,   как  бы   самому  уйти  назад,  меж  тем  как  проворные
сапоги-скороходы  несут его все выше и выше, а он забыл спросить  слово, как
остановить их...
     -  Загорюсь! ей-богу, загорюсь! - кричал дьякон, прячась за мелькнувшее
пред ним маленькое  теневое пятнышко, и удивился, услышав из  этого пятнышка
тихий голосок Николая Афанасьевича:
     - Полно вам, отец дьякон, спать да кричать, что вы загоритесь! Со стыда
разве надо  всем нам  сгореть! -  говорил карлик,  заслоняя  от  солнца лицо
дьякона своим маленьким телом.
     Ахилла  вскочил и, бросясь к ушату, выпил  один  за другим два железные
ковша студеной воды.
     - Что ты, Никола, о каком здесь стыде говоришь? - вопросил он, смачивая
водой свои кудри.
     - А где наш протопоп? А?
     - Протопоп, душка Николавра, тю-тю, его вчера увезли...
     - Что ж, сударь, "тю-тю"? Ведь нам надо его выручать.
     - Голубчик, я и сам всю ночь про то думал, да не умею ничего придумать.
     -  Вот то-то  и есть, камень в  воду всяк  бросит,  да  не  всяк-с  его
вытащит.
     И  Николай Афанасьевич, скрипя своими сапожками, заковылял в комнаты  к
протопопице,  но, побыв здесь всего одну минуту,  взял  с  собой  дьякона  и
побрел к  исправнику; от исправника они прошли к  судье, и карлик с обоими с
ними совещался, и ни от того, ни от  другого ничего не узнал радостного. Они
жалели  Туберозова,  говорили, что хотя протопоп и нехорошо  сделал,  сказав
такую  возбуждающую  проповедь, но что с ним  все-таки поступлено уже  через
меру строго.
     А что теперь  делать?  Что  предпринять?  И  вообще  предпринимать ли и
делать ли что-нибудь в защиту Туберозова? Об этом ни слова.
     Карлик,  слушая  пространные, но  малосодержательные  речи  чиновников,
только вздыхал и мялся,  а Ахилла глядел,  хлопая глазами, то на того, то на
другого и в помышлениях своих все-таки сводил опять все к тому, что если  бы
ковер-самолет или  хотя  волшебная шапка, а  то как и за что взяться?  Не за
что.
     -  Одно,  что я  могу,  -  спохватился судья,  -  это  написать  письмо
губернскому   прокурору:   он   мой  товарищ   и,  верно,  не  откажет   сам
посодействовать и походатайствовать за протопопа.
     Исправнику это чрезвычайно понравилось, а Николаю Афанасьевичу хотя оно
и не понравилось, но он считал возражения неуместными.
     Думали только о  том,  как послать письмо? Почта шла через  два дня,  а
эстафета была  бы,  по мнению обоих чиновников,  делом слишком  эффектным, и
притом почтмейстерша, друг  Термосесова,  которого,  по указанию Ахиллы, все
подозревали в доносе на Туберозова, могла бы писать этому деятелю известия с
тою же эстафетой.
     Услыша такое  затруднение, дьякон  тотчас же взялся  все это  уладить и
объявил,  что  пусть только  будет  готово  письмо, а  уж он отвечает  своею
головой,  что  оно завтра  будет доставлено по адресу; но способ, которым он
располагал исполнить это, Ахилла удержал в  секрете и просил ничего на  этот
счет не выпытывать у него.
     Ему  в  этом  не отказали,  и  дело сделалось.  Пред  вечером  чиновник
секретно  передал  дьякону  ничего не  значащее письмо, а  через  час  после
сумерек к дому отца  Захарии тихо подъехал верхом огромный черный всадник и,
слегка постучав рукой в окошко, назвал "кроткого попа" по имени.
     Захария отворил раму и, увидав всадника, спросил:
     - Это ты такой страшный?
     -  Тс! Строго блюдите тишину и молчание, - отвечал таинственно всадник,
смиряя в шенкелях своего нетерпеливого коня.
     Захария оглянулся вправо и влево по пустой набережной и прошептал:
     - Куда же это ты и по какой надобности?
     -  Не могу  вам  ничего  объяснить,  потому  что  слово дал, -  отвечал
таинственно всадник, -  но  только, прошу вас, не ищите  меня  завтра  и  не
спрашивайте, зачем я еду... Ну, да хоть слово дал, а скажу вам аллегорией:

     Казак на север держит путь,
     Казак не хочет отдохнуть,

     и в шапке у меня -

     Донос на гетмана злодея
     Царю Петру от Кочубея.

     Поняли?
     - Нет, ничего не понял.
     - Так оно и следует по аллегории.
     И с этим всадник, ударив себя кулаком в грудь, добавил:
     - Но только знайте, отче Захарие, что это не казак  едет,  а это дьякон
Ахилла, и что сердце мое за его обиду стерпеть не  может, а разума в голове,
как помочь, нет.
     Проговорив  это, дьякон пустил коню повода,  стиснул его в коленях и не
поскакал, а  точно полетел, махая  по темно-синему  фону ночного неба своими
кудрями,  своими необъятными полами и  рукавами нанковой рясы, и хвостом,  и
разметистою гривой своего коня.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Николай Афанасьевич не напрасно ничего не ожидал от  письма, с  которым
поскакал  дьякон.  Ахилла  проездил  целую  неделю  и,  возвратясь  домой  с
опущенною головой и  на понуром коне, отвечал, что ничего из того  письма не
было, да и ничего быть не могло.
     - Отчего это так? - пытали Ахиллу.
     - Очень  просто! Оттого, что отец Савелий  сами сказали мне: "Брось эти
хлопоты, друг;  для нас, духовных, нет  защитников. Проси всех, в  одолжение
мне, не вступаться за меня".
     И дьякон более не хотел об этом и говорить.
     -  Что  же,  - решил  он, -  если уже нет  промеж нас  ни одного умного
человека,  который бы знал, как его защитить, так чего напрасно и суетиться?
Надо исполнять его научение и не вмешиваться.
     Ахилла  гораздо охотнее рассказывал, в каком положении нашел Туберозова
и что с ним было в течение этой недели. Вот что он повествовал.
     - Владыка к ним даже вовсе не особенно грозны и даже совсем не гневливы
и предали их сему терзанию только для одной политики, чтобы не противоречить
за чиновников  светской  власти. Для  сего единственно и  вызов отцу Савелию
сделали, да-с! И отец Савелий могли бы  и  совсем эту вину с себя сложить  и
возвратиться, потому  что владыка потаенно на их  стороне... да-с! И им было
от  владыки  даже  на другой  же день  секретно преподано, чтоб  они  шли  к
господину  губернатору,  и  повинились,  и извинились, да-с! Но  токмо  отец
Савелий, по крепкому нраву своему, отвечали строптиво...  "Не знаю, говорит,
за  собой  вины,  а  потому не  имею  в  чем  извиняться!"  Этим  и  владыку
ожесточили,  да-с!  Но  и то  ожесточение сие не особенное,  потому  владыка
решение  консисторское о назначении следствия  насчет проповеди синим  хером
перечеркнули и все  тем негласно успокоили, что  назначили  отца  Савелия  к
причетнической при архиерейском доме должности, - да-с!
     - И он ныне причетничествует? - спросил Захария.
     -  Да-с;  читает часы и  паремии,  но  обычая своего  не изменяют и  на
политичный вопрос владыки: "В чем ты провинился?" еще политичнее, яко бы  по
непонятливости,  ответил: "В  этом подряснике,  ваше преосвященство",  и тем
себе худшее заслужили, да-с!
     -  О-о-ох! - воскликнул Захария  и отчаянно  замотал  головкой,  закрыв
ручками уши.
     -  Наняли у жандармского вахмистра в  монастырской слободке  желтенькую
каморочку за два с половиной серебра в месяц и ходят себе с кувшином на реку
по воду. Но в лице и в позиции они очень завострились, и наказали, чтобы вы,
Наталья Николаевна, к ним всемерно спешили.
     - Еду, завтра же еду, - отвечала плачущая протопопица.
     - Да-с;  только  и  всех  новостей. А этот прокурор,  к  которому  было
письмо, говорит:  "Скажи, не  мое  это дело, у вас  свое начальство есть", и
письма не дал,  а велел кланяться, -  вот и возьмите,  если хотите, себе его
поклон. И еще велел всем вам поклониться  господин Термосесов; он встретился
со мной в городе:  катит  куда-то шибко и  говорит:  "Ах,  постой,  говорит,
пожалуйста, дьякон,  здесь  у  ворот:  я  тебе  штучку  сейчас  вынесу: ваша
почтмейстерша  с дочерьми мне пред  отъездом свой альбом  навязала, чтоб  им
стихи написать,  я его завез, да и назад переслать не с кем. Сделай милость,
просит,  отдай им, когда назад поедешь".  Я думаю  себе: враг  тебя  побери.
"Давай", говорю, чтоб отвязаться, и взял.
     Дьякон  вынул из  кармана подрясника  тощий  альбомчик  из разноцветной
бумаги и прочитал:

     На последнем сем листочке
     Пишем вам четыре строчки
     В знак почтения от нас.
     Ах, не вырвало бы вас?

     -  Вот  его  всем  вам  почтение,   и  примите   оное,  яко  дань   вам
благопотребную.
     И Ахилла швырнул  на стол пред публикой альбом с почтением Термосесова,
а сам отправился с дороги спать на конюшню.
     Утром  рано  его разбудил карлик и, сев возле дьякона  на вязанку сена,
спросил:
     - Ну-с, что же теперь, сударь, будем далее делать?
     - Не знаю, Николавра, ей-право, не знаю!
     - Или на этом будет и квита? - язвил Николай Афанасьич.
     - Да ведь, голубчик Никола... куда же сунешься?
     - Куда сунуться-с?
     - Да; куда ты сунешься? ишь, всюду волки сидят.
     - Ну, а я, сударь, старый заяц:  что  мне  волков бояться?  Пусть  меня
волки съедят.
     Карлик  встал и равнодушно протянул Ахилле  на  прощание руку, но когда
тот хотел его удержать, он нетерпеливо вырвался и, покраснев, добавил:
     - Да-с,  сударь! Нехорошо!  А еще великан!.. Оставьте меня; старый заяц
волков  не боится,  пускай его съедят! - и с этим Николай Афанасьич, кряхтя,
влез в свою большую крытую бричку и уехал.
     Ахилла вышел вслед за ним за ворота, но уже брички и видно не было.
     В этот же день дьякон выпроводил  Наталью  Николаевну к  мужу и остался
один в опальном доме.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Из  умов  городской  интеллигенции  Савелий самым успешным образом  был
вытеснен  стихотворением Термосесова.  Последний  пассаж  сего последнего  и
скандальное   положение,   в   котором  благодаря   ему   очутилась   бойкая
почтмейстерша и ее дочери, совсем убрали с местной  сцены старого протопопа;
все  были довольны и все помирали со смеху. О Термосесове говорили  как  "об
острой бестии"; о протопопе изредка вспоминали как о "скучном маньяке".
     Дни  шли за днями; прошел месяц, и  наступил другой. Город  пробавлялся
новостями, не  идущими к нашему  делу;  то к исправнику поступала  жалоба от
некоей девицы  на  начальника  инвалидной команды, капитана  Повердовню,  то
Ахилла,  сидя на  крыльце у станции,  узнавал  от проезжающих,  что чиновник
князь Борноволоков  будто  бы умер "скорописною смертию",  а  Туберозов  все
пребывал  в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на  том, что тут
"ничего не поделаешь".  Враги протопопа оказались несколько лучше друзей; по
крайней мере некоторые  из  них  не забыли  его. В его  спасение вступилась,
например,  тонкая  почтмейстерша,  которая  не  могла  позабыть  Термосесову
нанесенной ей тяжкой обиды и еще более  того не  могла простить обществу его
злорадства и вздумала показать этому обществу, что она одна всех их  тоньше,
всех их умнее и дальновиднее, даже честнее.
     К этому ей  ниспослан  был случай, которым она и воспользовалась, опять
не  без  тонкости  и  не  без ядовитости.  Она  задумала  ослепить  общество
нестерпимым  блеском и поднять в  его  глазах авторитет  свой  на  небывалую
высоту.
     Верстах  в шести  от города проводила лето  в  своей роскошной  усадьбе
петербургская дама,  г-жа  Мордоконаки.  Старый  муж этой  молодой  и весьма
красивой особы в  пору своего откупщичества был  некогда восприемником одной
из  дочерей  почтмейстерши.  Это  показалось  последней достаточным  поводом
пригласить молодую жену старого Мордоконаки на  именины крестницы ее  мужа и
при  всех  неожиданно  возвысить  к  ней,  как  к  известной  филантропке  и
покровительнице церквей, просьбу за угнетенного Туберозова.
     Расчет почтмейстерши был не совсем плох: молодая  и  чудовищно  богатая
петербургская  покровительница  пользовалась  влиянием в  столице  и большим
почетом  от  губернских  властей.  Во  всяком  случае она,  если  бы  только
захотела,  могла бы  сделать  в  пользу  наказанного  протопопа  более,  чем
кто-либо  другой. А захочет ли она? Но для того-то  и будут ее просить  всем
обществом.
     Дама  эта   скучала  уединением  и  не  отказала   сделать  честь  балу
почтмейстерши.   Ехидная   почтмейстерша   торжествовала:   она   более   не
сомневалась,  что  поразит  уездную  знать  своею неожиданною  инициативой в
пользу старика Туберозова - инициативой,  к которой все  другие, спохватясь,
поневоле   примкнут  только   в  качестве  хора,  в  роли   людей   значения
второстепенного.
     Почтмейстерша таила эту  сладкую мысль,  но, наконец,  настал и день ее
осуществления.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     День  именин  в  доме  почтмейстерши  начинался,  по  уездному  обычаю,
утреннею закуской. Встречая гостей,  хозяйка ликовала,  видя, что у них ни у
одного  нет  на  уме ничего серьезного, что все заботы об изгнанном  старике
испарились и позабыты.
     Гости нагрянули веселые и радостные; первый пришел "уездный комендант",
инвалидный  капитан  Повердовня,  глазастый  рыжий  офицер  из  провиантских
писарей. Он принес имениннице  стихи своего  произведения;  за ним  жаловали
дамы, мужчины и, наконец, Ахилла-дьякон.
     Ахилла  тоже  был весел.  Он подал имениннице  из-под полы рясы вынутую
просфору и произнес:
     - Богородичная-с!
     Затем  на  пороге  появился  кроткий  отец  Захария  и,  раскланиваясь,
заговорил:
     -  Господи  благослови!  Со  днем  ангела-хранителя!  -  и  тоже  подал
имениннице в  двух  перстах точно  такую же просфору, какую несколько  минут
назад принес Ахилла, проговорив: - Приимите богородичную просфору!
     Поклонившись всем, тихий  священник широко распахнул  полы  своей рясы,
сел, отдулся и произнес:
     - А долгое-таки нынче служеньице было, и на дворе очень жарко.
     - Очень долго.
     - Да-с; помолились, слава создателю!
     И Захария, загнув на локоть рукав новой рясы, принял чашку чаю.
     В эту  минуту  пред ним, улыбаясь и потирая  губы,  появился  лекарь  и
спросил, сколько бывает богородичных просфор за обедней?
     -  Одна,  сударь, одна,  - отвечал Захария. - Одна  была пресвятая наша
владычица богородица, одна и просфора в честь ее  вынимается; да-с, одна.  А
там другая в честь мучеников, в честь апостолов, пророков...
     - Так богородичная одна?
     - Одна; да-с, одна.
     - А вот отец дьякон говорит, что две.
     -  Врет он-с; да-с, врет, - с ласковою улыбкой отвечал добродушный отец
Захария.
     Ахилла  хотел отмолчаться, но  видя,  что лекарь  схватил его за рукав,
поспешил вырваться и пробасил:
     - Никогда я этого не говорил.
     - Не говорил? А какую же ты просфору принес?
     - Петую просфору, - отвечал дьякон и, нагнувшись под стол, заговорил: -
Что это мне показалось, будто я трубку здесь давеча видел...
     - С ним это бывает, - проговорил, слабо  вторя  веселому смеху  лекаря,
отец Захария. - Он у нас, бывает, иногда нечто  соплетет;  но  только он это
все без всякой цели; да-с, он без цели.
     Все  утреннее  угощение  у  именинницы на этот  раз  предположено  было
окончить одним чаем. Почтмейстерша с довольно изысканною простотой  сказала,
что  у нее вся хлеб-соль готовится к вечеру, что  она днем никого не просит,
но зато постарается,  чтобы вечером все  были  сыты и  довольны и чтобы всем
было весело.
     И вот он и настал, этот достославный вечер.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Семейство почтмейстерши встретило важную петербургскую гостью.
     Большая,  белая, вальяжная Мордоконаки осчастливила собрание, и при ней
все  как бы  померкло  и  омизерилось.  Сама  Данка  Бизюкина  смялась  в ее
присутствии. Хозяйка  не  набирала  льстивых  слов  и окружила  гостью всеми
интереснейшими лицами, наказав капитану  Повердовне и Варнаве  Препотенскому
занимать гостью всемерно. Личности мало-мальски неудобные к беседованию были
убраны.  Эти личности были: голова, имевший привычку употреблять в разговоре
поговорку: "в рот те наплевать"; старый кавказский майор, по поводу которого
в  городе ходила  пословица:  "глуп  как кавказский  майор", и с ним  дьякон
Ахилла. Эти  три лица были искусно спрятаны в прохладном  чулане, где стояли
вина и приготовленная закуска. Эти изгнанники сидели здесь  очень уютно  при
одной свечке  и нимало не тяготились своим  удалением за фронт. Напротив, им
было здесь очень хорошо. Без  чинов и  в ближайшем соседстве с закуской, они
вели  самые оживленные разговоры  и  даже  философствовали. Майор добивался,
"отчего  бывает дерзость?",  и объяснял происхождение ее разбалованностью, и
приводил   тому   разные   доказательства;   но   Ахилла   возражал   против
множественности причин и говорил, что дерзость бывает только от двух причин:
"от гнева и еще чаще от вина".
     Майор подумал и  согласился, что действительно бывает дерзость, которая
происходит и от вина.
     -  Это верно,  я вам говорю,  - пояснил  дьякон и,  выпив большую рюмку
настойки, начал развивать.  -  Я вам  даже и о себе  скажу. Я во хмелю очень
прекрасный, потому что у меня  ни озорства, ни мыслей скверных  никогда нет;
ну, я зато, братцы мои, смерть люблю  пьяненький хвастать. Ей-право! И не то
чтоб я  это делал изнарочно,  а так, верно, по природе. Начну такое  на себя
сочинять, что после сам  не надивлюсь,  откуда только у меня эта брехня в то
время берется.
     Голова и майор засмеялись.
     - Право! - продолжал  дьякон - Вдруг начну, например, рассказывать, что
прихожане ходили ко  владыке  просить,  чтобы меня им в попы поставить, чего
даже и сам не  желаю; или в другой  раз  уверяю, будто губернское купечество
меня в протодьяконы просят произвесть; а то... - Дьякон оглянулся по  чулану
и прошептал: - А то один раз брякнул, что будто я в юности был тайно обручен
с  консисторского секретаря дочерью!  То есть, я вам говорю, после я себя за
это мало не убил, как мне эту мою продерзость стали рассказывать!
     - А ведь дойди это до секретаря, вот бы сейчас и беда, - заметил майор.
     - Да  как же-с, не беда! Еще какая беда-то! - подтвердил дьякон и опять
пропустил настойки.
     -  Да,  я вам  даже, если  на  то пошло,  так еще  вот что расскажу,  -
продолжал он, еще понизив голос.  - Я уж через  эту  свою брехню-то раз  под
такое  было дело попал, что чуть-чуть  публичному истязанию себя не подверг.
Вы этого не слыхали?
     - Нет, не слыхали.
     -  Как же